Сошествие/Descensus

скачать книгу бесплатно

Сошествие/Descensus
Александр Вулин

Роман «Сошествие/Descensus» известного сербского политика Александра Вулина, посвящается как написал сам автор, «миру, который безнадежно и окончательно утерян».

О том, какой мир имеет в виду автор, узнать можно, лишь прочитав сам роман, который рассказывает о событиях в Заире, бывшей бельгийской колонии Конго, ставшей печально знаменитой благодаря многолетней гражданской войне, одной из жертв которых был Патрис Лумумба. Предавший его маршал Мобуту, спустя 35 лет, сам терпит поражение на новом витке междуусобной войны. Спасти его призван Белый легион, отряд сформированный из сербов, ветеранов балканских войн. В центре повествования – судьба трех боснийских сербов, оказавшихся в рядах легионеров-наемников.

Внешняя канва, довольно простая история, которая разворачивается, становясь глубоким текстом философского звучания, заставляющим читателя переживать, думать и сочувствовать. Сочувствовать до конца, даже если путь, описываемый автором, ведет героев вниз, в пекло войны и настоящего ада. Сопереживая их сошествию, читатель, будет решать вопросы, которые, из главы в главу будут все усложняться, чтобы в конце дать свой ответ на загадку, поставленную автором, который не любит простых решений и избегает однозначных ситуаций.

Александр Вулин

Сошествие/Descensus

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© А. Вулин, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

* * *

Предисловие

Писатели всегда в поиске неких универсальных величин, посредством которых можно определить что такое жизнь и каковы ее ценности. И создавая своих героев они нащупывают суть жизни, доказывая, что индивидуальная судьба всегда определяется обществом. Тем не менее, роман «Сошествие» возник не для того, чтобы, описывая судьбу вымышленных персонажей, подобраться к сути некой универсальной истины.

«Сошествие» это история об одной и только одной нации.

Это рассказ о сербах.

Сербах, родившихся, умерших и (не) похороненных в горах моего детства.

Я не пытался выяснить, как и когда в горах этих появились сербы, а хотел рассказать историю того, как они в них выжили.

Есть много народов, чья история была более печальной и более трагической, чем сербская. Но редко какой народ, также как сербы, стиснув зубы, упорно и упрямо отстаивал свое право жить, там где рожден и по правилам, которые он сам себе определил. Право это в истории оспаривали и оспаривают многие, но тем не менее сербы и далее упрямо гнут свою линию.

Люди отличаются друг от друга уровнем того, что они готовы сделать, для того, чтобы оградить себя от боли – телесной и душевной. Народы также различаются друг от друга тем, на что они готовы пойти, чтобы сохранить самое себя и суть свою. Это не просто вопрос существования в рамках некой одной территории, а вопрос имени и языка, веры и вероисповедания. Это те принципы, которые он, народ, выковал своей историей и которые стали сутью его.

В двух мировых войнах сербы потеряли два миллиона соотечественников, это много, слишком много для нации, которая сегодня насчитывает едва ли десять миллионов: разделенных и обделенных, в разных странах, в разных уголках мира, до конца не подсчитанных.

Во время Первой мировой войны каждый третий мужчина в возрасте старше 16 лет был уже мертв, каждый второй – ранен. В той Великой войне, сербы мобилизовали своих выпускников средних школ, обучили их и бросили их на фронт, доверяя им командование поколением отцов. Это было необходимо сделать, чтобы выжить. И для этого на штыки держав Оси брошено будущее государства – его молодежь.

Во время Второй, такой же Великой и кровавой войны, хорватские усташи развлекались так, что детей, достаточно маленьких, чтобы их можно было подбросить как игрушечных кукол к небу, ловили на штыки.

В двух этих войнах сербы гибли на забытых всеми фронтах, и об их штыках, их страданиях и жертвах не знал и не помнил никто, кроме них самих. Правда, иногда великие могли их потрепать снисходительно по плечу, но это лишь тогда, когда они, эти плечи, заслоняли их достаточно твердо от чужих мечей, несущих угрозу. Во все же другие времена о них не знали и не вспоминали. Так уж вышло, что сербы, находясь между Востоком и Западом, были частью и одного и другого мира, часто сражаясь в рядах чужих армий и умирая на полях чужих сражений.

История для нас всегда циклична. И, например, тысячи сербов, погибших в нацистском концентрационном лагере Маутхаузен, покоятся на костях своих соотечественников, которые также тысячами погибали там, но в период Первой мировой войны.

Тектонические плиты Запада и Востока столкнулись на нашей территории, постоянно требуя от нас жертв. А мы, сербы, сознавая свою малочисленность, никогда собственно не имели ни малейшего желания участвовать в играх великих. Но нам, постоянно находящимся меж двух жерновов, никак не позволяли сохранить себя, никак не позволяли пшеничному зерну ускользнуть и прорасти. Тесла, избежавший жерновов, стал великим. Тесла, и еще другие наши гении. Но история Сербии не в историях ее гениев. Сербия – это миллионы безвестных героев, которые сражались за то, чтобы она не исчезла. Это наша судьба: за право жить мы всегда платим смертью.

Говорят еще, скажи мне, кто твой враг и я скажу, каков ты сам. У сербов всегда были сильные и умные враги, поэтому маленькая Сербия имеет право считать себя великой. Право это она заслужила великими жертвами и великими страданиями.

«Сошествие» – это история, которая не смела быть правдой, и именно поэтому ею является. Когда я писал эту историю, я ее писал исключительно для сербов, но сейчас мне нужно представить ее русским читателям. Что ж, может быть русские прочитают эту историю как-то иначе, давая свои ответы на те загадки, существующие в тексте и раскрывая некие истины, которые я написал, даже не подозревая об их существовании. Впрочем, уже написанная книга всегда живет той жизнью, которую определяет читатель, взявший ее в руки. Хорошо это или плохо – бог весть, я всего лишь автор и не мне судить.

Александр Вулин

Сошествие/Descensus

Посвящается горам, сёлам и людям.

Миру, который безнадёжно и окончательно утерян.

Свету молодости моей.

    Теням предков моих и их горькой и честной жизни, память о которой живёт во мне, недостойном, живущем лишь ожиданием встречи с ними.

Ничего из того, что написано на страницах этих, не является истиной. О какой истине может идти речь, если однажды на одну страну и её народ обрушилась бездна ненависти и неправды, уничтожив её? Ныне же истинно свидетельствовать могу лишь о том, что ни людей о которых пишу, ни страны, в которой они жили, никогда не существовало. Я это знаю достоверно, поскольку и меня также никогда не было и нет.

Глухие, немые, слепые! Они не вернутся на прямой путь.

    Коран, сура II, 18-й аят

Потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют

    Евангелие от Матфея, глава 13, стих 13

Бытие/ Genesis

Три сосны превратились в небесное пламя!

Три сына встали армией под небесное знамя!

    Стоянка, мать Кнежепольска. Поэма Скендера Куленовича

Это было страшное и скучное время. Время, где победитель определился ещё до начала игры.

Нечистое время.

Липкое.

Дверца чёрного блестящего Сйгаёп-а захлопнулась неслышно и Луи де Вилье с неподобающей для человека на пороге пятого десятка, резвостью поднялся по ступенькам особняка в стиле неоклассицизма, украшающего своим видом неприступного превосходства центр Парижа. На плечи небрежно наброшен плащ Burberry, ноги в ботинках Zara, чья кожаная подошва чуть скользит по мраморному полу вестибюля, украшенного статуями воинственного Ареса и его римского коллеги Марса, ноги моложавого полковника несут его вперёд целеустремлённо. Краткий кивок, предназначенный портье, чьё имя он не вспомнит даже под угрозой смертной казни. Старинный лифт с кованной решёткой принимает тело в алое бархатное нутро и возносит на последний этаж. Мягкий ковёр услужливо ведёт к массивным дверям кабинета, чьё дерево, подчиняясь прихотям барокко, украшают завитушки. Тёплота отливающей золотом медной ручки, которую окружают пухлые телеса ангелочков, трубящих в райские трубы, ждёт прикосновения.

А за дверьми также тепло и преданно ждёт Беатриса – его секретарь. Тридцатилетняя, пухленькая, сказывается недавняя беременность, она уже держит наготове почту. Над её головой, перекликаясь с хозяйкой приёмной, расположилась, сверкая маслом, дорогая копия портрета Лили Гренье Тулуз-Лотрека. Стол, неуместно современный и также несколько неуместно пустой, почти стерильный, если бы не цветы. Обмен взглядами, в которых ещё есть воспоминание об искорке былой страсти, той, которую время, украсив жирком на боках талию некогда бравого офицера, заменило на прочное чувство крепкой дружбы.

Довольная улыбка Беатрис, ах, эти язвительные взгляды бывших любовниц: повернувшись к вешалке, чтобы оставить на ней свой плащ де Вилье чуть наклонился, явив на всеобщее обозрение плешь, предательски расползающуюся на макушке. От входа из её приёмной до его рабочего кабинета шагов пятнадцать. На восточной стене два стрельчатых окна с плотными бархатными шторами. Между окнами – кожаный диван и кресла, а также кофейный столик красного дерева с тяжёлой вычурной серебряной пепельницей. Через всю западную стену в позолоченной раме – картина Микеланджело Меризи да Караваджо Обезглавливание Иоанна Крестителя, оригинал которой хранится в городе Валлетта у госпитальеров, в соборе Святого Иоанна на Мальте. С этой стены весь день льётся кровь Святого Иоанна, и тело его сутками вечно корчится под ударами ножа убийцы. Житие Святого и легенды об Иоанне – увлечение полковника де Вилье. Полковник любит шутить, что Иоанн Предтеча, словно разведчик, предшествовал появлению Христа, и пострадал за это. И шуткой этой намекает на себя, хотя на самом деле картина ему нравится не из-за этого.

Глядя на неё он частенько задаётся вопросом хватило бы ему сил перерезать человеческую гортань и спокойно стоять над страдающим телом, дожидаясь момента, когда жизнь истечёт из него по капле. Де Вилье подписал в своей карьере сотни приказов отнимающих жизнь, руководил заговорами и операциями, в результате которых кто-то умирал и исчезал, но ему ни разу не довелось отобрать чужую жизнь собственной рукой. Порой ему снились сны, в которых он был тем, кто прижимает голову Святого Иоанна к полу темницы и решительным движением руки вонзает нож в горло проповедника. После подобных снов на губах горчило от греховной сладости и восторг возбуждения мешался с отвращением и брезгливостью. Ночные грешные сны он воспринимал как напоминание, что осторожность необходима не только в словах и делах, но и в мыслях и снах.

Широкий рабочий стол благородного тёмного дерева на мощных резных тумбах, украшенных золочёными ручками в тон коже, которой была обита столешница. Два вставших на дыбы жеребца в золотых копытах держат первые издания Или-или Кьеркегора, Трёх мушкетёров Дюма и Волю к власти Ницше. Над ними надменно высится, потеснив скучную офисную технику марки Sony, мраморный бюст Людовика XIV-ого.

За резной спинкой стула витрина вишнёвого дерева, в которой хранятся курительные трубки с янтарными чубуками, дуэльные пистолеты в ящике орехового дерева и кривые йеменские кинжалы – джамбия, в ножнах чистого серебра.

В это утро молчаливый и задумчивый де Вилье появился на службе раньше обычного. Тёмные круги залегли под глазами, свидетельствуя о том, что ночи он проводит без сна. Причём уже давно. Бессонница, больная печень, проблемы с желудком – так выглядело ежедневное наказание де Вилье. Однако сегодня его раннее прибытие на работу вызвано более важной причиной, чем невозможность заснуть. Вчерашний ужин у генерала Версена лишил де Вилье не только сна, но и спокойствия. Ситуация в Заире разворачивалась не по задуманному плану: подопечный Франции, сын Америки, президент Мобуту Сесе Секо, эта продажная, но очень недешевая игрушка, столь обожаемая сильными правителями мира сего, проигрывал войну мятежникам Лорана-Дезире Кабиле.

– Дело срочное и безотлагательное, требующее абсолютной сосредоточенности и полной секретности, – толковал ему вчера, генерал, сидя за накрытым столом, где столового серебра было больше, чем еды.

– Франция друзей не бросает, – серьёзно вещал он пока тревога морщила его высокий лоб. – Особенно тех, кто хранит свои деньги во французских банках и не жалеет бриллиантов для нужд оружейной индустрии, а в остальном, – наклонился он к полковнику, – когда Мобуту падёт, возникнет множество вопросов и Quai d'Orsay будет настаивать на ответах, а вы знаете, дорогой мой полковник, что у этих проклятых либералов всегда есть вопросы к армии и её службам. Они не могут без армии, но ненавидит её и ей завидует!

Он в раздражении оттолкнул от себя тарелку с позолоченной каймой, на которой так и остался нетронутым петух в винном соусе по-провансальски.

– Вы знаете, что я старый приятель господина Вашего тестя и что советы даю из самых лучших побуждений – продолжил промокнув уголки рта льняной салфеткой и успокаиваясь. – Вы будете руководить операцией и всё её детали также под вашу личную ответственность. В библиотеке, куда они перешли после ужина, сидя в глубоком кресле у камина он сформулировал приказ: – Соберите военную группу и постарайтесь, чтобы при любом раскладе её не смогли никоим образом связать с ними. Голос его звучал всё мягче, всё умиротворённее, теплея под действием коньяка Hennessy и густого аромата кубанской сигары Romeo y Julieta. – Передайте моё почтение господину тестю! – совсем уже благостно кивнул он де Вилье на прощание.

Тесть де Вилье – состоятельный предприниматель, пользовался уважением в влиятельных кругах. Свадьба с единственной дочерью Альбера Огюста когда-то стала самым мудрым решением молодого капитана академии Сен-Сир. Так говорили все, наблюдая за карьерой, которая росла как на дрожжах. Свою будущую супругу Катрин молодой де Вилье встретил на традиционном Рождественском балу в архиепархии Парижа. Простенькая, без изюминки и блеска внешности, но ухоженная, уверенная в себе, окружённая вниманием кавалеров, искренним или нет, она украшала собой салоны высшего света. За ней стояла вся мощь и богатство её семьи, которые были шикарной рамой для этого бледного портрета, придавая ему стиль. Богатство и власть семьи невесты принизили значимость происхождения жениха, но всё же фамилия де Вилье была на слуху, напоминая о временах Реставрации, что молодому капитану открыло многие двери, его амбиции и задор повлияли на то, чтобы отрылись и те, которые были равнодушны к его происхождению. Луи всеми силами старался вырваться из обыденности в которую загнала его жизнь. Поставив себе цель он шёл напролом, используя все методы и ничего не считая зазорным.

Брак Луи и Катрин не был браком лишь по расчёту. Катрин умеет любить твердил Луи, но со временем, уточняя себе самому, что любить она умела только саму себя. Впрочем ион со временем тихо и исподволь сумел свести семью с опасной карусели любви на спокойные рельсы взаимного уважения, и научился не обращать внимания на истерики жены, увы, всё более шумные и всё более частые. Рождение детей – сначала сына, потом дочери оправдало их брак в глазах Альбера Огюста, который назначил внуков наследниками и продолжателями традиций семьи. Они удались, сын в мать, а дочь – в отца, но воспитывались дедом, который расписал их жизнь ещё в тот период, когда дал согласие допуская, чтобы де Вилье стал частью династии Огюст. Дети не особо обращали внимание на отца, иногда стыдились и жалели его, особенно когда он сидел в приёмной деда, покорно ожидая разрешающего войти жеста или кивка.

Прилежание, особенность, которой славился де Вилье и которая служила ему рекомендацией, придавала ему самому чувство важности, а форма, которую он носил – давала ощущение значимости и силы. Но всё это не работало в семье. Да и сам де Вилье понимал, что в нем нет особых талантов. Организованный, трудолюбивый, умеренно храбрый, он бы достиг карьерных высот и без посторонней помощи. Глядя на свои погоны полковника он частенько задавался вопросом: что было бы, выбери он другой путь, хотя и понимал, что ставить такой вопрос уже поздно и человек выбирает лишь единожды, а после этого за него выбирают другие.

Сейчас де Вилье получил задание, после выполнения которого на мундиры пришивают генеральские звёзды. Нужно было лишь найти людей.

– Я найду их – произнёс полковник, погасив сигариллу Cohiba после двух ровных, тщательно выпущенных кругов дыма. Я найду их там, где никто не заметит исчезновения нескольких человек. И, что самое главное, там, где никто никаких вопросов задавать не будет. А будут ли они белыми людьми в чёрной Африке – кому какое дело. Югославия, или то, что от неё осталось ныне – доступный и неисчерпаемый источник пушечного мяса. Белого мяса, искусного в военных делах, готового пойти туда, куда скажут, и там скончаться тихо и без свидетелей.

– В любом случае, пускай это будут сербы, – полковник улыбнулся своим мыслям. – Они проиграли столько битв, что охотно вынесут на ещё одно поражение. – Беатрис! – позвонил он. – Закажи мне встречу с Кукловодом на старом месте и купи какой-нибудь подарок для Катрин, у неё завтра день рождения. Трубка упала на телефон не дожидаясь ответа, в котором не было необходимости, а де Вилье, решив на некоторое время сложный вопрос, вытащил из кармана зеркальце и начал изучать предательскую плешь на макушке.

Под медной иконой Святого Николая, прибитой гвоздями к стене сидели Срджан, Мрджан и Младжан[1 - Имена героев совпадают с именами героев поэмы Скендера Куленовича Стоянка, мать Кнежепольска.]. Сидели и пили невнятного происхождения сливовицу, запивая её тёплым пивом Нектар из Баня-Луки. Сидели и пили в буфете Барсук, который держал хозяин по имени Миле. Постоянные, зачастую и вовсе единственные гости, они засиделись сегодня, и не обращая внимания на сонные взгляды Миле, всё заполняли раз за разом пепельницу окурками и всё увеличивали батарею бутылок на столе, покрытом клетчатой хлопковой тряпкой в клетку, которую лишь при богатом воображении можно было бы назвать скатертью. Буфет был крошечным, состоящим лишь из замызганной барной стойки, трёх столов и прилагающихся к ним разномастных стульев. Стойка, за которой стоял всё время чем-то занятый хозяин Миле, скрывала от глаз гостей обрез двенадцатого калибра, хотя иногда и ножки от стола было достаточно для усмирения гостей, которые схлестнулись в споре или просто затеяли драку от скуки. Из двух колонок древнего Grundig с перебоями хрипела музыка, прерываемся выпусками новостей и спортивными комментариями. Стены украшали чучело фазана, вытертая временем волчья шкура, оскалившийся барсук, прибитый к ветке, который и дал название этому заведению, а также календарь пивоварни из Баня-Луки и постер футбольной команды Борец, которая в 1987 г. в Белграде выиграла кубок им. Маршала Тито в матче против Красной звезды.

Крупные, коротко стриженные, с первой проседью, может чуть гуще, чем следовало в их тридцать лет, одинаковые в надетых на них тёмно-зелёных кожаных турецких куртках, купленные в лучшие времена, они были похожи друг на друга как близнецы. Окурки от сигарет Поинт они кидали на пол, поскольку переполненные пепельницы некому было вытряхнуть и вели беседу, обращаясь больше к опустевшему залу буфета, чем друг к другу. Казалось, что они собрались вместе случайно и находятся здесь против свой воли. В их взглядах и жестах ничего не выдавало тот факт, что они провели в одной траншее, если не самую лучшую, то большую часть свой молодости. Три бывших офицера армии Республики Сербской здесь в буфете тратили выручку, заработанную продажей футболок с кривыми надписями и средств гигиены – прокладок и туалетной бумаги.

Срджан Малешевич, крепкий, хотя и чуть ниже ростом, чем его собеседники, с массивными плечами, из-за которых в юношестве получил прозвище Кубик, сделал жест, требуя от хозяина новой порции ракии. Бывший командир специального подразделения Медведи, ныне сидел мучимый изжогой, поставив ноги на соседний стул и мрачно изучая облезлые носки чёрных берцовых сапог той модели, которую носили войска НАТО. Привычку так носить военную обувь в любое время года он приобрёл ещё будучи длинноволосым рокером в Сараево. В то время он был студентом отделения всемирной литературы и мечтал стать писателем. Студенческая беззаботная пора казалась теперь Срджану далёкой чужой историей. Напоминанием о тех невинных молочных временах щенячьего восторга и детских заблуждений были лишь книги с которыми он кочевал по съёмным квартирам, и братья Младжан и Мрджан Делич, с которыми он тогда познакомился.

Братья учились на факультете физической культуры и были убеждены, что это единственное место, за исключением ринга, где их недюжинная сила может привести к успеху. В годы их молодости криминал ещё считался делом наказуемым и постыдным. Младжан – старший из братьев, высокий, атлетического телосложения, быстрый и подвижный, словно кот, был во время войны лейтенантом в подразделении Срджана. Симпатяга с немного резкими движениями и тёмными умными и осторожными глазами он любил одеваться красиво, чтобы всё было по размеру и сочеталось. Даже на войне был щеголем, не опускаясь и тщательно бреясь в условиях, когда многие просто махнули на себя рукой, обрастая бородой по уши.

Мрджан, младше его на два года был громадным детиной, ростом более двух метров, чьи детские голубые глаза плохо сочетались с огромными ковшами ладоней. Говорил он редко и мало, а ещё реже отвечал на вопросы. Мрджан считал, что если человек что-то сказал, то значит это и должен сделать, а если не может, то и слова тратить не следует. Спокойный, медлительный, любитель выпиливать безделушки из дерева или рамочки для фотографий или иконок, он не хранил свои поделки – часть раздавал, часть терял, но никогда не продавал. За своим за старшим братом Младжаном он следовал по жизни без вопросов и сомнений. И вместе с ним оказался в подразделении Срджана, вслед за братом признал Срджана Малешевича своим вождём, затем назвал другом и побратимом, а впоследствии и кумом. Мрджан не преувеличивал, когда говорил, что женился лишь для того, чтобы получить такого вот кума. И пока другие посмеивались, слушая его речи, он спокойно и немного торжественно повторял, что женщин на свете много, а настоящих людей – мало. И добавлял, что кума, в отличие от брата, выбираешь сам.

Они были близки настолько, что делили друг с другом всё: одежду, деньги, иногда даже женщин. Вместе ушли на войну, вместе демобилизовались. И сейчас вместе сидели, пьянея больше от разговора, чем от плохой слабенькой ракии. Сидели под иконой со скорбным святым ликом, перед которым никогда не зажигалась пластмассовая дешёвая лампадка и делили горесть совместных воспоминаний.

Говорили они всегда о чем угодно, только не о войне, хотя разговор о тех временах был непрерывным. Но вслух говорить о ней они избегали, понимая друг друга с полуслова. А на вопросы любопытных давали короткие и скучные ответы, и даже принимая выпивку, поставленную в их честь, они не стремились поделиться простой и страшной в нагой простоте правдой, не спешили тешить народ армейскими байками, смешными и страшными. Когда они выпивали слишком много и алкоголь убаюкивал их разум, лишая его осторожности и обволакивая печалью, они заводили разговор друг с другом. Поначалу тихо, медленно, с расстановкой, затем всё быстрее и громче, пока совсем не слушая друг друга. Если же в этот момент в разговор включался какой-то слишком настырный или любопытный посторонний слушатель, то Срджан скалясь цедил, что никакой войны не было, а даже если и была, то закончилась она победой. Победой мультиэтнической, мультиконфессиональной, объединённой кантональной Боснии. И, смеясь, добавлял, что зря говорят, что нет войны без побеждённых, поскольку в Боснии, как он видит, победили все. Все, кроме них, нервных и злых, вечно страдающих бессонницей. Выходило, что лишь для них не наступил мир, и эта новая дивная постдейтонская единственно возможная жизнь не признаёт их и не принимает. Те, кто когда-то принимал решения о начале войны, были теми, кто потом принимал решение о принуждении к миру, и теми, кто ныне опять принимает решения, являя собой наглядный пример того, что не было ни войны, ни поражения, ни победы, ни даже тени смысла. Все прежние политики оставались на своих местах и только выглядели как-то праведнее, чище и моложе, чем раньше. И также пламенно проповедовали мир, как ранее взывали к патриотизму и вели в бой. Победители хорошо друг друга понимают, между ними нет споров и недоговорённости, и в этом мире счастливых победителей нет места бедным проигравшим. Для проигравших выбор всегда до неприличия ограничен, поэтому они всегда виноваты и перед другими и перед собой.

Луи де Вилье не любил летать, особенно регулярными линиями. В этот раз даже бизнес-класс, в кожаном кресле которого он разместился недовольно, не уменьшил ощущения дискомфорта при взгляде на толпы пассажиров, спешащих по своим делам и не подозревающих о его исключительности и важной решающей миссии. В ответ полковник, чувствуя тайное превосходство над этими людишками, раздувал образ от собственного величия, наслаждаясь собой воображаемым. И хоть он и осознавал, что это снобизм, но оправдывал себя, говоря, что ничего в этом постыдного нет, и всегда были чернь и элита. Он чувствовал, что знание неких тайн, пусть иногда воображаемых или постыдных выделяет его из среднестатистической массы. Он знал то, о чем они даже не подозревали. Знал, что каждая их шоколадка, каждый вояж, каждый митинг в защиту китов ли или выдр – это результат его работы. Его и его людей, которые управляют толпой, дёргая её за верёвочки. Люди и народы за пределами бывшего железного занавеса осознавали его существование гораздо яснее, поскольку ими манипулировали грубее и зримей. Сограждане же де Вилье, не чувствовали мягкой руки кукловода, не видели его и были уверены в своей свободе. Впрочем он иногда сомневался, а думают ли они вообще и нужна ли им вообще какая либо правда. Именно за это он так ненавидел всех этих, развращённых и защищённых гражданскими свободами и избирательным правом, молокососов. Вернее, не столько ненавидел, сколько презирал, ведь ненависть – это важное и дорогостоящее чувство, которое следовало беречь для гражданских войн. Выработанная привычка держать в тайне многое заставила де Вилье лететь обычным туристическим рейсом, что дало ему возможность не информировать о своих намерениях сонных австрийских союзников, предоставляя им возможность спокойно жить, наращивая жирок. Сейчас он – де Вилье – типичный представитель среднего класса, отправившийся в небольшое путешествие по осколкам некогда могущественной империи.

Прогуливаясь перед полётом по венским улицам, он наблюдал как позолота с резных вывесок отражается в золоте головок нижнеавстрийских официанток, и оттуда стекает солнечным кружевом, озаряя мостовые славной имперской столицы. Слышал как отдаётся эхо многочисленных туристических каблуков в залах музея истории, чьё величие и слава покоится на выстреле Гаврила Принципа. Он глазел на кондитерские, где в дерзком великолепии на антикварной посуде, назло прошлому и невзирая на проигранные войны, красовался торт Sacher. В толпе туристов перед Cafe Hawelka на Dorotheergasse полковник де Вилье вполне осознавал, что империи никогда не умирают, поскольку истинное величие потерять нельзя. Как нельзя потерять белое облако купола здания в стиле барокко, плывущее над прекрасным голубым Дунаем, чьи ласковые волны, покидая зелень шварцвальдских лесов, будут темнеть и темнеть, пока не превратятся в грозное чужое Чёрное море.

Зелёные кованые столики с полукруглыми стульями кофеен-кондитерских радушно принимали в свои объятия пёстрый человеческий поток, состоящий из туристов, мелких воришек и некоторого количества людей с размытой биографией и цепкими взглядами. Бывшие шпионы, оставшиеся без работы и дела после того, как потеряли своих врагов, вели себя как сводники с автовокзалов. Этот винегрет «бывших» позабавил де Вилье, напомнив ему фильмы Бергмана и легенды, которые рассказывали все разведчики мира в те времена до падения Стены, когда всё было проще, хотя и не так наивно, как это кажется нам нынешним.

В самой глубине кофейни, сидя лицом ко входу, его ожидал Кукловод. В его спокойно сложенных ладонях между пальцами застыли серебряные чётки, а беспокойные глаза спрятались за квадратной оправой чёрных солнцезащитных очков Ray Ban. С седыми редкими волосами, аккуратно зачёсанными, с лицом более добродушным, чем нужно, в безупречном крахмальном воротничке, чуть смягчённом капелькой чистого дезодорированного пота, увидев его, он растянул губы в целлулоидной улыбке и сердечно, а посему неискренне, ответил на рукопожатие полковника.

Кукловод и де Вилье дождались, чтобы забегавшаяся за день официантка приняла заказ, а затем без ненужных вступлений приступили к составлению списка пушечного мяса. К составлению списка тел, имеющих военный опыт и готовых на все, списка тех, которым терять нечего и которые готовы заложить жизнь свою за сберегательный счёт, открытый на их имя в той стране, которую они укажут. В качестве приманки решено было также упомянуть повышение в чинах и дальнейшее сотрудничество.

– Для тех, кто выживет! – беззвучно хохотнул Кукловод с которым у де Вилье давно сложилось полное взаимопонимание, несмотря на то, что Кукловод по-французски говорил плохо, а по-английски ещё хуже.

Деньги не давали возникнуть между ними стене непонимания – так себе однажды объяснил этот феномен де Вилье. Было решено, что люди Кукловода начнут вербовку в Боснии и Сербии. За каждого человека следует награда, ведь правительство Французской Республики умеет быть (опять смешок) благодарным. Войны не прекратятся никогда, они лишь меняют свой облик, их, что бы там ни думали янки, ведут и выигрывают люди, а не компьютеры.

– Местом назначения будет Заир, а с электричеством там проблемы, не говоря уже об интернете! – усмехнулся де Вилье, подчёркивая, что секретность миссии будет обеспечена.

– Зато бриллиантов там с лихвой! – добавил Кукловод.

Транспорт и вооружение решено было сделать заботой Кукловода: ему доставят столько средств, сколько он посчитает нужным заявить. Всё необходимо делать очень тщательно и очень осторожно, – предупредил его де Вилье вполголоса, исподтишка наблюдая за лицами, сидящими за соседними столиками.

– В год выборов любой скандал может быть судьбоносным. Ни один след не должен вести к западным властям. Если что-то вскроется, то ответственность должна лечь на плечи кого-то, кто связан с Балканами.

Для надёжности Кукловоду следовало бы установить контакты с сербской службой безопасности. Те, возгордившись, что их высоко ценят и что им доверили тайну, таким образом, будут считать себя партнёрами, что очень будет кстати, если что-то пойдёт не так. – Они не побрезгуют никакой работой, – продолжил полковник голосом человека, которого опыт научил, что деньги если не стирают полностью границу человеческой порядочности, то значительно её уменьшают. – А если всё же не согласятся, то можете обратиться к другому балканскому народу, указав, что их враги или союзники отказались: обычно этого достаточно, чтобы получить расположение и тех, и других. В остальном, они и так жаждут оказать нам любую услугу, так как думают, что в какой-то момент им за это воздастся. Они никогда не понимали и не верили в то, что для цивилизованной Европы всё они – на одно лицо: ничем не примечательные, едва приученные к порядку и окультуренные дикари – сказал полковник, обмениваясь с Кукловодом понимающими взглядами.

– Цивилизованные народы вовсе не должны держать слово, данное дикарям.

Кукловод кивнул, соглашаясь и улыбкой скрепил договор. С мусульманами, хорватами и сербами он работал часто и умел делать это безукоризненно:

– У нас у всех одна мать, просто она по ошибке отдавалась разным отцам – втолковывал он людям, с которыми вёл свои дела и которым никогда не глядел в глаза, ограничивая контакты вялым пожатием руки в которой спящей змеёй грелись серебряные чётки. На встречах Кукловода и его так называемых партнёров, интересных той пёстрой незначительностью различий, которая толкала их уничтожать друг друга, споров не было. В работе с ним они применяли уроки, полученные на западе и исходили из сходства, а не отличий, которые хранили в сердце своём как память о единокровном сиротстве.

Де Вилье, вынимая одну за другой сигариллы из пачки и уничтожая их в пепельнице после пары затяжек, подал знак, что встреча подходит к концу. Кукловод хоть и был ему в чем-то близок и понятен, но был также невыносимо противен: простой работорговец без собственных идей и убеждений, человек, верить которому нельзя. И пусть после долгих лет сотрудничества сугроб недоверия подтаял, но всё равно между ними было достаточно холодной осторожности. Кукловод же с приклеенной улыбкой глядел на полковника, окутанного дымом уничтожаемых им сигарилл и презирал за высокомерие, которое он считал слабостью, за стремление придать себе больше важности, чем есть на самом деле и за барскую надменную глупость человека, уверенного в ничтожестве мира, огромного и чужого, находящегося за оградой европейского уютного изолятора.

Кукловод также не питал особой симпатии ни к своим согражданам и соотечественникам, истинным компатриотом он считал личный денежный капитал, хотя иногда в глубине души и признавал, что хотел бы быть изначально частью европейского дивного и стерильного мира, что заставило бы де Вилье общаться с ним на равных. Это желание – встать вровень с миром сильных чувствовалось во всем: в поведении, одежде, даже в этих нарочитых киношных очках. Но, увы, беседы наподобие этой, снова и снова убеждали Кукловода, что ни он, ни его дети никогда не смогут преодолеть этот незримый и такой крепкий и ощутимый барьер. И дело – не в деньгах, врёт капитализм об обществе равных возможностей. Впрочем, к черту капитализм и дивный мир, создаваемый им.

Закончив встречу, мужчины попрощались равнодушно и расстались с видом случайно встретившихся едва знакомых людей. Де Вилье посмотрел на часы Patek Philippe — до рейса было свободных ещё часа три. Размеренными шагами, мало отличаясь от обыкновенных туристов, полковник легко смешался с толпой: тень в море подобных. Утонув в море престарелых пар, наконец-то осуществивших мечту повидать мир, закрутившись в вихре разноцветных рубашек, японских камер и путешествий в кредит, де Вилье продвигался вперёд, морща нос от запаха потных тел и их затхлых тривиальных желаний и радостей.

Покинув пёструю смесь людей и языков, Кукловод, отыскал на парковке за автостанцией свой зелёный металлик Mercedes Benz Karavan, где ожидала его крупная, может даже полнее чем нужно, блондинка, чьи волосы также были чуть светлее, чем нужно, а толстая змейка золотой цепочки на груди чуть желтее, чем следовало бы. Это была супруга Кукловода, а на заднем сидении томились два черноволосых потных мальчугана. Не обращая внимания на извинения мужа, она завела какую-то свою историю, то укоряя его, то рассказывая о своих покупках. Кукловод сел в автомобиль, погладив детские головы мальчишек с той нежностью, на которую он, по мнению де Вилье, не был способен, и двинулся домой.

Подобно тому, как обманный мир заменил правдивую войну, так и лживые военные идеи стали частью реальной жизни. Для Срджана, Мрджана и Младжана – детей, сформировавшихся и возмужавших на войне, в этом мире подразумеваемой лжи не было места. Их самих, их имена и лица мир стремился забыть, как чуждых подкидышей. Их вынуждены были терпеть, но их стыдились и терпели, когда не удавалось скрыть от дорогих неожиданных иностранных незваных гостей. Поначалу они не хотели смириться с такой ролью. Они не считали свою молодость унизительной. Это были страшные времена, оставившие страшные воспоминания, которые хотелось забыть как кошмарный сон, но это была их молодость, за которую сейчас, так навязывало им общество, они были должны каяться и считать преступной. Ими перестали гордиться и перестали ставить их в пример, хотя раньше носились с ними как с полковым знаменем. Они уже не удивлялись натыкаясь на отказ, где им предлагалось потерпеть и подождать, они уже привыкли к бегающим глазам и неуверенным слова, что всё наладится и вернутся старые добрые времена. Они больше не хмурились, когда вчерашние приятели совали им в их ладони, вспотевшие от стыда, мятые купюры в ответ на их просьбу о работе, в ответ на их дружески протянутую руку. Они стали привыкать к новым правилам игры этого нового мира, в создании которого когда-то сами принимали прямое участие. Он был плох, несправедлив и несовершенен этот мир, поэтому они не имели прав и оснований гордиться результатом своих трудов.

По приезде в Сербию они делали то, что, по их мнению, умели делать лучше всего: подрабатывали вышибалами в ночных клубах, публичных домах и на дискотеках, корешились с бандитами или с теми, кто воображал себя ими. Вечно полупьяные, окружённые проститутками всех мастей, которых они защищали, они остро ощущали собственную продажность. Будучи ещё молодыми, они на жизнь смотрели всё повидавшими пожившими глазами, которым знаком запах страха и бремя зависти. Зависти к тем, кто прожил свою молодость достойнее и лучше. Наступившее ожидаемое завтра застало их врасплох, сбило их с толку и оказалось, что желание пережить военную ночь и встретить победное утро не награда, а суровое наказание.

– И что теперь? – спросил Мрджан, потягиваясь так что заскрипел деревянный расшатанный стул.

– Говорят, что собирают отряд в Африку – продолжил Младжан. – Слышал пару дней назад от Жёлтого, ты его должен помнить, он служил с нами, но был комиссован из-за грыжи, хотя на самом деле дал на лапу докторам, так вот, он всегда во что-то ввязывается. – Какая ещё Африка, какой отряд? – заинтересовался Мрджан. – Срджан, ты веришь вракам этого придурка?

– А чему тут не верить? – ответил Срджан, взглянув на братьев Делич. – Если бы он сказал, что ему предложили какую-то достойную работу, я бы не поверил, но ведь нас приглашают на бойню, так что вполне вероятно, что всё это правда.

– Да оставьте вы всё это, отряды и Африку, ну хотя бы ты, Срджан! – выпрямив больную спину, в разговор вмешался хозяин буфета Миле, всё это время их внимательно слушающий. – Мало ли вам было в жизни бойни? С ума посходили, мать вашу, идите разгружайте уголь, всё лучше, чем сдохнуть у чёрта на куличках ни за грош. – Вот, значит, как говоришь, Миле. Уголь лучше, чем сдохнуть у чёрта на куличках. А вот скажи мне честно, что может быть хуже нашего нынешнего положения и что, по-твоему, нас ждёт, если мы останемся здесь? И как сейчас живут остальные, те, кому были нужны тогда? Читают лекции по Оксфордам задрав носы и о нас забыли напрочь. Не думаешь ли ты, Миле, что нас ждут большие пенсии и торжественные линейки в школах, где мы будем рассказывать детишкам воспоминания о войне, как, например, уже лет пятьдесят рассказывают твои старики, после чего их, вручив им путёвки, отправляют на лечение в пансионат? А может, ты найдёшь нам работу? Нашёл ведь своему Васе. Вот ты сюда таскаешь портреты Караджича, а сын у тебя в кантональной полиции, которую создали те, с кем он когда-то боролся. Как же меня от вас тошнит, разжиревшие ондатры! – рубанул в ответ Срджан резко и сразу же замолчал, стиснув зубы, как всегда делал в минуты приступа злости. – Да что со всеми вами сегодня, уже и слова нельзя сказать! всё, валите по домам, довольно! – буркнул Миле, кидая на барную стойку грязную тряпку и собираясь закрыть буфет.

Вечернее препровождение Срджана, Мрджана и Младжана всегда заканчивались одинаково – недоумением от бессмысленно проведённом времени и отвращением к новому дню, который, несмотря ни на что, всё же маячит впереди. Не сказав ни слова в ответ (а к чему лишние слова?) они встали и вышли в ночь, где молча распрощались, зная, что вечером встретятся на том же самом месте, и потечёт привычный, скучный и бессмысленный разговор.

Влажная земля грунтовой главной улицы столицы Республики Сербской мягко пружинила, налипая на подошвы. Так и они вляпались в собственное прошлое, которое на них оставило свой след и въелось в них настолько, что они не могли отмыть эту липкую рельефную печать. Воспоминания же были хоть и надоевшими, но их личными. Они не содержали в себе сюрпризов и неожиданностей, а если и приносили боль, то эта была ожидаемая привычная боль, иногда даже желанная.

Срджан Малешевич, в прошлом надежда кафедры всемирной литературы, майор армии Республики Сербской, был уверен, что Африка куда более реальна, чем этот тёплый вечер. Он видел своё будущее, там далеко на юге так ясно, что не обернулся, когда братья Деличи помахали ему на прощание. Он шёл на съёмную квартиру думая свою думу и судьба в образе хромого пса, сунулась было скуля предупредить его о грозящем одиночестве, но Срджан, не обращая внимания, обошёл пса и продолжил свой путь, с которого уходить было уже поздно. Слишком поздно.

Слухи не обманули. Африка действительно была. Чёрный континент расположившись далеко на юге не только был вполне реален, но и ожидал их, настойчиво к себе призывая. Со всех сторон доносились вести. Никто не знал, откуда ползут слухи, кто их распространяет. Они просто приходили: невидимые вестники доносили таинственные и неясные послания в места, где собирались всё те, кто оказался на обочине жизни. Не было ни одного кабака или ночного клуба, куда бы не просочились слухи, представляя собой волшебное решение, которое всё может изменить. Слухи был билетом, дающим возможность одним ударом, одной поездкой поставить крест на бедах и унижениях, на скуке и отупении. Забытые всеми ветераны подмигивали друг другу молодо, как носители некой скрепляющей их воедино тайны, которой высокомерным штатским не понять. Даже боль утихла, исчезла где-то, затаилась. Масштаб слухов рос не по дням, а по часам: золота столько, сколько каждый сможет унести, деньги, чины и новые должности, а те, кто после столь лёгкой победы скажут, что с них довольно, получат и землю в желаемом количестве и людей для её обработки. Они уже видели себя владельцами собственных усадеб, которые они, словно в фильмах, будут объезжать на резвом коне, улыбаясь по-голливудски заходящему солнцу.

Слишком прекрасная, чтобы быть правдой, сказка о прощении грехов предлагалась им как награда за всё пережитое. Наконец им показали то, о чём каждый из них сокровенно мечтал.

Они убеждали себя, что ещё не всё потеряно, что-то, что научили они в бетономешалке войн, куда их затянуло против их воли, не было бессмысленным и кому-то пригодилось. Носители тайны, которых ныне было легко распознать по изменившимся жестам и взгляду, после пары опрокинутых рюмок начинали вспоминать своё военное ремесло, рассказывая даже то, что делать никогда не делали и не умели. Они подбадривали нерешительных, убеждали слабых, злили высокомерных, и знали – их время пришло. Им дан Великий Шанс.

Когда алкоголь и военные байки разбудили спавшую в глубине их сердец надежду, с ней проснулось и желание борьбы, желание жить на полную катушку, желание счастья. Они взглядом ощупывали публику, останавливаясь на каждом мало-мальски серьёзном незнакомце, спрашивая себя не тот ли это давно ожидаемый заморский агент, нуждающийся именно в них. Они легко убедили себя в том, что кто-то там знает о них всё, что таким, как они, ведут счёт, наблюдают за ними и берегут для них место в невероятной истории, масштабней, чем сама жизнь. Они вспомнили, что их учили тому, что история намного важней, чем сама жизнь, которая, впрочем им и так давно не принадлежала, так же как и они ей.