скачать книгу бесплатно
Сказки для долгой ночи
Мария Светличкина
Ксения Макарова
Евгения Ляпота
Анастасия Перкова
Мару Аги
Ирина Власова
Валерия Скритуцкая
Ника Заречнева
Дина Полярная
Мара Гааг
Ольга Вуд
Мария Чугрова
Наталья Быкова
Ольга Дехнель
Александра Яковлева
Промозглой осенью и долгой зимой мы нуждаемся в тепле очага, объятьях близких, а ещё – в историях. Волшебных, игровых, поучительных, даже страшных. Испокон веков мы передаём их из уст в уста, спасаясь от темноты и древних ужасов, что прячутся в ней. Мы собираем сказки из жизни, как собирают урожай, консервируем их традицией, а потом рассказываем долгими зимними вечерами, пробуя по ложке.Этот сборник – более двадцати историй, написанных в рамках одноимённого марафона. Это 15 авторов, которые объединились, чтобы рассказывать сказки в самое тёмное время года. У каждого свой голос и свой язык, свои темы и манера. Общее одно: эти истории – разговор с темнотой вокруг нас или внутри каждого, память о близких и давно ушедших, а ещё – надежда на счастливый исход.
Александра Яковлева, Мару Аги, Анастасия Перкова, Мара Гааг, Ольга Дехнель, Наталья Быкова, Мария Чугрова, Евгения Ляпота, Ника Заречнева, Ксения Макарова, Валерия Скритуцкая, Ирина Власова, Ольга Вуд, Мария Светличкина, Дина Полярная
Сказки для долгой ночи
Мару Аги
Дарья да Марья, или Сказка о двух сестрицах
В крае далёком, в крае озёрном, там, где сосны растут высокие, реки текут глубокие, горы стоят исполинские, жил да был вдовый купец, и было у него две дочери. Обе красавицы, умницы да рукодельницы на радость отцу-батюшке. Старшая сестрица, Дарья, высокая да статная, ни дать ни взять царевна. Коса у ней чернее ночи, лицо белей сметаны, под соболиными бровями глаза зелёным пламенем горят. А губы-то, губы – ах! – рябинов цвет! Была Дарья рачительна, сметлива да домовита – любая работа в её руках спорилась.
Младшая сестрица, Марья, стройная да гибкая, точно верхушка сосенки. Коса её, что зорька ясная, золотом блещет. Личико румяное, как яблочко наливное. А глаза – ух! голубым сапфиром сверкают! Чисто льдистые озёра в ясный день. Была Марья беззаботна, словно пташка певчая, незлобива да покладиста.
На ту пору, как минуло семнадцать Дарьиных да шестнадцать Марьиных вёсен, проезжал мимо купеческого двора Иван – добрый молодец на вороном коне. Увидал он двух сестриц и потерял сей же час покой и сон.
Два дня ходили к купцу от Ивана сваты, просили:
– Отдай, купец, за нашего Ивана – доброго молодца одну из своих прекрасных дочерей.
Купец всё отказывал, а на третий день спрашивает у Дарьи да Марьи:
– Не хотите ль, дочки, замуж пойти?
Щёки девушек вмиг вспыхнули, точно лучинки в ночи зажглись, и склонили они в согласии головы.
Снова спрашивает купец дочерей:
– Которой же из вас, дочери мои любезные, больше по нраву Иван-молодец?
Сестрицы голов не подняли, голоса не подали, но зарделись пуще прежнего.
В третий раз спросил купец дочерей:
– Которую из вас, мои яхонтовые, за Ивана сосватать?
В один голос молвили сестрицы:
– Выбирай ты сам, батюшка!
Подумал купец, подумал – да и решил выдать за Ивана старшую дочь Дарью. Скоро сказка сказывается, нескоро дело делается. Пока готовилась свадьба пышная, собиралось приданое богатое, отправились сестрицы в лес по грибы-ягоды. Набрали они полные лукошки и остановились у лесного колодца воды напиться.
Встали сёстры по сторонам от колодезного ворота, взялись за ручки и принялись крутить. Восемь раз провернули тяжёлый ворот, а на девятый вскрикнула Марья и выпустила свою сторону из рук. Не удержала Дарья ворот, закрутилась с ним вместе – да и сгинула в колодце. Заплакала Марья, запричитала, но делать нечего. Подхватила она корзинки и пошла домой.
Узнав о гибели старшей дочери, купец страшно горевал, а Марью, младшую дочь, единственную, стал любить и лелеять пуще прежнего.
– Батюшка, – говорит как-то отцу Марья, – сосватай ты меня за Ивана.
Согласился купец и пошёл к Ивану сватать младшую дочку.
Вскоре сыграли свадьбу – пышную, весёлую! – и поселили молодых в высоком светлом тереме, где зажили они в достатке и радости.
Минуло тому три года, и стало Марье казаться, что Иван любит её меньше, чем Дарью любил. И глаз-то его не так ярко горит, когда любуется он своей женой-красавицей; и обнимает-то он её не так крепко; и целует-то не так жарко, как должно! Окутала Марью чёрная тоска, легла на сердце тяжёлая кручина…
Побежала она в лес, нашла колодец, где утонула сестрица, и закричала:
– Я больше твоего за Ивана замуж хотела, а отец тебя сосватал, потому что ты старшая! Отдай мне Иванову любовь, на что она тебе, раз ты уже мёртвая?
– Скажи, сестрица, – послышался из колодца Дарьин голос, – ты ли колодезный ворот отпустила, ты ли меня погубила? Коли скажешь правду да выполнишь три моих загробных желания, помогу тебе, отдам Иванову любовь.
– Я, я ворот отпустила! Я тебя погубила! – призналась Марья.
– Тогда вот моё первое желание: отдай мне то, чего у тебя в избытке.
Воротилась Марья домой, думала-гадала три дня и три ночи, потом пришла к колодцу и говорит:
– В избытке у меня отцовой любви, забирай себе свою часть!
– Хорошо, сестрица, – отвечает Дарья из колодца. – Вот моё второе желание: отдай мне то, чего у тебя в достатке.
Воротилась Марья домой, думала-гадала три дня и три ночи, потом пришла к колодцу и говорит:
– В достатке у меня красы и здоровья, забирай себе свою часть.
– Хорошо, сестрица, – отвечает Дарья из колодца. – Вот моё третье желание: отдай мне то, чего у тебя совсем нет.
Воротилась Марья домой, думала-гадала три дня и три ночи, потом пришла к колодцу и говорит:
– Нет у меня ни жалости, ни раскаяния, что тебя погубила!
В тот же миг, как затихло эхо Марьиного голоса на дне колодца, поднялся в лесу ветер небывалый. Заскрипели дерева, закачались. Одна из сосен наклонилась, нырнула верхушкой в колодец и вытащила Дарью, живую и невредимую.
– За то, что погубила меня, прощаю тебя, сестрица, – молвила Дарья. – Да Иванова любовь, как обещано, вся твоя!
Завыл тут ветер пуще прежнего, затрещал стволами, зашумел ветвями, поднял Марью и понёс к Ивану. Закрутил, завертел ветер мужа с женою, разорвал на мелкие кусочки, понёс по миру. Там, где падали они наземь, вырастал цветок с синими листами и жёлтыми цветками. О тех цветах сложили люди немало легенд и песен, а уж которая из них правда-истина, одному только Богу известно.
Чёрный кузнец
– Ой, баю, баю, баю,
Баю детоньку мою…
За оконцем – темь, осенний морок.
Шорох прялки да матушкин голос, густой и мягкий, точно заячья шкурка, укрывают Никитку, окутывают с ног до головы, согревают, убаюкивают.
– Не ходи по-за дворы,
Не топчи чужой травы…
Никитка открывает глаза – сон ушёл водой в землю. Лучина почти дотлела, и тусклый, неровный свет вот-вот сдастся наступающим из углов теням.
– Мама, – шепчет Никитка, – а пошто нельзя на старую кузню ходить?
Матушка вздыхает, а из дальнего угла слышится возня и насмешливая ругань старшего брата:
– Вот же глупый пенёк. Там Чёрный кузнец тебя схватит и утащит в печь!
– Иван, а ну! – строго шепчет мать в темноту и, вновь повернувшись к Никитке, устало улыбается: – Уж сколько раз тебе говорено, касатик…
– Ну, ещё расскажи, мамушка, – одними губами, чтоб не прослыхал брат, просит Никитка.
Лучина тихо потрескивает, и на матушкином лице лежат неверные тени: вместо добрых незабудочных глаз – тёмные провалы, а на всегда румяных щеках – глубокие скорбные впадины. Никитка крепко-крепко зажмуривается и слушает историю, которую знает наизусть каждый ребёнок на селе: давнюю историю про деревенского кузнеца, заживо сгоревшего в печи старой кузни…
***
Много раз матушка наказывала Никитке не ходить к лесу, не забредать в старую кузню, да только тянет туда мальчонку, что твоего мотылька на огонь…
Быстро бежит времечко: вот уж и осень отплакала, и зима отвьюжила, и весна отгуляла-отплясала – наступило лето красное. Носится по округе озорной ветерок: шелестит листвой в берёзовой роще, шумит высокими травами, приносит с дальних полей песни косарей и зазывный рожок пастуха, трели зябликов, свивших гнездо в кустах калины, крики уток со двора. А в кузне тихо – ни звука, будто кто зажал Никитке ладонями уши. Но ведь никого тут нет?..
Дощатая дверь откинута – повисла на одинокой ржавой петле. Порог скрипучий, ненадёжный. Окошки повыбиты. Земляной пол покрыт толстым слоем сажи и пружинит под ногами, точно болотная кочка. Тревожный запах гари висит в недвижном воздухе.
Никитка добрался уж до самой середины кузни, где по сию пору стоит на кряжистом дубовом пне наковальня – и как только цыгане не утащили?
А вон и печь: смотрит из дальнего угла, разинув огромную чёрную пасть. Обугленный кирпич вокруг печного зева раскрошился от времени.
Никитка набирает полную грудь воздуху и идёт прямо к печи: шаг, второй, третий. И кажется ему, что то не он идёт, а печь сама вырастает над ним – огромная, чёрная, бездонная! Сердце стучит быстро-быстро – так бьётся в ладонях пойманный птенчик.
– Вот ты где, пенёк! – раздаётся сзади.
Никитка от неожиданности тоненько вскрикивает и зажимает чумазый рот ладошками.
У наковальни стоит Иван, старший брат. Высокий, кудрявый, синеглазый, а на гуслях играть мастак – такого поищи. И до чего смелый! Не забоялся через большой костёр на Ивана Купалу прыгнуть, не струсил идти с мужиками на медведя, вызвался стеречь по ночам сельский табун от цыган, а в прошлом годе, на исходе месяца листопада, всю Велесову ночь провёл один в поле под смётанными на зиму стогами – так просто, забавы ради…
«И не страшно тебе, Ванюша?» – вились вокруг Ивана девчата. «А чего бояться? У меня вона – оберег», – смеялся Иван и вытаскивал из-под рубахи медальон на шнурке. Следок медвежьей лапы с зазубринкой – то дед Евстигней Ивану перед самой смертью передал и наказал носить, не снимая.
А вот Никитка боится. Страсть как боится всего на свете: и темноты, и медведей с волками, и домового, и кикиморы, и лешего, и даже вот этой самой заброшенной кузни у леса…
– Вот скажу мамке, куда ты повадился, – надерёт она тебе зад крапивой! – ругается брат.
– Не скажи мамушке, Ванюша, не скажи! – просит Никитка, и на глаза наплывают горячие, щипучие слёзы.
– У, нюня! – Иван топает босой ногой, поднимая с пола облачко сажи. – А ну брысь отседа, заячий хвост!
Никитка вжимает голову в плечи и быстро оглядывается на печь. Он ведь почти дошёл, никогда так близко не подходил раньше. А печь усмехается своим страшным, беззубым старушечьим ртом: трус ты, Никитка, заячий хвост!
– Нет, нет! – кричит Никитка и со всех ног бежит к печи. Подбежав, плюхается животом на чёрный шесток и заглядывает в устье: – Я тебя не боюсь, Чёрный кузнец!
Темнота в глубине печи вдруг дёргается, вспыхивает двумя угольками и лезет вперёд. Длинные обугленные пальцы вцепляются в Никиткины плечи, тянут в печное устье.
– А ну пусти! – кричит Иван. Он уж рядом, хватает Никитку сперва за рубашонку, потом за тощие щиколотки.
Но Чёрный кузнец сильнее – одной рукой он затаскивает Никитку в печь, а другой отшвыривает Ивана к самому порогу кузни.
***
Оказавшись по ту сторону печи, Никитка оглядывается. Вроде кузня как кузня, да только другая. За пустыми оконными рамами темно, но то не ночной бархат с его блескучими звёздами, а плотная, непроглядная и топкая, точно болото, тьма. В самой кузне меж тем светло, но нигде не видать ни лучин, ни огня.
– Не бойся меня, Никита, я тебя не обижу, – доносится из печи сиплый шёпот Чёрного кузнеца.
Никиткино сердечко замирает, сжимается в узелок, но виду он не подаёт и говорит громко:
– Я и… и не боюсь… А ну! Ну-ка, отпусти меня домой!
– Отпущу, только ты сперва услужи мне: принеси дров да положи в устье.
– Не обманешь? – сомневается Никитка.
– Честное слово! – уверяет кузнец, сверкая из печного устья глазами-угольями.
