скачать книгу бесплатно
Жизнь этого парня
Тобиас Вулф
Девять с половиной недель
Тобиас Вулф – трудный подросток. Его отец ушел из семьи, чтобы жениться на богатой американке, и забыл о существовании сына. Вместе с матерью Тоби бежит в Юту в поисках лучшей жизни. Там они и знакомятся с Дуайтом Хансеном, который должен привнести в их жизнь стабильность и спокойствие. Но все складывается не совсем так, как планировалось. История взросления молодого парня, который борется со своими проблемами и страхами, непониманием и осуждением окружающих. Он остро переживает развод родителей, а также роман матери с мужчиной-тираном, который превращает их жизнь в кошмар.
Тобиас Вулф
Жизнь этого парня
Tobias Wolff THIS BOY’S LIFE
Copyright © 1989 by Tobias Wolff
© Новикова И.В., перевод на русский язык, 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
* * *
Майклу и Патрику
Я очень благодарен моей жене, Кэтрин, за то, что она много раз внимательно перечитывала эту книгу. Хочу выразить благодарность Розмари Хатчинс, Джеффри Вулфу, Гэри Фискетджону и Аманде Урбан за их помощь и поддержку. Некоторые фрагменты неоднократно корректировались, особенно по части хронологии. Также моя мать считает, что собака, которую я описал такой уродливой, была на самом деле вполне симпатичная. Я оставил несколько подобных описаний, поскольку это книга воспоминаний, а у памяти есть свои собственные законы. Но я сделал все возможное, чтобы моя история была правдива.
Мой первый отчим обычно говорил: того, что я не знаю, хватит на целую книгу. Что ж, вот она.
«Первая обязанность человека – это быть как можно более искусственным. Вторая обязанность до сих пор еще никем не открыта».
Оскар Уайльд
«Кто боится испорченности, тот боится самой жизни».
Саул Алинский
Удача
Наша машина снова закипела, как только мы с матерью пересекли Континентал Дивайд. Мы ждали, пока она остынет, и вдруг услышали рев автомобиля, доносившийся откуда-то сверху. Звук становился все громче, а затем огромный грузовик промчался мимо нас и свернул в следующий переулок. Его прицеп дико дребезжал. Мы уставились ему вслед.
– Ох, Тоби, – сказала моя мать, – у него отказали тормоза.
Ужасный звук все больше удалялся, а затем и вовсе затих, сменившись шорохом ветра, колыхавшего деревья вокруг.
К тому моменту, когда мы доехали до места аварии, небольшая группка людей стояла у обрыва, куда опрокинулся грузовик. Он пробил дорожные заграждения, пролетел сотни футов пустоты, и теперь лежал в реке среди булыжников, кверху дном. Грузовик выглядел ужасно маленьким. Струя густого черного дыма поднималась из кабины и растворялась в воздухе. Моя мать спросила, сообщил ли кто-нибудь об аварии. Кто-то сообщил. Мы стояли на краю скалы в окружении незнакомых людей. Все молчали. Мать положила руку мне на плечо.
Весь оставшийся день она пристально изучала меня, трогала, откидывая назад мои волосы. И я решил, что момент довольно подходящий, чтобы заикнуться о сувенирах. У матери не было лишних денег, и я старался даже не затрагивать эту тему, но теперь, когда ее защита была ослаблена, я ничего не мог с собой поделать. Когда мы выехали наконец из Гранд-Джанкшен, я приобрел индейский ремень, украшенный бисером, такие же мокасины и бронзовую лошадь со съемным, отделанным кожей седлом.
Шел 1955 год, мы ехали на машине из Флориды в Юту, убегая от мужчины-тирана, которого боялась моя мать, и надеясь разбогатеть на уране. Мы собирались в корне поменять нашу жизнь.
Мы покинули Сарасоту на закате лета, сразу после моего десятого дня рождения, и направились на Запад под низким дрожащим небом, которое то становилось черным и взрывалось, то прояснялось, но так, что в воздухе оставался легкий пар. Мы пересекли Джорджию, Алабаму, Теннесси, Кентукки, останавливаясь, чтобы остудить мотор, в городах, где люди передвигались с нерасторопностью больного подагрой, а их речь была такая же медленная и вязкая. Бездельники с гнилыми зубами окружали нашу машину, чтобы поглазеть на симпатичную леди с Севера и ее сыночка, споря между собой, какой путь нам следовало бы выбрать. Женщины забывали про свои цветочные клумбы, когда мы проезжали мимо; разглядывали нас с крылечек, иногда невозмутимо, иногда делая в нашу сторону кивок или обдувая своими вентиляторами.
Каждую пару часов наш «Нэш Рамблер» закипал. Мать продолжала тратить свои сбережения, но ни один механик не мог починить его. Все, что мы могли сделать, это ждать, пока он охладится, а затем ехать дальше, пока он снова не закипит. (Моя мать настолько возненавидела эту машину, что сразу по прибытии в Юту отдала ее женщине, с которой познакомилась в кафе.) Ночью мы спали в замшелых номерах, где в окно то и дело светили лучи фар, а комары, не переставая, заводили у нас над ухом заунывные песни. Однако ничего из перечисленного не беспокоило меня. Я был охвачен тем же чувством свободы, что и моя мать, разделял ее радость и мечты о переменах.
Все должно было поменяться, после того как мы покинем Запад. Моя мать была девочкой из Беверли-Хиллз, и та жизнь, которая виделась нам впереди, состояла из ее воспоминаний о Калифорнии в счастливые дни до Катастрофы. Ее отец, Папочка, как она его называла, был морским офицером и владел активами на миллионы. Они жили в большом доме с башенкой. Незадолго до того, как Папочка потерял все свои деньги и все деньги своих бедных ирландских родственничков-деревенщин и быстренько устроил себе перевод на службу за пределы страны, моя мама стала одной из четырех девушек, удостоившихся чести представлять Беверли-Хиллз на Параде роз. Тема их выступления звучала как «Конец радуги», и мать выиграла приз года под всеобщее одобрение. Она познакомилась с Джеки Кугэн, сфотографировалась с Гарольдом Ллойдом и Мэрион Дэвис, чей фильм Моряк был снят на корабле Папочки.
Когда Папочка был в море, они с матерью жили как в сказке, в которой порой целыми днями играли роль сестер.
И что за чудесные машины, о которых рассказывала мать, когда мы ждали, пока охладится мотор нашего «Рамблера»! Хотел бы я увидеть те машины! Папочка водил туристический «Франклин». До этого за мамой ухаживал парень, у которого был собственный «Крайслер» с откидным верхом и музыкальным сигналом. И, конечно, была еще семья Эрнандесов, соседей, которые переехали из Мексики после того, как нашли нефть под своим кактусовым ранчо. Семья была большая. Когда им нужно было появиться где-нибудь всем вместе, они ехали по одному в караване идентичных «Пирс-Эрроу».
Что-то подобное должно было случиться и с нами. Люди в Юте вставали нищими по утрам и ложились спать богачами. Не надо было быть горным инженером или минерологом. Все, что было нужно, это счетчик Гейгера. Мы держали путь к урановым залежам, где моя мать намеревалась найти работу. И быстро разобравшись во всем, она бы начала разрабатывать недра самостоятельно.
Она рассчитывала получить значительную компенсацию: за годы тяжелой работы, сначала в качестве продавца газировки, а затем начинающего секретаря, часто при этом оставаясь без гроша в кармане, а то и в долгах; за распад нашей семьи пятью годами раньше; за страдания от длительной связи с жестоким мужчиной. Она намеревалась наверстать упущенное время, и я собирался помочь ей в этом.
До Юты добрались на следующий день после падения фургона. Мы слишком запоздали – на несколько месяцев. Моаб и другие добывающие города были переполнены. Все мотели – забиты. Местные сдавали внаем свои спальни, гостиные и гаражи и уже предлагали площадки под трейлеры на своих передних двориках за сотню долларов в неделю, что равнялось бы месячному заработку матери, если бы у нее была работа. Но работы не было, и люди становились раздражительными. Случались убийства. Проститутки разгуливали по улицам средь бела дня, нетрезвые и драчливые. Счетчики Гейгера стоили целое состояние. Все говорили нам не сдаваться и не падать духом.
Мать призадумалась. В конце концов, у какого-то бедняка ей удалось купить счетчик Гейгера – инфракрасный прожектор, высвечивающий следы урана – и мы отправились в Солт-Лейк-Сити. Она выяснила, что где-то там должна быть руда. Тот факт, что еще никто ничего не нашел там, означал, что место будет практически нашим. Чтобы как-то свести концы с концами, мать планировала получить работу в компании «Кеннекотт Майнинг». Начальник кадров, ответивший на ее резюме, которое она отправила из Флориды накануне отъезда, оповестил ее, что не стоит приезжать, объяснив, что в Солт-Лейк нет работы и что рабочие его собственной компании собираются вот-вот устроить забастовку. Но его письмо было таким дружелюбным! Моя мать была уверена, что получит работу в любом случае.
Работы не было, и люди становились раздражительными. Случались убийства. Проститутки разгуливали по улицам средь бела дня, нетрезвые и драчливые.
Так что мы поехали дальше через пустыню. Всю дорогу пели: ирландские баллады, народные песни, биг-бенд блюз. Я подсел на «Mood Indigo». Снова и снова я грустно напевал «You ain’t been blue, no, no, no», пока мама посматривала на термометр и следила за двигателем. В горле у меня пересохло, и я стал покашливать. Но все равно был возбужден. Наш путь подходил к концу. Рекламные щиты Бурма-Шейв и изрешеченные, будто пулями, указатели миль проносились мимо. И по мере того, как числа на этих табличках становились все меньше, мы выкрикивали их все громче и громче.
Я приехал в Юту не для того, чтобы оставаться прежним мальчиком. У меня были собственные мечты об изменениях, западные мечты, мечты о свободе, власти и самодостаточности. Первое, что я намеревался сделать, это поменять себе имя. Девочка по имени Тоби пришла в наш класс незадолго до того, как мы покинули Флориду, и мы оба подвергались унижениям.
Я хотел взять имя Джек, в честь Джека Лондона. Я верил, что с таким именем я стану причастен к его силе и знаниям, которые я ему приписывал. И по крайней мере мне никогда не приходилось учиться в одном классе с девчонкой по имени Джек. А еще меня восхищало то, как это имя звучит. Джек. Джек Вулф. Моей матери категорически все это не нравилось, ни идея поменять имя, ни само имя. Но я не сдавался. В конце концов она согласилась, но только при условии, что я буду посещать занятия по катехизису. И когда я буду готов к тому, чтобы меня приняли в Церковь, она позволит мне взять имя Джонатан в качестве церковного и сократить его до Джека. Между тем я представлялся как Джек уже осенью, когда началась школа.
До моего отца дошел слух об этом, и он позвонил из Коннектикута, требуя от меня придерживаться имени, которое он дал мне. Он сказал, что это было древнее семейное имя. Это оказалось неправдой. Оно лишь звучало как старое семейное имя. Мебель, которую он покупал в антикварных лавках, тоже ведь выглядела как старая фамильная мебель. А придуманный им герб словно сошел со щита какого-нибудь жестокого барона, который провел свою жизнь, купаясь в крови сарацинов, бросаясь из сражения в сражение по грязным дорогам, усеянным пресмыкающимися крестьянами и сельскими работягами.
Он также не был в восторге от того, что я стал католиком. «Моя семья, – говорил он мне, – всегда была протестантской. Англиканской, точнее». На самом деле его семья была иудейской, но мне нужно было прожить еще десяток лет, чтобы понять это. В приступе неудовольствия отец даже позвал моего старшего брата к телефону. Я был груб, а Джеффри на самом деле мало интересовало, как я себя называю, так этот разговор и закончился.
Моя мать была довольна этим всплеском эмоций отца и приняла мою сторону. Смена имени стала казаться ей отличной идеей. В конце концов, он был в Коннектикуте, а мы в Юте. И хотя отец купался в деньгах – он женился на миллионерше, с которой жил еще до развода с моей матерью, – он ничего нам не посылал, даже той малости, которую судья предписал ему для моего содержания. Мы едва сводили концы с концами и делали это ему вопреки. Мое отречение от имени, которое он дал мне, напоминало ему об этом факте.
Той осенью раз в неделю после школы я ходил на занятия по катехизису. Желтые листья тихо проплывали мимо окон, пока сестра Джеймс наставляла нас на жизнь в вере. Она была страстной женщиной. Ее квадратная челюсть колыхалась, когда сестру что-либо приводило в волнение, а когда она говорила, ее глаза горели лихорадочным огнем, что было видно сквозь очки. Она не могла усидеть на месте, поэтому нервно ходила между столами, то и дело задевая их краем одежды. Сестра Джеймс не отличалась ни скромностью, ни робостью. Даже о сексе она рассказывала наглядно и со вкусом. Иногда она могла забыть, где находится, и начать свистеть.
Сестре Джеймс не нравилось, что мы свободно болтаемся после уроков. Она опасалась, что мы будем проводить время с друзьями из обычной школы и, по ее мнению, закончим как мормоны. Чтобы занять наше время после занятий, она организовала клуб по стрельбе из лука, художественный и шахматный клубы и потребовала, чтобы каждый из нас записался в один из них. Занятия в клубах проходили дважды в неделю. Посещение было обязательным. Никто и не помышлял о том, чтобы ослушаться ее.
Я записался в клуб по стрельбе из лука. Девочки тоже могли туда ходить, но ни одна из них так и не сделала этого. В дождливые дни мы занимались в подвале церкви, в ясные – на улице. Сестра Джеймс наблюдала за нами, когда могла. В остальное время мы находились под присмотром старшей монахини, которая была близорукой и пыталась контролировать нас, приговаривая: «Мальчики, мальчики…»
Люди по соседству держали кошек. Кошки обычно бегали по двору церкви, и им понадобилось время, чтобы понять, что они уже не хищники, а добыча. Большие пятнистые и рыжие, сидящие на солнышке, мило обернув хвостики вокруг лап, они вертели головами туда-сюда, когда наши стрелы пролетали мимо. Мы ни разу не задели ни одну из них, но порой были близки к этому. В конце концов, кошки осознали опасность и покинули нашу площадку. Когда это произошло, мы стали охотиться друг на друга.
Мы притворялись, что ищем улетевшие стрелы, только для того, чтобы скрыться за мишенями, в деревьях, где старая монахиня не могла нас видеть. Там начиналась игра. Изначально было решено, что «охотник» будет подбираться и выпускать стрелу в дерево поблизости от «добычи». И поначалу такой выстрел засчитывался как попадание в цель. Однако для некоторых принятые правила слишком ограничивали свободу, так что всем остальным пришлось согласиться с этим. А позже мои друзья с такой же легкостью нарушали правила боя шариками с водой, камнями и пневматическим оружием.
Игра становилась все интереснее. У всех нас возникали опасные ситуации, такие острые моменты, которые пересказываются друг другу множество раз, пока не становятся легендой. «Времена, когда Донни прострелили бумажник». «Времена, когда Патрику прострелили ботинок». Некоторые ребята взялись за ум и бросили этим заниматься, но так поступили далеко не все. Мы делали вид, что все абсолютно невинно, и никогда не признавались себе в истинной цели этих занятий: подстрелить кого-нибудь. Среди этих деревьев я совершенно терял голову. Я не думал, что меня кто-то может ранить или я могу ранить кого-нибудь, даже когда вставлял стрелу в лук и оттягивал ее назад, сосредоточенный на движении теней впереди. Как-то раз днем я делал именно это – натягивал лук, готовый к выстрелу, как только моя цель снова покажется, как вдруг услышал шорох позади. Я обернулся.
Сестра Джеймс не отличалась ни скромностью, ни робостью. Даже о сексе она рассказывала наглядно и со вкусом.
Сестра Джеймс уже готова была произнести что-нибудь. Ее рот был открыт. Она смотрела на стрелу, которую я целил в нее, потом взглянула на меня. В ее присутствии приятное ощущение пустоты в голове испарилось. Я точно знал, что делаю. Мы стояли так какое-то время. Наконец я направил стрелу в землю, разрядил лук и попытался извиниться, но она закрыла глаза, услышав мой голос, и замахала руками в воздухе, будто разгоняла мошек. «Практика закончена», – сказала она. Затем повернулась и ушла, оставив меня одного.
Иногда на меня накатывали приступы паники, что я скверный мальчишка и совершил что-то ужасное. Было достаточно какой-нибудь ерунды, чтобы вызвать это ощущение, вместе с уверенностью, что все, кроме моей матери, видят меня насквозь и им совсем не нравится то, что они видят. У меня не было причин испытывать подобные чувства. Я думал, что оставил их в прошлом, во Флориде, вместе со страхом перед дракой и застенчивостью в отношениях с девочками. Но здесь все это вернулось вновь.
Сестра Джеймс ничего не могла с этим поделать. Она ненавидела разговоры о грехе, и ей просто наскучили наши назойливые вопросы об Аде, Чистилище и Лимбе. Происшествие со стрелой, вероятно, ничего не значило для нее. Я оставался просто мальчиком, совершающим глупые мальчишеские выходки. Но я начинал подозревать, что она знает обо мне все. И тратит немало времени на размышления о моих проступках.
Я стал незаметным рядом с ней. Начал прогуливать кружок по стрельбе и даже занятия по катехизису. Мать не могла обнаружить это сразу. У нас не было телефона, и она никогда не ходила в церковь. Она полагала, что это хорошо для меня, но нелепо для нее, особенно сейчас, когда она была в разводе и снова связалась с Роем, мужчиной, от которого она бежала из Флориды.
Когда мог, я общался с пацанами из школы. Но все они были из семей мормонов. И когда они не занимались чем-то связанным с их верой, что занимало бо?льшую часть времени, их родители хотели, чтобы они находились рядом. Поэтому я часто слонялся днем в состоянии транса, вызванного привычным одиночеством. Прохаживался до центра и глазел на витрины. Представлял, как меня усыновляют разные люди, которых я встречал на улице. Иногда, видя, как некий мужчина в костюме приближается ко мне издалека, с расстояния, которое размывало его черты, я уже готовился узнать в нем отца и быть узнанным им. Затем мы проходили друг мимо друга, и несколько минут спустя я уже подцеплял взглядом кого-нибудь еще. Я разговаривал с любым, кто обычно говорил мне что-нибудь в ответ. Когда меня припирала нужда, я стучал в дверь ближайшего дома и просил разрешения воспользоваться туалетом. Никто никогда не отказывал. Я садился на газоны во дворах разных людей и играл с их собаками. Собаки эти узнавали меня – к концу года они меня уже ждали.
Я также писал длинные послания подруге по переписке, которая жила в Фениксе, штат Аризона. Ее звали Элис. Мой класс обменивался письмами с ее классом с начала учебного года. Предполагалось, что мы будем писать раз в месяц, но я писал, по крайней мере, раз в неделю, десять, двенадцать, пятнадцать страниц зараз. Я представился ей обладателем пегой белогривой лошади по имени Смайли, которая сопровождала меня на встречах с горными львами, гремучими змеями и стаями койотов на ранчо моего отца, Лэйзи Б. Когда я не был занят на ранчо, я разводил немецких овчарок и выступал сразу за несколько команд по атлетике. И хотя Элис была немногословным и нерегулярным корреспондентом, я верил, что она испытывает благоговейный трепет передо мной. И воображал иногда себя у ее двери с видом, требующим немедленного обожания.
Так я проводил часы после школы. Иногда, не очень часто, я чувствовал себя одиноким. И тогда я шел домой к Рою.
Рой выследил нас в Солт-Лейк несколько недель спустя. Он снял комнату где-то на другом конце города, но проводил бо?льшую часть своего времени в нашей квартире, давая понять, что он не будет держать обиду, покуда моя мать будет вести себя правильно.
Рой не работал. У него было небольшое наследство, дополняемое чеками по инвалидности от Министерства по делам ветеранов. Он заявлял, что потеряет их, если найдет работу. Когда он не охотился, не рыбачил или не шпионил за матерью, он сидел за кухонным столом с сигаретой в зубах и искоса поглядывал в «Настольную книгу стрелка» сквозь дым, который окутывал его лицо. Он всегда казался радостным, когда видел меня. Если мне везло, он брал пару винтовок в свой джип, и мы ехали в пустыню, пострелять по банкам и поискать руду. Он заразился этой урановой лихорадкой от моей матери.
Рой редко говорил в этих поездках. Время от времени он посматривал на меня и улыбался, затем снова отводил глаза. Казалось, что он постоянно погружается глубоко в свои мысли, уставившись на дорогу через зеркальные солнечные очки, в то время как ветер перебирает волны его великолепных волос. Многим Рой казался симпатичным. У него имелась татуировка. Ему довелось побывать на войне, но он хранил об этом героическое молчание. Он был грациозен в своих движениях. Мог отремонтировать свой джип, если было необходимо, хотя предпочитал проехать пол-Юты к механику, о котором слышал от какого-нибудь болтуна в баре. Он был первоклассным охотником, который всегда добывал зверя. Он учил нас с матерью стрелять, причем мать даже превзошла его, став настоящим снайпером.
Мать не рассказывала мне, что происходит между ней и Роем, об угрозах и периодической жестокости, которыми он удерживал ее рядом с собой. Со мной она была та же, что и всегда, полная планов и позитива. И лишь изредка наступали такие вечера, когда она не могла ничего делать, а лишь сидела и плакала, и тогда я утешал ее, но никогда не знал о причинах слез. Когда эти вечера заканчивались, я выкидывал все из головы. Если и были какие-то другие признаки, я не замечал их. Эксцентричность Роя и своеобразие нашей жизни с ним стали по прошествии лет обычными для меня.
Мать не рассказывала мне, что происходит между ней и Роем, об угрозах и периодической жестокости, которыми он удерживал ее рядом с собой.
Я полагал, что Рой был таким, каким должен быть мужчина. Моя мать, должно быть, однажды подумала так же. Я решил, что должен любить его, и притворялся перед собой, что действительно его люблю, даже в каком-то смысле искал его компании. Он взбудоражил меня только один раз. Я обнаружил, что масло, на котором готовила мать, светилось как фосфор под ультрафиолетом, точно так же как светится уран, и как-то раз я выплеснул его целиком на камни, которые мы принесли. Рой заметно рассердился, когда посмотрел на них. Мне пришлось сказать, почему я так сильно смеялся, а он воспринял это не очень хорошо. Он окинул меня уничтожающим тяжелым взглядом. Стоял какое-то время, удерживая на мне свой взгляд, и наконец сказал: «Это не смешно», – и не разговаривал со мной весь оставшийся вечер.
На обратной дороге из пустыни Рой обычно останавливался возле страховой компании, где мать получила работу секретарши после того, как узнала, что Кеннекот на самом деле бастует. Он ждал снаружи, пока она не заканчивала работу. Затем следовал за ней до дома, не спеша ведя машину, то там, то здесь заезжая на шоссе и позволяя ей быть впереди, затем сходил с трассы снова, чтобы держать ее на виду. Если бы моя мать хоть раз оглянулась, она бы наверняка сразу же заметила джип. Но она не оглядывалась. Она шла твердым военным шагом: плечи расправлены, голова прямая – и никогда не смотрела назад. Рой вел себя так, будто это была игра, в которую мы все играли. Я знал, что это не так, но я не понимал, что это значит. Лишь держал данное Рою слово, которое он вытребовал у меня, ничего ей не говорить.
В один прекрасный день незадолго до Рождества мы упустили ее. Ее не было среди людей, покидающих здание, когда оно закрывалось. Рой подождал какое-то время, вглядываясь в потемневшие окна и наблюдая за тем, как охранник закрывает двери. Затем он запаниковал. Включил передачу и помчался вокруг всего блока. Потом снова остановился напротив здания. Выключил мотор и стал шептать что-то сам себе. «Хорошо, – говорил он, – все нормально, нормально» и снова включал мотор. Он объехал здание еще раз и помчался по соседним улицам, то стуча по тормозам, то давя на газ, его щеки были мокрыми от слез, губы двигались как у молящегося. Все это случалось прежде и в Сарасоте, и я знал, что в такие моменты лучше помолчать. Я просто крепко держался на пассажирском кресле и старался «не отсвечивать».
Наконец, он остановился. Мы сидели просто так несколько минут. Когда ему стало лучше, я спросил, можем ли мы поехать домой. Он кивнул, не глядя на меня, затем достал платок из кармана рубашки, высморкался и положил платок на место.
Мать готовила ужин и слушала рождественские песни, когда мы вошли. Все окна были запотевшие. Рой смотрел, как я подошел к печке и прислонился к ней. Он продолжал смотреть на меня, тогда как я смотрел на него. Затем он подмигнул. Я знал, что он хочет, чтобы я подмигнул ему в ответ, и также знал, что это каким-то образом будет означать, что я на его стороне.
Мать положила одну руку мне на плечо, другой рукой помешивая соус. Рядом на барной стойке стоял стакан пива.
– Как пострелял из лука? – спросила она.
– Хорошо, – ответил я.
Рой сказал:
– Мы ездили стрелять по бутылкам. Потом поблудили немного.
– Поблудили? – повторила мать холодно. Она не выносила этого слова.
Рой прислонился к холодильнику:
– Напряженный день?
– Напряженный, и правда. Лихорадочный.
– Ага, ни минутки свободной.
– Мы набегались на работе, – сказала она. Сделала глоток пива и облизала губы.
– Должно быть, ты рада была уйти.
– Да, это было кстати.
– Отлично, – сказал Рой. – Хорошо прогулялась до дома?
Она кивнула.
Рой улыбнулся мне, и я улыбнулся в ответ.
– Я не знаю, кого ты пытаешься надуть, – сказал Рой. – Даже твой собственный ребенок знает, на что ты способна.
Он повернулся и пошел обратно в гостиную. Мать закрыла глаза, затем снова открыла и продолжила помешивать соус.
Это был один из тех ужинов, когда мы не разговаривали. После мать вытащила печатную машинку. Она солгала насчет скорости печати, только чтобы получить работу, и теперь ее босс ожидал от нее больше, чем она реально могла сделать. Это значило, что она должна была заканчивать отчеты по ночам. Пока она печатала, Рой глазел на нее поверх винтовки, которую чистил, а я писал письмо Элис. Я положил письмо в конверт и отдал матери, чтобы она опустила в почтовый ящик. Потом пошел спать.
Позже ночью я проснулся и услышал через стену ни на что не похожее ворчливое бормотание Роя. Слова сливались в один продолжительный гул. Казалось, это будет продолжаться вечно. Затем я услышал, как мать сказала: «Шопинг! Я ходила по магазинам! Я не могу погулять по магазинам?» Рой продолжал бормотать. Я лежал, обнимая своего мягкого медвежонка, для которого был уже слишком большой, и пообещал бросить его, когда официально сменю себе имя. Лунный свет заливал мою комнату. В такие ясные холодные ночи, как эта, я мог видеть облачко своего дыхания и представлять, что курю. Я делал это, пока снова не заснул.
Я был крещен на Пасху вместе с другими мальчиками из моего класса по катехизису. Чтобы подготовиться к таинству, мы должны были пройти через исповедь, и сестра Джеймс назначила каждому из нас время на неделе для встречи со священником. Затем мы вместе с ней должны были пройти в исповедальню. Она ждала нас снаружи, пока мы не закончим, и затем должна была провести через покаяние.
Я думал о том, что говорить на исповеди, но не мог разбить свое чувство вины на составляющие. Пытаться вытащить конкретный грех из общего ощущения вины было все равно что рыбачить на болоте. Сначала ты чувствуешь многообещающий рывок, затем – сопротивление, и, наконец, дело становится безнадежным, когда ты понимаешь, что зацепился за дно, а на конце твоего крючка – вся планета.
Ничего не приходило на ум. Я не понимал, как смогу пройти через это. Но в конце концов притащился в церковь в назначенное время. Улизнуть с этого мероприятия означало бы привлечь излишнее внимание к другим моим пропускам, что, чего доброго, спровоцировало бы визит сестры Джеймс к моей матери. Я не мог так рисковать, не мог допустить и мысли, что они обе сидят и сравнивают мои оценки за успеваемость.
Пытаться вытащить конкретный грех из общего ощущения вины было все равно что рыбачить на болоте.
Сестра Джеймс встретила меня, когда я зашел в приход священника. Она спросила готов ли я, и я ответил, что, пожалуй, да.
– Это не больно, – сказала она. – Не больнее, чем выстрел, во всяком случае.
Мы прошли через церковь к боковому приделу, где находилась исповедальня. Сестра Джеймс открыла мне дверь.
– Ну, давай, – сказала она. – Пусть все пройдет удачно.
Я встал на колени, уткнув лицо в ширму, в точности как нас учили, и сказал:
– Благослови, отец, ибо я согрешил.
Я слышал чей-то глубокий вздох по другую сторону. Спустя какое-то время он сказал:
– Ну и?
Я сложил руки вместе, закрыл глаза и ждал, когда что-нибудь явится мне.
– Кажется, у тебя какие-то проблемы. – Его голос был глубокий и скрипучий.
– Да, сэр.
– Зови меня святой отец. Я священник, не просто мужчина. Так вот, ты понимаешь, что бы ни было сказано, все остается здесь.
