скачать книгу бесплатно
– Что же, – сказал он, – скверно, конечно, но, полагаю, в том, чтобы бриться, переодеваться к обеду и все такое прочее, никакого вреда нет. Многие великие художники… Уистлер, например…
– Погоди! – вскричал Ланселот. – Вы еще не слышали самого страшного.
Он судорожно вскочил, подошел к мольберту и открыл портрет Бренды Карберри-Пэрбрайт.
– Вот, поглядите, – сказал он, – и скажите, что вы о ней думаете?
Его друзья молча разглядывали повернутое к ним лицо. Мисс Карберри-Пэрбрайт была девицей крайне чопорной и ледяной наружности. Отгадать причину, побудившую ее заказать свой портрет, представлялось невозможным. Никто долго не выдержал бы подобного на стене своего жилища.
Молчание прервал Сколлоп:
– Вы друзья?
– Видеть ее не могу, – яростно ответил Ланселот.
– В таком случае, – продолжал Сколлоп, – могу говорить откровенно. По-моему, она прыщ.
– Чирей, – добавил Уорпл.
– Фурункул и язва, – подвел итоги Сколлоп.
Ланселот хрипло засмеялся:
– Вы описали ее с поразительной точностью. Она воплощает все наиболее противопоказанное моей артистической натуре. Меня от нее тошнит. Я женюсь на ней.
– Что-о?! – вскричал Сколлоп.
– Ты же собираешься жениться на Глэдис Бингли, – добавил Уорпл.
– Уэбстер так не считает, – сказал Ланселот с горечью. – При их первой встрече он исчислил ее, взвесил и нашел очень легкой. А едва он увидел Бренду Карберри-Пэрбрайт, как задрал хвост под прямым углом, приветственно заурчал и потерся головой о ее ногу. Я сразу понял, что у него на уме.
И с той минуты он прилагает все усилия, чтобы устроить этот брак.
– Но, Муллинер, – сказал Уорпл, всегда торопившийся указать на светлую сторону любой ситуации, – с какой стати эта девушка захочет выйти за никчемного, паршивого олуха без гроша в кармане, подобного тебе? Ободрись, Муллинер, надо просто выждать, и ее начнет от тебя воротить.
Ланселот покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Ты говоришь как истинный друг, Уорпл, но ты не понимаешь. Старая миссис Карберри-Пэрбрайт, мать, присутствующая на сеансах во имя приличий, очень скоро узнала про мое родство с дядей Теодором, у которого наличности куры не клюют. Она знает, что когда-нибудь я буду богат. Она знавала дядю Теодора, когда тот был священником прихода Святого Ботольфа в Найтсбридже, и с самого начала держалась со мной с отвратной фамильярностью старинной знакомой. Без конца старается залучить меня к себе с визитом в свои приемные дни, на свои воскресные завтраки, на свои обеды в тесном дружеском кругу. Как-то раз она даже выразила желание, чтобы я сопровождал ее и ее гнусную дочку на выставку в академии.
Он горько усмехнулся. Ядовитые сарказмы Ланселота Муллинера по адресу Королевской академии искусств цитировались от Тайт-стрит на юге до Холланд-парка на севере, а на восток так до самого Блумсбери.
– Я твердо противостоял всем этим увертюрам, – продолжал Ланселот. – С самого начала я сохранял ледяное безразличие. Я не говорил прямо, что предпочту умереть под забором, чем нанести ей визит, но давал это понять своей манерой держаться. И я уже начинал верить, что заткнул ей пасть, когда вмешался Уэбстер и погубил все. Знаете, сколько раз я уже побывал в этом инфернальном доме за последнюю неделю? Пять! Уэбстер как будто желал этого. Говорю вам, я погибший человек.
Он закрыл лицо руками, Сколлоп тронул Уорпла за плечо, и они бесшумно выскользнули из комнаты.
– Скверно! – сказал Уорпл.
– Очень скверно, – добавил Сколлоп.
– Просто поверить невозможно.
– Ну нет. Увы, подобные случаи не такая уж редкость среди людей, которые, подобно Муллинеру, в заметной степени наделены тонким, сверхчувствительным артистическим темпераментом. Мой приятель, специалист по ритмическим интерьерам, однажды необдуманно согласился взять к себе в студию попугая своей тетки, пока она гостила у друзей на севере Англии. Она была дамой твердых евангелических взглядов, и птица впитала их. У попки была манера наклонять голову набок, испускать звук, словно кто-то откупоривает бутылку, и спрашивать у моего друга, спасен ли он. Короче говоря, когда я навестил его месяц спустя, оказалось, что он установил у себя в студии фисгармонию и как раз звучным тенором распевал духовные гимны, как старинные, так и современные, а попугай стоял на своей жердочке на одной ноге и подтягивал басом. Истинная трагедия. Мы все были очень расстроены.
Уорпл содрогнулся:
– Ты пугаешь меня, Сколлоп! И мы ничем не можем помочь?
Родни Сколлоп призадумался.
– Можно телеграфировать Глэдис, чтобы она немедленно вернулась. Не исключено, что ей удастся урезонить беднягу. Кроткое женское влияние… Да, так и нужно сделать. Загляни на почту по дороге домой и телеграфируй Глэдис. Считай, половина платы за телеграмму за мной.
В студии, которую они покинули, Ланселот Муллинер тупо разглядывал черный силуэт, вступивший в помещение. У Ланселота был вид человека, которого загнали в угол.
– Нет! – вопил он. – Я этого не сделаю.
Уэбстер продолжал смотреть на него.
– С какой, собственно, стати? – спросил Ланселот, слабея.
Взгляд Уэбстера был все так же устремлен на него.
– Ну ладно, – угрюмо буркнул Ланселот.
Он вышел из студии, еле волоча ноги, поднялся в спальню и облачился в визитку и цилиндр. Затем с гарденией в петлице отправился в дом № 11 на Макстон-сквер, где миссис Карберри-Пэрбрайт устраивала одно из своих маленьких чаепитий («несколько самых близких друзей, знаете ли»), чтобы познакомиться с Кларой Трокмортон-Студж, авторшей «Поцелуя сильного мужчины».
Глэдис Бингли поглощала второй завтрак в своем отеле на Французской Ривьере, когда пришла телеграмма Уорпла и вызвала у нее глубокую озабоченность.
В чем, собственно, было дело, ей постичь так и не удалось, ибо вихрь эмоций помешал Бернарду Уорплу связно изложить суть дела. Читая телеграмму, она то думала, что Ланселот попал в железнодорожную катастрофу, то приходила к выводу, что он до такой степени вывихнул свои мозги, что соперничающие приюты для умалишенных дерутся за право числить его среди своих клиентов. Опять-таки был момент, когда ей померещилось, будто сообщение Уорпла имеет лишь одно истолкование: Ланселот в партнерстве со своим котом занялся созданием гарема. Однако один факт был кристально ясен. С ее возлюбленным приключилась какая-то беда, и его ближайшие друзья единодушны в том, что спасти его может только ее незамедлительное возвращение.
Глэдис не колебалась ни секунды. Через полчаса после прочтения телеграммы она уже упаковала чемодан, извлекла волоконце спаржи из своей правой брови и вступила в переговоры о приобретении билета на первый же поезд северного направления.
По прибытии в Лондон она хотела было отправиться прямо к Ланселоту, однако природное женское любопытство побудило ее сначала посетить Бернарда Уорпла, чтобы он бросил свет на некоторые наиболее темные места своей телеграммы.
Уорпл как автор, возможно, предпочитал стиль туманных загадок, но, вынужденный ограничиться устным словом, он развил свою тему вполне удобопонятно, и пяти минут в его обществе оказалось достаточно, чтобы Глэдис постигла все относящиеся к делу факты и на ее лице появилось то суровое выражение, сопровождаемое поджатыми губами, которое можно наблюдать только на лицах невест, когда, вернувшись после краткого отдыха, они узнают, что за время разлуки их любимый успел сбиться с пути добродетели.
– Бренда Карберри-Пэрбрайт, а? – сказала Глэдис со зловещим спокойствием. – Я покажу ему Бренду Карберри-Пэрбрайт! Черт возьми, что это за мир, если девушка не может на секундочку отлучиться на Французскую Ривьеру без того, чтобы ее нареченный не вообразил себя мормонским старейшиной!
Добросердечный Бернард Уорпл пытался успокоить ее, как мог.
– Виноват кот, – сказал он твердо. – А Ланселот – всего лишь жертва. Он явно находится под вредным влиянием или лишен свободы действий.
– Как похоже на мужчину! – сказала Глэдис. – Валить все на невинного котика!
– Ланселот говорит, у него есть что-то такое в глазах.
– Ну, когда я встречусь с Ланселотом, – сказала Глэдис, – он увидит что-то такое в моих глазах.
Она удалилась, ритмично выдыхая языки пламени через нос. Опечаленный Уорпл вздохнул и возвратился к своей неовортуистской скульптуре.
Примерно пять минут спустя Глэдис, проходя через Макстон-сквер на пути к Ботт-стрит, внезапно замерла на месте. Зрелище, представившееся ее взору, заставило бы окаменеть любую невесту.
По тротуару в направлении дома № 11 двигались две фигуры. Вернее, три, если причислить к ним угрюмую собаченцию полутаксовой породы, которая семенила несколько впереди двух других, прикрепленная к поводку. Одной из двух прочих фигур был Ланселот Муллинер, крайне элегантный в сером твидовом костюме и новой фетровой шляпе. Он-то и держал поводок. В другой фигуре по портрету, который видела на мольберте в студии Ланселота, Глэдис узнала эту новейшую Дюбарри[5 - Мари Жанна Дюбарри, фаворитка Людовика XV, гильотинирована во время Великой французской революции. Ее имя стало символом аристократического распутства.], эту печально известную разрушительницу домашних очагов и разорительницу любовных гнездышек, Бренду Карберри-Пэрбрайт.
В следующий миг они поднялись по ступенькам номера одиннадцать и скрылись внутри, где их ожидали чашечки чаю и, возможно, немного музыки.
Примерно полчаса спустя Ланселот, с трудом вырвавшись из вертепа филистеров, помчал домой на быстрокрылом такси. Как всегда после длительного тет-а-тет с мисс Карберри-Пэрбрайт, он ощущал себя ошарашенным и отупелым, будто плавал по морю клейстера и наглотался немалого его количества. Твердо знал он лишь одно: ему необходимо выпить, а потребные для этого напитки находятся в шкафчике за диваном в его студии.
Он расплатился с шофером и кинулся в дом, а его язык сухо дребезжал, ударяясь о передние зубы. И тут на его пути встала Глэдис Бингли, которая, как он полагал, находилась далеко-далеко.
– Ты! – вскричал Ланселот.
– Да, я! – сказала Глэдис.
Долгое ожидание не помогло ей обрести душевное равновесие. После того как она вошла в студию, у нее достало времени топнуть ногой по ковру три тысячи сто сорок два раза, а число горьких улыбок, которые скользнули по ее губам, равнялось девятиста одиннадцати. Она была готова для битвы века.
Глэдис стояла перед ним, и женщина в ней горела огнем ее глаз.
– У, Казанова! – сказала она.
– Кто у-у? – осведомился Ланселот.
– Ты на меня не укай! – вскричала Глэдис. – Укай на свою Бренду Карберри-Пэрбрайт. Да, мне все известно, Ланселот Дон Жуан Генрих Восьмой Муллинер! Я только что видела тебя с ней. И слышала, что вас водой не разольешь. Бернард Уорпл сказал, что ты женишься на ней.
– Нельзя же верить всему, что наговорят неовортуистские скульпторы, – неуверенно возразил Ланселот.
– Спорим, ты вернешься туда на обед, – заявила Глэдис.
Сказала она это наугад, основывая свое обвинение только на собственническом наклоне головы, который подметила у Бренды Карберри-Пэрбрайт при их недавней встрече. Вот, сказала она себе в ту минуту, идет мерзавка, которая намерена пригласить – или уже пригласила – Ланселота Муллинера отобедать у них по-семейному, а потом сводить ее в кино.
Но выстрел попал в цель. Ланселот понурил голову.
– Да, разговор о чем-то таком имел место, – признался он.
– Ага! – воскликнула Глэдис.
Ланселот устремил на нее истомленный взгляд.
– Я не хочу идти туда, – умоляюще сказал он. – Честное слово. Но Уэбстер настаивает.
– Уэбстер!
– Да, Уэбстер. Если я уклонюсь от приглашения, он усядется напротив и уставится на меня.
– Ха!
– Но так и будет. Сама у него спроси.
Глэдис быстро топнула по ковру шесть раз, подняв итог до трех тысяч ста сорока восьми. В ней произошла перемена: она обрела устрашающее спокойствие.
– Ланселот Муллинер, – сказала она, – выбирай! Либо я, либо Бренда Карберри-Пэрбрайт. Я предлагаю тебе дом, где ты сможешь курить в постели, сбрасывать пепел на пол, разгуливать в пижаме и шлепанцах весь день напролет и бриться только утром в воскресенье. А на что ты можешь надеяться, если выберешь ее? Дом в Южном Кенсингтоне (возможно, на Бромптон-роуд), где с вами, вероятно, будет жить ее мамаша. Жизнь, которая будет непрерывной чередой жестких воротничков, тесных штиблет, визиток и цилиндров.
Ланселот затрепетал, но она неумолимо продолжала:
– Вы будете принимать визитеров через каждый четверг, и ты должен будешь обносить их сандвичами с огурцом. Каждый день ты будешь выводить собаку погулять, пока не станешь отпетым собаковыводилой. Будешь обедать в Бейсуотере, а на лето уезжать в Борнемут или Динар. Сделай свой выбор, Ланселот Муллинер! Оставляю тебя наедине со своими мыслями. Но одно последнее слово. Если ровно в семь тридцать ты не явишься в номер шесть-а по Гарбридж-Мьюс в полной готовности повести меня обедать в «Ветчину с говядиной», я все пойму и буду действовать соответственно.
– Глэдис! – вскричал Ланселот.
Но дверь за ней уже захлопнулась.
Несколько минут Ланселот Муллинер, оглушенный, продолжал стоять там, где стоял. Затем его начало назойливо преследовать воспоминание, что он так и не выпил. Метнувшись к шкафчику, он достал бутылку, откупорил ее и уже наполнял стопку щедрой струей, когда его внимание привлекло какое-то движение на полу у его ног.
Там стоял Уэбстер и смотрел на него снизу вверх. В его глазах таилось знакомое выражение легкого упрека.
«Отнюдь не то, к чему я привык в резиденции настоятеля», – казалось, говорил он.
Ланселота парализовало. Еще острее, чем прежде, он ощутил, что скован по рукам и ногам, что попал в капкан, из которого нет спасения. Бутылка выскользнула из его ослабевших пальцев и покатилась по полу, янтарной струей изливая свое содержимое, но в томлении духа он этого даже не заметил. С жестом, какой мог сделать Иов, обнаружив на своем теле еще один гнойный струп, он отошел к окну и угрюмо уставился наружу.
Затем обернулся со вздохом и вновь посмотрел на Уэбстера, а посмотрев, замер как завороженный.
Открывшееся ему зрелище могло ошеломить человека и более сильного, чем Ланселот Муллинер. Сначала он не поверил своим глазам. Затем медленно-медленно до него дошло, что видит он отнюдь не галлюцинацию, порожденную воспаленным воображением. Немыслимое свершалось на самом деле.
Уэбстер скорчился на полу возле расширяющейся лужицы виски. Но не ужас и отвращение понудили его скорчиться. Скорчился он потому, что, скорчившись, ему легче было добраться до крепкой влаги и сподручнее взяться за дело. Его язык погружался в виски, исчезал во рту и вновь погружался с равномерностью и быстротой поршня.
Затем внезапно на краткий миг он перестал лакать, повернул морду к Ланселоту, и по этой морде скользнула быстрая улыбка – до того благодушная, до того интимно-дружеская, до того исполненная веселого духа товарищества, что Ланселот поймал себя на том, что машинально улыбается в ответ – и не только улыбается, но еще и подмигивает. А в ответ на это подмигивание Уэбстер тоже подмигнул – да так сердечно и лукаво, будто сказал: «Ну-ну, проехало!»
Затем, слегка икнув, он вновь начал поглощать свою дозу, пока она еще не впиталась в пол.
В потемки души Ланселота Муллинера внезапно хлынул водопад солнечного света. Словно тяжкое бремя спало с его плеч. Нестерпимое заклятие последних двух недель исчезло, и он ощутил себя свободным человеком. Уэбстер, мнившийся столпом суровой добродетельности, оказался своим в доску. Больше Ланселот никогда не дрогнет под его взглядом. Ему теперь известна вся его подноготная.
Уэбстер к этому моменту, подобно воспетому поэтом красавцу оленю, сполна из озера испил и жажду все же утолил. Озеро виски он покинул, выписывая неторопливые задумчивые вензеля. Время от времени он пробовал мяукать, будто проверяя, не заплетается ли у него язык. Убеждаясь, что да, заплетается, он, видимо, принимал это за отличную шутку, так как после очередной неудачной попытки связно мяукнуть испускал неторопливый веселый смешок. А в заключение внезапно пустился в пляс, ритмично перебирая лапами, будто танцевал старинную сарабанду.
Зрелище было завлекательное, и в любое другое время Ланселот завороженно бы им любовался. Но теперь он присел к письменному столу и торопливо набрасывал коротенькую записку миссис Карберри-Пэрбрайт, суть каковой эпистолы сводилась к следующему: если она воображает, что он хоть на милю приблизится к ее гнусной берлоге нынче вечером или в любой другой вечер, то она очень и очень недооценивает способность Ланселота Муллинера увертываться и ускользать.
Ну, а Уэбстер? К этому времени демон Алкоголь уже полностью овладел им. Жизнь принципиального трезвенника сделала из него готовую жертву роковой влаги. Теперь он достиг стадии, на которой благодушие сменяется буйностью. Глуповатая улыбка исчезла с его морды, сменившись драчливой миной. Несколько секунд он постоял на задних лапах, высматривая противника, а затем, утратив остатки самообладания, очень быстро пять раз обежал комнату, обозлился на пуфик и с невероятной свирепостью атаковал его, не жалея ни когтей, ни зубов.
Но Ланселот ничего этого не видел. Ланселота в студии не было. Ланселот стоял на тротуаре Ботт-стрит и сигналил такси.
– Шесть-а, Гарбридж-Мьюс, Фулем, – сказал Ланселот шоферу.
Коты – это все-таки коты
В зале «Отдыха удильщика» наступило благостное молчание, которое время от времени осеняет пиршество Разума и излияние Души в этой обители уюта. Нарушил его Виски С Содовой.
– Я долго думал, – сказал Виски С Содовой, обращаясь к мистеру Муллинеру, – про этого вашего кота, про Уэбстера.
– А у мистера Муллинера есть кот Уэбстер? – осведомился Стаканчик Портвейна, который вернулся в наш тесный кружок после недельного отсутствия.
Мудрец «Отдыха удильщика» с улыбкой покачал головой.
