Наследство бабушки Агафьи

Вячеслав Бодуш

Наследство бабушки Агафьи

Глава 1. Тетрадь

Снег падал за окном старого дома густыми, неторопливыми хлопьями, застилая мир беззвучным саваном. Маша стояла посреди гостиной и чувствовала себя чужестранкой в собственном прошлом. Дом, доставшийся ей от бабушки Агафьи, пах пылью, воском и сушеными травами – запахом детства, который теперь казался чужим и тягучим, как дурной сон.

Она приехала на Святки. Между Рождеством и Крещением. Время, которое бабушка называла «беспутьем» – когда грань между мирами истончается, и нечистая сила гуляет на свободе. Маша, выросшая в городе и презиравшая все эти «деревенские суеверия», тогда лишь смеялась. Сейчас же, в гнетущей тишине старого дома, суеверия обретали вес и плотность.

Бабушка Агафья была странной. Она знала травы, шептала над водой, а по вечерам, у печки, рассказывала внучке страшные сказки. Не те, добрые, из книжек, а настоящие, святочные. О том, как в стогу сена можно найти упыря с железными зубами; о мертвецах, стучащихся в окна в поисках своего креста; о полевике, что стелется по полям или шишиге, что затаскивает путников прямиком в омут. Маша забивалась под одеяло, а бабушка, гладя ее по голове, приговаривала: «Запомни, касатка, самые страшные сказки – те, что правда. И рассказывать их можно только меж Рождества да Крещения. В другое время – грех. Они, эти истории, как приманка. Манят их, темных».

Маша встряхнула головой, отгоняя воспоминания. Она приехала, чтобы продать дом, покончить с этим прошлым. Нотариус передал ей завещание. Кроме дома, бабушка оставила ей старую, потрепанную тетрадь в кожаном переплете. На первой странице, выведенным старомодным почерком, значилось: «Для Марии. На черный день».

Она открыла тетрадь. Это был дневник. Или скорее – сборник тех самых сказок. Но это были не бабушкины истории. Это были чьи-то чужие записи, датированные разными годами, начиная с середины XIX века. Женские почерки, мужские, детские каракули. Все они описывали страшные случаи. И почти все они заканчивались на полуслове.

9 января 1871 года.

«С Рождества не могу из печи хлеб достать целым. Выйдет румяным, а остынет – и на корочке, будто просечкой, отпечатается личико маленькое, сморщенное, со злым ртом. И весь хлеб горьким-прегорьким пахнет, будто полынью. Сегодня не выдержал, ночью остался в пекарне караулить. Свеча догорела, сижу в темноте. Слышу – в печи скребется. Не мышь, а будто глиняный горшок по кирпичу трут. Зажег лучинку, сунул в жерло – а там, в золе, сидит он. Ростом с горшок, весь в саже, глаза как два горячих уголька. И печет. На лопатке, моей же лопатке, маленькие буханочки, а вместо теста – глина да волосы. Увидел меня, осклабился и просипел: "Хлебушко, барин, купи? С пылу, с жару. На погибель твою, на злую удачу". Я с криком заслонку захлопнул, железным засовом задвинул. Из трубы тут такой вой пошел, что стекла задрожали. А утром нашел у печи следы – маленькие, обугленные, будто кто-то на кочерге ходил».

Запись заканчивается рисунком уродливого коронованного человечка, сидящего в печи.

8 января 1890 года.

«Приняла я роды у купчихи. Младенец родился не крича, а смеясь. Тихим, стеклянным смехом. И глаза у него были не младенческие, а стариковские, все понимающие. А на левой ручке – шесть пальцев. Барин приказал от него избавиться, унести в лес. Отнесла. А ночью просыпаюсь – у моей кроватки стоит тот младенец. Сухой, чистый, будто и не в лесу он был. Смотрит на меня и шепчет голосом, в котором сотни лет: "Матушка, зачем же ты меня бросила? Я ведь за наследством пришел. За своим". И прошел сквозь стену. Наутро узнала – купец скоропостижно скончался. А ребенок его, законный, исчез. И слышу я теперь по ночам в доме тот самый смех. И детские шаги. Он здесь. И он вырос».

13 января 1898 года.

«Снег не прекращается третий день. По ночам в сенях кто-то плачет. Я думала, кошка, но наша Мурка с неделю как пропала. Сегодня видела в окно – на крыльце сидит девка в белом, косицу заплетает, а лицо… лицо как вареный яичный белок, без глаз, без рта. Я закричала, свечу зажгла – а ее и нету».

Запись обрывалась.

11 января 1905 года.

«Жена с дитем уехала к сестре, я остался в домашней мастерской доделывать заказ – гроб для купца Ефимова. Работал поздно, стругаю, а по дому будто кто-то ходит. Думал, показалось. Взглянул на угол – а там моя же тень на стене недвижима стоит, хоть я туда-сюда хожу со свечой. И вижу я – у тени той руки медленно поднимаются, будто петлю на шее поправляют. Я отшатнулся, а тень моя головой повернулась и ухмыльнулась. Свеча погасла. Я на ощупь к двери, а она не открывается, будто ее кто-то с той стороны держит. А потом в темноте скрип услышал. Тот самый, со стружки. Как будто кто-то в том, недоделанном гробу, поворачив…»

Запись обрывается на полуслове, последние буквы смазаны, будто рука дрогнула.

Маша с отвращением отбросила тетрадь. Чушь какая-то. Деревенский фольклор. Но холодок, скользнувший по спине, был настоящим.

Ночь опустилась на дом, плотная и беззвездная. Свет от единственной лампы отбрасывал на стены тревожные тени. Маша легла в бабушкину кровать, огромную и неуютную, и пыталась уснуть. Сквозь дремоту ей почудился тихий скрип – будто кто-то осторожно шагал по половицам в соседней комнате. «Старый дом оседает», – убеждала она себя.

А потом услышала другой звук. Тихое, монотонное поскребывание. Прямо под окном.

Она замерла, боясь пошевелиться. Скребущий звук повторился настойчивее. Сердце заколотилось где-то в горле. Взяв с тумбочки тяжелый фонарик, она подкралась к окну.

Ничего. Только белая, слепая мгла снежной ночи.

Маша уже хотела отойти, как взгляд ее упал на снег под окном. И она застыла, с трудом переводя дыхание.

На идеально белом, нетронутом снегу четко отпечатались следы. Не птичьи, не собачьи. Человеческие. Босые. Они подходили к самому окну, топтались на месте, а затем вели обратно, в темноту сада.

Кто мог босиком ходить по снегу в такую стужу?

Босые следы под окном были как пощечина реальности. Первым порывом был животный, всепоглощающий страх. «Уехать. Сейчас же. Немедленно», – стучало в висках. Маша даже подошла к двери, схватила свою сумку.

И замерла.

А куда? В промерзший ночной город, за сотни километров? А этап продажи дома, все эти бумаги, объяснения? Мысли метались, как мыши в западне. «Это просто чья-то дурацкая шутка. Вандалы. Бомжи», – отчаянно пыталось найти рациональное объяснение ее городское, выхолощенное сознание. Побег сейчас, посреди ночи, казался истерикой, признанием собственного безумия. Она убедила себя переждать до утра. Это была ее первая и роковая ошибка, рожденная рациональностью, столкнувшейся с иррациональным.

Глава 2. Первый гость

Утро не принесло облегчения. Снег прекратился, но небо висело низким свинцовым потолком. Следы под окном были настоящими. Маша, дрожа от холода и страха, сфотографировала их на телефон, как будто это могло служить доказательством.

Она снова взяла в руки бабушкину тетрадь. Листала страницы, ища хоть какое-то рациональное объяснение.

8 января 1911 года.

«Гадали на суженого с подругами. Вышли в полночь на перекресток чертить круг. Снег глубокий, метель. Начертила я круг, стала слушать. Ветер завывает, а сквозь вой – будто колокольчик звенит. Ближе, ближе. Выглянула из круга – едет повозка, черная, без возницы, а в ней сидит статный молодец, лицо в тени. Сердце екнуло, подумала – суженый. А он ко мне руку тянет, улыбается. И улыбка у него до самых ушей, оскаленная, и зубы острые, как у щуки. Я назад, в круг, а он слезает с повозки, подходит к черте, да как свистнет! Круг тот будто ветром сдуло. А он ко мне: "Ну что, Катюша, поехали к венцу?" А сзади него тень – и нет в ней ни повозки, ни человека, а стоит один только большой, костлявый козел на задних ногах…»

Дальше несколько страниц были вырваны.

12 января 1912 года

«Ходил проверять капканы, наткнулся на след. Не звериный. Босой, человеческий, но ступня – с нее три пальца, длинных, с когтями. И между пальцами – перепонки, словно у лягушки. Пошел по следу. Привел он меня к старому болотцу, что зовут Глаз Дьявола. А на самом краю, на кочке, сидит оно. Спиной ко мне. Кожа серая, склизкая, волосы длинные, зеленые от тины. И поет. Голос тонкий, противный, словно комар в ухе: "Приди, приди, косточки сложить в моей глубине, приди, приди, в моей тине гнить". Я креститься начал, а оно как обернется! Лица нет, одна сплошная воронка из воды и червей. Я бежать. Теперь по ночам слышу этот шепот под окном: "Ты мой след нашел, а я – твой. Скоро сведу их в один".

13 января 1921 года.

«Зимой пчелы спят, улей —крепкий. А сегодня слышу – из омшаника гул. Будто рой поднялся. Захожу – тишина. Подошел к старому, долбленому улью, что еще дед сделал. А из летка кровь капает. Темная, густая, пахнет медом и медью. Я от неожиданности крышку сдернул – а внутри не соты, а мясо. Человеческое. Ребра, как соты, сложены, а вместо меда – запекшаяся кровь. И на этом страшном соте сидела пчела. Размером с кулак. Лицо человеческое, женское, а глаза – фасетчатые, как у стрекозы. Повернула ко мне голову и прошипела: "Хозяин, зачем гнездо потревожил? Меда хочешь? Отведай…" Я сбежал. Теперь по ночам слышу, как у самого уха жужжит: "Меда… меда…"»

На полях пририсована схема улья, внутри которого проступает человеческий скелет.

7 января 2014 года.

«Приехала в деревню изучать диалекты для диплома. Бабка одна, Аграфена, сказки рассказывала. Про "Ночную Пряху". Та, мол, в избе у того, кто одинок, является и спрашивает: "Прясть помочь?" Если откажешь – рассердится. Если согласишься – будет прясть из твоей жизни. Из дней оставшихся, нить тянет, и ты стареешь с каждым оборотом веретена. Я смеялась. А сегодня ночью проснулась – у печки сидит старуха, не Аграфена, другая. Лица не разглядеть, а руки костлявые, веретено крутит. И шепчет: "Девонька, прясть помочь?" Я, дура, от испуга кивнула. Она ниточку из воздуха вытянула, тонкую-тонкую, и начала крутить. А я чувствую, как из меня что-то уходит. Силы, молодость. Вскочила, крикнула: "Уходи!" Она подняла голову. Под капюшоном не было лица, только паутина. "Уже поздно, – просипела она. – Нить твою на клубок смотала. Теперь он у меня. Когда до конца размотаю – твой черед прясть придет. Вечно"».

(Буквы в последнем предложении бледные и неровные, будто писала старая, дрожащая рука).

12 января 1923 года.

«Зимой одна в школе ночую, так как истопником подрабатываю. Вчера слышу – в пустом классе шаги. Детские. И смех. Думала, показалось. Сегодня вышла в коридор – а там скакалка по полу сама собой прыгает. Чек-чек, чек-чек. И под нее кто-то припевает тоненьким голоском: "Прыгай, прыгай, выше неба, до самой пустоты, там ни папы, ни мамы, только ты да я". Меня в дрожь бросило. Зашла в класс – а за партами никого, но парты все мокрые, будто с улицы пришли. И на одной капли воска со свечи. Я убежала в свою комнату, дверь на засов. Ночью скрип раздался. Гляжу в щель – в темноте по коридору идет девочка в белом платьице, с косичками, а в руках свечка горит синим огнем. Она подошла к моей двери, прильнула щекой и прошептала: "Учительница, выйдите. Пора за урок. Урок про то, как тонуть в проруби"…»

(Далее несколько клякс, похожих на застывшие слезы или капли воды).

16 января 1926 года.

«Отец говорит, чтоб не выходили за ворота после заката. Говорит, по дворам шуликун бегает, маленький, рогатый, весь в шерсти, а в колодце колодезник балует. Сестра Любка не послушалась, пошла к возлюбленному. Вернулась под утро, белая как смерть, и все твердит: «Он в колодце сидит, косу заплетает». А волосы у нее были острижены под горшок. Мы с мамкой плакали, а бабка Арина шептала: «Это он, Морок, метку поставил. Не жилец она теперь». Любка к вечеру заснула и не проснулась».

Совпадение? Другая девушка, другой год, но тот же образ – существо, заплетающее косу. Маша с силой захлопнула тетрадь. Руки дрожали. Это было уже слишком.

Спустился вечер, когда она решила-таки действовать. Надо было проверить колодец. Старый, заколоченный колодец в глубине сада, о котором ей всегда запрещали даже думать.

Вооружившись ломом и фонарем, она вышла во двор. Воздух был холодным и острым, как лезвие. Сад, засыпанный снегом, стоял неподвижный и молчаливый. Она пробиралась к его дальнему углу, где чернел сруб колодца.

Доски, забитые крест-накрест, были старыми и прогнившими. Несколько ударов ломом – и они поддались. Маша отбросила щепки и посветила фонарем в черную прорубь.

Там, внизу, не было воды. Колодец был сухим и глубоким. Луч фонаря выхватил из тьмы лишь груду камней и какой-то темный, бесформенный ком. Пахло сыростью и тлением.

И тут она ее увидела. Не в колодце, а на его краю, с обратной стороны. Сидящую фигуру.

Это была девушка. Вернее, нечто, напоминающее девушку. На ней было что-то белое, рваное и грязное. Длинные, спутанные волосы скрывали лицо. Ее тонкие, почти синие пальцы перебирали прядь своих же волос, медленно и методично заплетая невидимую косу.

Маша не могла пошевелиться. Ужас сковал ее, влил свинец в ноги. Она смотрела, как эти пальцы двигаются, как они ловко разделяют волосы на три пряди, переплетают их, снова и снова.

Существо подняло голову.

Там, где должно было быть лицо, был лишь гладкий, бледный, как яичный белок, овал. Ни глаз, ни носа, ни рта.

Маша издала сдавленный стон и отшатнулась. Она бежала по саду, не чуя под собой ног, споткнулась, упала в снег, снова вскочила и ворвалась в дом, захлопнув дверь на все замки. Она прислонилась к косяку, сердце колотилось, выпрыгивая из груди.

Это был бред. Галлюцинация от усталости и стресса. Этого не могло быть.

Но когда она, дрожа, подошла к окну и выглянула в сад, там никого не было. Только следы ее собственных сапог да ровная, нетронутая пелена снега вокруг колодца.

Вечером она не зажигала свет. Сидела в кресле, завернувшись в плед, и прислушивалась к каждому шороху. Дом жил своей тихой, зловещей жизнью. Скрипели балки, шелестело что-то за стеной. А потом… послышался голос.

Тихий, детский, напевающий что-то под нос. Он доносился из печки.

«Приди, приди, солнышко,

Сшей, сшей, платьице,

Из материной пеленки,

Из батюшкиной рубахи…»

Маша зажгла свечу (почему-то электрический свет казался ей сейчас кощунственным) и на цыпочках подошла к печи. Напев стих. Она медленно, боясь дышать, приоткрыла заслонку.

Внутри, среди золы и остывших угольков, сидел он. Маленький, не больше крупного мужского кулака, весь покрытый темной, лоснящейся шерстью. Из-под чёлки торчали два коротких, острых рожка. Его крошечные ручки что-то дергали и тянули. Он обернулся, и Маша увидела его лицо – мордочку старого, сморщенного младенца с горящими, как угольки, глазками.

Это был шуликун.

Он оскалил мелкие, игольчатые зубы и прошипел: «Не твое дело, живая. Тетрадь читаешь? Гости к тебе идут. Все, кто здесь остался».

Он прыгнул вглубь печи, в черную трубу, и исчез, оставив после себя лишь запах гари и паленой шерсти.

Маша отпрянула. У нее не осталось сомнений. Она сошла с ума. Или бабушкины сказки оказались правдой. И то, и другое было одинаково ужасно.

Глава 3. Ночь третья. С 8 на 9 января. Ночь Живой Тени

К концу дня страх уже не был чем-то абстрактным. Он стал физическим – сжимал горло сухим комом, заставлял сердце учащенно биться при каждом неожиданном звуке. Босые следы за окном выжгли в ее сознании простую истину: здесь что-то есть. И это «что-то» знает о ее присутствии.

Маша попыталась бунтовать. Включила во всех комнатах яркий, почти ослепляющий электрический свет, словно пыталась изгнать тьму святочных поверий современными технологиями. Она поставила на телефон громкую, бодрую музыку, пытаясь заглушить давящую тишину. Но эффект был обратным. Резкий свет отбрасывал слишком уж глубокие, неестественные тени, которые, казалось, лишь ждали момента, чтобы ожить. А музыка, сталкиваясь с гробовой тишиной за стенами, рождала диссонанс, который резал нервы острее любого скрипа.

Именно в этот искусственно созданный оазис шума и света и просочился кошмар.

Маша переходила из кухни в гостиную, неся в руке чашку с остывшим чаем. Ее движения были резкими, нервными. На пути лежал длинный коридор, одна стена которого была освещена бра. И тут ее мозг, уже натренированный на поиск аномалий, зафиксировал несоответствие.

Ее тень на стене отстала.

Маша сделала шаг – тень замерла. Она инстинктивно остановилась, и леденящая волна ужаса прокатилась по всему телу, от макушки до пяток. Чашка выскользнула из онемевших пальцев и разбилась о пол, но она даже не вздрогнула от грохота. Все ее существо было сосредоточено на темном силуэте на стене.

Это была ее тень. Узнаваемая. Но она жила своей собственной, отдельной от нее жизнью.

Тень медленно, с неестественной, плавной скоростью, повернула свою голову. Но не в сторону Маши. Ее внимание было приковано к противоположному концу коридора, где в глухой, ничем не примечательной стене находилась низкая, покрашенная темной краской дверь в подвал. Дверь, которую бабушка Агафья всегда держала под тяжелым железным засовом.

Длинный, размытый палец тени медленно поднялся и указал в сторону той двери. Жест был не просто указывающим; он был властным, повелительным, полным зловещего смысла. В нем был призыв, обещание и угроза одновременно.

В этот момент пошатнулось все. Здравый смысл, законы физики, сама реальность. Маша стояла, парализованная, чувствуя, как холодный пот стекает по ее спине, а собственное сердце колотится где-то в горле, угрожая разорвать его изнутри.

И так же медленно, как и совершила свое действие, тень повернула голову обратно и… просто догнала ее. Она снова стала обычной тенью, падающей от ее тела в свете бра. Неподвижной и правильной.

Оцепенение длилось, возможно, минуту, а может, и десять. Когда она наконец смогла пошевелиться, ее первым импульсом было бежать. Бежать прочь из этого коридора, из этого дома. Но ноги были ватными, а сила воли, подкошенная пережитым, не слушалась.

Она не побежала. Она, пятясь, как загипнотизированная, вернулась в гостиную и рухнула в кресло. Дрожь бросала ее то в жар, то в холод. Она обняла себя руками, но согреться не могла. Холод исходил изнутри.

Взгляд ее упал на бабушкину тетрадь, лежавшую на столе. Теперь она смотрела на нее не как на диковинный артефакт, а как на учебник по выживанию. С дрожащими руками она открыла ее. На этот раз ее выбор пал на историю мальчика Ваньки.

14 января 1932 года.

«Мамка не велела после заката со двора выходить, а я за мячиком побежал. Катится он к лесу, я за ним. Поднял, а смотрю – между деревьями избушка стоит, а на крыльце дед сидит, седой-седой, и борода до земли из чистого льда. И манит он меня: "Иди, внучок, конфетку дам". А голос у него такой теплый, ласковый. Я шагнул, а он как свистнет – и от этого свиста у меня в жилах кровь застыла. И из-за него вышли они. Дети. Бледные, в одном исподнем, босые по снегу. И смотрят на меня пустыми глазками. А дед ледяной говорит: "Будешь с ними играть. Всегда-Навсегда". Я бежать, а они за мной, не отстают, тихие такие. Домой вбежал, на печь залез, дрожу. А утром смотрю в окно – а они все там стоят, у калитки, в снегу, и на дом смотрят. Ждут…»

Последняя фраза написана детским, неуверенным почерком: «Они все еще ждут».

И по мере чтения про ледяного деда и бледных детей, ждущих у калитки, ее собственный страх обрел новое, чудовищное измерение. Она поняла, что тень не была случайной галлюцинацией. Это был знак. Это был проводник. Дом не просто пугал ее – он вел ее. Куда? К той самой двери в подвал? К тому, что скрывалось за ней?

В ту ночь она не сомкнула глаз. Она сидела в кресле, вцепившись в подлокотники, и пристально смотрела на вход в коридор. Каждый шорох, каждое движение теней от пляшущего в камине пламя заставляло ее вздрагивать. Она боялась не только звуков и призраков. Теперь она боялась темноты, тишины и собственного отражения в черных стеклах окон.

Третья ночь стала переломной. Если первые две ночи сеяли семена страха, то в эту ночь проросли первые, ядовитые всходы. Маша больше не была просто гостьей в доме с привидениями. Она стала путником, заблудившимся в лабиринте, где стены были сотканы из чужих кошмаров, а единственный указатель – ее собственная, предавшая ее тень – вела прямиком в самое сердце тьмы.

Но кроме страха появился леденящий душу интерес. Да, именно интерес. Это было отвратительно и противоестественно, но помимо желания забиться в угол, возник другой позыв – понять. Что это? Галлюцинация? Если да, то побег не спасет – безумие поедет с ней. Коллектор невысказанных кошмаров, бабушкина тетрадь, лежала на столе, как самый страшный и самый заманчивый детектив в мире. Она стала якорем. «Я просто почитаю, пойму, что к чему, а потом уеду», – лгала она себе.