скачать книгу бесплатно
В этом отношении казак не пожалеет и своего офицера: взятые нами консервы, которые мы приберегали для трудной минуты жизни, исчезали как дым. У моего командира сотни были две бутылки красного вина. В один прекрасный день обе оказались пустыми, хотя сами бутылки были целы и пробки даже не распечатаны.
– Где вино? – строго спрашивает у вестового есаул.
– Не могу знать, ваше высокоблагородие, однако, вытекло, – невозмутимо отвечает вестовой.
После продолжительного, тщательного осмотра оказывается, что дно бутылки незаметно просверлено… Правда, что казак, сам достав что-либо съедобное, непременно с вами поделится, как бы голоден сам ни был. А голодны теперь и мы, и лошади постоянно. Вот уже три дня как люди не получают мяса, довольствуясь исключительно кукурузными лепешками на бобовом масле. Это бобовое масло так противно, что, несмотря на голод, я не в состоянии его переносить; мой вестовой печет мне те же кукурузные лепешки на воде. Чай пьем без сахару, даже черного, китайского негде достать… Последние два дня кормим лошадей гаоляновыми крышами, несколько коней пало, дальнейшая стоянка здесь погубит конский состав!
Сегодня прошел слух, что генерал Ренненкампф решил передвинуться на свежие места. Дай-то Бог!..
VII
8 мая в 11 часов дня мы покинули голодное Саймадзы. Три сотни, в том числе и наша, пятая, под общим начальством войскового старшины Хрулева были направлены в качестве авангарда через деревню Аянямынь и далее на юго-запад по дороге Аянямынь – Шитаучен – Фынхуанчен. Остальной отряд следовал за нами в одном переходе. Переночевав в Аянямыне, наш авангард 9 мая в 11 часов утра прибыл в деревню Шидзяпудза, в 16 верстах к юго-западу от Аянямыня, где и расположился бивуаком, выставив в деревне Ляншуйчуандзы, по дороге на Шитаучен, заставу. По словам китайцев, город Шитаучен был занят значительными силами противника, и для проверки этих сведений войсковой старшина Хрулев приказал мне, подкормив коней, идти с 15 казаками по направлению города Шитаучена и, ежели возможно, достигнуть этого пункта. До Шитаучена оставалось еще 18 верст, и я, подкормив коней, в 2 часа дня двинулся по указанному мне направлению.
Дабы, двигаясь возможно быстро, не попасть в то же время на неприятельскую засаду, я прибег к предосторожности, применяемой постоянно японскими разъездами. В деревне Шидзяпудза мною был взят молодой китаец, хорошо знающий дорогу на Шитаучен, который, следуя впереди моего разъезда, должен был условным знаком дать мне знать о присутствии неприятеля. Его семья в качестве заложников была взята мною с предупреждением, что ей грозит поголовная смерть в случае измены проводника.
Мы шли беспрепятственно, не встречая на пути неприятеля. На наши расспросы китайцы единогласно показывали, что в Шитаучене «ибен ю» (японцы есть) и что неприятельские разъезды ежедневно шныряют по нашей дороге. У деревни Тудзяландзе, на противоположном берегу р. Айхэ, показался неприятельский разъезд из 6 человек, быстро скрывшийся в ущелье. Не доходя верст пяти до Шитаучена, нам встретилась тяжелая двухколесная арба, нагруженная всевозможным домашним скарбом. На арбе, запряженной белым слепым мулом и коровой, сидели три «бабушки» и двое ребят. Старый китаец в соломенной конусовидной шляпе, из-под которой торчала обмызганная седая косичка, шел рядом со своей оригинальной запряжкой. Я остановил его:
– Эй, ходя! Шитаучен ибен ю?[3 - Эй, друг, в Шитаучене есть японцы?]
– Мею, мею. Дапу ибен много-много[4 - Нет, нет, в Дапу много японцев.].
– Машинка ю твоя кантами[5 - Ежели врешь, отрублю голову.], – грожу я.
– Мею, мею, машинка…[6 - Не вру, не вру…] – уверяет китаец.
Он оказывается прав, и мы беспрепятственно входим в городок.
Выставив пост у входа на фынхуанченскую дорогу, я захожу в лавку богатого китайского купца. Толстый «купеза», оказывается, «мало-мало» говорит по-русски, уверяет меня, что «шибко моя – твоя знаком», и угощает чаем с сладкими печеньями. Он сообщает, что японцы ежедневно бывают в городе и еще сегодня утром здесь были их фуражиры. По его словам, 100 человек японской «мадуй» (кавалерии) и около 1000 «пудуй» (пехоты) стоят в деревне Дапу[7 - Дапу – деревня при слиянии рек Айхэ и Бадьо-хэ в 18 верстах к северо-востоку от гор. Фынхуанчена.], в 10 верстах южнее. Это, надо думать, фынхуанченский авангард.
Наша беседа прервана прискакавшим с поста казаком, докладывающим, что по дороге к Дапу видна сильная пыль – по-видимому, идет кавалерия. Приказав разъезду шагом отходить, я скачу снять пост. В полутора верстах ясно виден в облаках пыли идущий крупной рысью неприятельский эскадрон. На фоне темных силуэтов коней изредка сверкает оружие всадника… Мы присоединяемся к разъезду и рысью отходим от Шитаучена. В то время как мы проходим вброд речку, облако пыли поднимается над городом.
Сумерки быстро надвигаются, мы сделали сегодня около 40 верст, и я, отойдя верст 6, останавливаюсь на привал. При быстром нашем отходе мы совсем забыли о нашем проводнике. Он вскоре является к нам, испуганный и бледный. Он зашел в город мирно «почефонить» к знакомому китайцу и ничего не знал о нашем уходе, когда на улице показался японский эскадрон. По его словам, японцы оставались в городе около получаса, расспрашивали китайцев о нас и ушли обратно по дороге к Дапу. Он подтвердил, со слов знакомых ему жителей Шитаучена, те сведения о неприятеле, которые я имел от толстого «купезы»; я послал донесение войсковому старшине Хрулеву и в 12 часов выступил в Шидзяпудзу, куда прибыл на рассвете.
По многочисленным огням бивака я догадался, что сюда прибыл уже генерал Ренненкампф с отрядом. Несмотря на ранний час, генерал уже не спал. Я застал его, как всегда, бодрого и энергичного, умывающимся из холодного, быстрого ручья. Генерал благодарил меня за разъезд и, сказав, что через два часа выступает на Шитаучен, приказал идти с головным отрядом. Вторая лошадь моя хромала, и генерал дал мне одну из своих – белого китайского иноходчика.
В 5 часов мы выступили на Шитаучен, куда и прибыли беспрепятственно. Бивак раскинули у входа в город на гаоляновом поле, и я, растянувшись в палатке на бурке, поспешил вознаградить себя за бессонную ночь. К вечеру стал накрапывать дождь, ночью усилившийся, и к утру весь бивак оказался в страшной грязи…
Мы выступили на Дапу в 8 часов утра. Наша сотня была назначена в прикрытие обоза, и мы шли в хвосте колонны. Едва головная сотня лавой вошла в деревню Дапу, как раздались выстрелы. Перестрелка усиливалась, колонна остановилась, головные сотни одна за другой, поочередно, втягивались в дело. Близ нас, в небольшой, из десятка дерев, рощице расположился перевязочный пункт летучего отряда Красного Креста. Милейший доктор Кюммель, засучив рукава, раскладывал хирургические инструменты, фельдшер кипятил в котелке воду. Раненые вскоре стали прибывать. Вот бледный, без кровинки в лице, без фуражки, верхом на казачьей лошади сотник Улагай. Левая рука его безжизненно висит вдоль тела, правая судорожно прижата к груди. Конный казак ведет в поводу его лошадь. Раненому осторожно помогают слезть с лошади и усаживают на камень. Он харкает кровью… Пуля пробила левое легкое… Мелкий дождь продолжает накрапывать. Командир нашей сотни сотник князь Магалов снимает свой башлык и накрывает им раненого. Тот молча с благодарностью кивает головой. Вот четверо казаков на носилках приносят тяжело раненного товарища. Лицо его как-то посерело, он стонет и беспокойно мотает головой… Цель рекогносцировки достигнута, неприятель развернул свои силы, и дальнейшее упорство с нашей стороны повлечет за собой лишь ненужные потери… В долине направо видна отходящая лавой под выстрелами неприятеля третья сотня графа Комаровского… Приказано отходить, и сотни вытягиваются по дороге на Аянямынь.
VIII
Переночевав в деревне Лао-Бян-Гоу, генерал, отправив часть отряда и раненых в Аянямынь, с остальными сотнями двинулся вверх по течению реки Айхэ на перевал Шау-Го с целью вновь нащупать неприятеля по дороге на гор. Кинденсянь. Солнце пекло немилосердно. Горная каменистая дорога, вернее, тропа, то вилась по дикому, скалистому хребту, то спускалась в узкое, глубокое ущелье. Лошади скользили, срывались, падали на колени… В одном месте в хвосте колонны послышались выстрелы. Хорунжий Рыжков, в серой рубахе и сдвинутой на затылок папахе, рысью обгонял колонну.
– Что там за выстрелы? Не знаешь? – окликаю его.
– Китайцы, сволочь, сигнализируют… Оболенский приказал казакам их снять, – на ходу отвечает он.
Мы подходим к Шау-Го в полную темноту, бросив по дороге 11 лошадей, выбившихся из сил. Четвертая сотня есаула Власова уходит занимать сторожевое охранение, а мы, закусив изжаренным на костре шашлыком и напившись чаю, располагаемся на ночлег. Душно. Я откидываю все полы палатки. Кругом мелькают огни костров, серебристый дым тянется кверху. Слышно, как кони жуют солому да изредка взвизгнет рассердившийся мул и раздастся сердитый окрик дежурного казака… Дремота понемногу охватывает меня, и я засыпаю.
Кто-то дергает меня за ногу, сквозь сон слышу голос князя Магалова:
– Вставай, вставай! Японцы стреляют по биваку!..
Вскакиваю, спросонья еще плохо соображая. Слышна близкая ружейная трескотня. На биваке суматоха, мелькают силуэты казаков, спешно тушат костры, беспокойно топчутся в темноте лошади. Я быстро натягиваю сапоги и, на ходу прилаживая амуницию, бегу к сотне. Пули часто, как-то особенно резко, свищут в воздухе. Вот одна щелкнула в каменный забор фанзы, другая, с ясным, сухим звуком, хватила в ствол дерева, пугнув круто шарахнувшихся привязанных тут же коней.
На большом плоском камне у ручья стоит генерал со штабом. Его плотная, энергичная фигура ясно выделяется в темноте. Он здоровается с людьми громким, спокойным, даже веселым голосом.
– Здорово, пятая сотня!!!
– Здравия желаем, ваше превосходительство!
– Веселей, братцы! Пусть японец хорошенько слышит!
– Рады стараться, ваше превосходительство!
Спотыкаясь и падая в темноте, мы бежим в цепь. На биваке седлают коней, собирают вьюки.
Наша сотня занимает вспаханный под гаоляновое поле холмистый гребень. Ночь облачна, и темнота не дает возможности разглядеть неприятеля. Но вот в кустах мелькнул огонь, грянул залп, и над нами, жужжа, как рой пчел, понеслись пули.
– Прицел постоянный. Прямо по противнику. Сотня, пли! – Трах… – Еще раз! – Трах… трах, – гремят наши залпы.
Неприятель, видимо, не решается атаковать нас, а стрельба его за темнотой мало действительна. Левее нас слышны частые залпы четвертой сотни.
Лошади поседланы, вьюки собраны, и генерал приказывает отходить под прикрытием второй Нерчинской сотни князя Меликова. Мы отступаем по дороге на Аянямынь, и темная, извилистая полоса нашей колонны вытягивается по дороге. Сзади гремят еще неприятельские залпы, и излетные пули изредка жалобно поют в воздухе. Мы отходим в полном порядке, не оставив на биваке ни одной палатки, ни одного котелка. Генерал отдает приказание, и трубачи Нерчинского полка играют гимн. Сотни голосов подхватывают, и торжественные, чудные звуки «Боже, Царя храни» несутся в воздухе, плывут и тают в темноте, достигая во мраке ночи затаившегося врага.
IX
После бессонной, полной сильных ощущений ночи у Шау-Го мы подошли к деревне Аянямынь, где и расположились биваком на берегу ручья. После тяжелых, разнообразных впечатлений последних дней мы рады были несколько отдохнуть, выспаться и подчиститься. Казаки перековывали лошадей, чинили и мыли белье, кони отлеживались и отъедались вкусной чумизной соломой. Но недолго пришлось нам пользоваться благодетельным отдыхом. 15-го утром было получено донесение с заставы, что неприятель наступает со стороны Шау-Го. Сторожевое охранение занимала вторая сотня храброго подъесаула Шундеева, на подкрепление которому была выслана наша, дежурная, пятая сотня. Мы пошли на рысях по направлению к перевалу, занимаемому нашей заставой. У подножия хребта нам встречается конный казак.
– Куда? – окликает его князь Магалов.
– Донесение начальнику отряда, ваше сиятельство.
– Ну что – как у вас?
– Японец шибко наступает… Их высокоблагородие командира сотни ранили, – сообщает казак.
Оставив коноводов в долине, мы со стрелками подымаемся на перевал. Здесь залегла цепь. Прильнувши к земле, укрываясь за каждым камнем и кустиком, казаки открыли меткий одиночный огонь по наступающим перебежками цепям противника.
Подъесаул Шундеев, слегка прихрамывая (он легко ранен в ногу), проверяет прицел стрелков.
– Возьмите взвод и займите вон ту деревушку внизу, направо, – приказывает он мне, – у меня там стоит взвод, но его недостаточно.
Быстро сбегаю под гору к коноводам и на рысях иду к указанной деревне. Маленькая, в четыре фанзы, деревушка расположена как раз в устье узкого отладка, в который ведет каменистая дорога. Если японцы пожелают охватить наш правый фланг, их можно ожидать здесь. Пока ничего с этой стороны не видно. Сзади нас слышны залпы, перестрелка усиливается…
Но вот из-за поворота дороги в падинке показываются восемь всадников. Шагом, часто останавливаясь, точно ощупью, подвигаются они к нам. Плотно прижавшись к земле, затаились за каменной стенкой казаки. Зорко впились глаза в приближающегося противника, руки судорожно сжимают винтовки. Неприятельский разъезд остановился. Обнаружил ли себя неосторожным движением один из казаков или просто почуял враг коварную засаду?
– Пли! – командую я.
Грянул залп, и одна из лошадей грузно рухнула оземь. Остальные круто повернули назад. Придавленный убитым конем всадник барахтается на земле, стараясь высвободить прижатую лошадью ногу… Вот он вскочил и бросился бежать назад по долине.
Трах… Трах… гремят выстрелы, и японец, как-то свернувшись, падает ничком и остается лежать на дороге, широко раскинув руки. Казаки весело гогочут:
– Здорово, паря, уложил, – словно зайца…
С дальнего хребта раздаются одиночные выстрелы, и пули начинают щелкать по каменной стенке нашего двора. Взводный урядник моей сотни Прокопий Пешков выронил винтовку и как-то сразу осунулся за стенку, но снова поднялся и, порвав зубами перевязочный пакетик, который имеется у каждого казака, розовой марлей обматывает левую руку.
– Что, Пешков, ранен? – осведомляюсь я.
– Палец маленько сорвало, – спокойно отвечает он и, перевязав руку, продолжает стрелять.
Неприятель, видимо, пытается обойти наш правый фланг. На дальнем хребте видны его пехотные цепи.
Я посылаю донесение начальнику отряда. По долине Айхэ видны отступающие лавою сотни. Пора отходить и нам, и я командую: «К коням!» Быстро, пригнувшись, стараясь воспользоваться прикрытием, бежим мы вдоль стенки к коням. Японцы преследуют нас частым огнем, и пули то и дело щелкают по камню. Мы отходим лавою и присоединяемся к сотне князя Меликова, которая, также лавою, медленно отступает по долине. Сзади, там, где японцы, раздается орудийный выстрел. Быстро, с характерным гудением приближается снаряд… Белое облако дыма – и шрапнель подымает пыль на гаоляновом поле… Еще два выстрела, и неразорвавшийся снаряд падает далеко сзади отходящей лавы.
Мы подымаемся на Синкайлинский перевал и в 5 часов дня входим в Саймадзы.
Всякий раз во время боя генерал Ренненкампф находится впереди, в сфере ружейного огня противника. Многие порицают это, находя, что место начальника не в передовых цепях, но в данном случае я с этим не согласен. Все дела нашего отряда – скорее незначительные стычки, и, находясь в передовых цепях, можно легко следить за ходом всего дела. Личный же пример начальника, безусловно, имеет громадное влияние на людей, и его спокойствие передается подчиненным. Широко расставив ноги и выпятив мощную грудь, украшенную Георгием, генерал в бинокль следит за ходом боя, как будто не замечая жужжащих и щелкающих пуль, резким отрывистым голосом отдавая приказания. Приказания эти всегда кратки, определенны и ясны. Для получающих их не может быть недоразумения, и остается лишь немедленно их исполнить. Беда замешкаться; генерал этого терпеть не может и того гляди отнимет сотню или, в лучшем случае, отделает так, что и своих не узнаешь. Зато дельное исполнение всегда отметит и поблагодарит:
– Благодарю. Задачу исполнили прекрасно. Сразу видно, хороший офицер…
Странный народ эти китайцы! Мне рассказывал один ротмистр пограничной стражи сцену, которой он был свидетелем: на средине реки Ляохэ опрокинулась лодка с двумя китайцами; несчастные долго боролись с сильным течением и наконец пошли ко дну на глазах многочисленных «кули», таскавших в ту пору мешки со стоявших у берега джонок. Тонувшие молча боролись с водой, не сделав даже попытки звать на помощь. На упреки ротмистра в бессердечии безучастных зрителей несчастья последние отвечали:
– Небо желало, чтобы эти люди умерли, – значит, их судьба такова.
Не знаю, насколько справедлив этот рассказ, но вера в непреодолимость судьбы составляет характерную черту китайца. Иначе нельзя объяснить себе того полного презрения к опасности, которому мы все не раз бывали свидетелями. Во время перестрелок постоянно приходится видеть работающих впереди стреляющих цепей китайцев. Пули свищут со всех сторон, а китаец спокойно погоняет пару длинноухих мулов, запряженных в примитивный плуг, как будто ничего особенного вблизи не происходит.
Во время перестрелки под Аянямынем во дворе, где, укрываясь за стенкой, стреляли мои казаки, работала молодая китайская женщина. Она погоняла маленького серого ослика, приводившего в движение первобытную мельницу, установленную на самой средине двора. Пули свистали и щелкали, а она спокойно, не торопясь продолжала свою работу.
– Экая отчаянная… – удивлялись казаки.
Нет! Это не было отчаяние. Это была та непоколебимая вера в судьбу, в нечто высшее, непостижимое, что независимо от нашей воли управляет человеческой жизнью. В то время как сотня отходила лавой и неприятель уже прекратил ставшее бесцельным обстреливание покинутой нами деревушки, я обернулся посмотреть на китаянку. Она продолжала свою работу, и, глядя на нее, трудно было думать, что две минуты тому назад смерть протягивала над ней свою костлявую руку.
В голодном Саймадзы мы оставаться не могли и на другой же день после прихода выступили в Цзян-Чан, богатое село в 40 верстах к северо-востоку от Саймадзы. На полдороге нам пришлось перевалить через высокий лесистый Фейшуйлинский хребет. Узкая горная дорога, вырубленная в скале, извиваясь змеей, ведет на перевал. Густой, перевитый вьющимися растениями кустарник, склонившись над нами, образует местами тоннель. Глухо рокочет падающий каскадами горный ручей. На самом перевале небольшая площадка расчищена под гаоляновое поле, его обрабатывают два старых «бонзы» (монаха), живущие в маленькой приютившейся здесь кумирне.
По ту сторону хребта характер местности резко изменяется. После угрюмых, голых скал глаз приятно отдыхает на холмистой, более мягкой местности. Природа здесь много богаче, земля плодородна, и деревни больше и лучше. Переночевав в деревне Гуанди, мы прибыли сегодня в Цзян-Чан.
Богатое торговое село раскинулось в широкой долине реки Тайдзихэ. Здесь узел дорог на Лаоян и Синдзинтин (Лао-Чен). Масса богатых импаней, ханшинный завод, в многочисленных лавках можно найти всевозможные предметы китайского обихода. Громадные запасы чумизы, гаоляна, бобовых жмыхов, гуси, утки и куры – все это дает нам надежду, если удастся простоять здесь несколько дней покойно, подправить истощенный наш отряд.
У окраины села в отдельной импани расположен эскадрон регулярной китайской кавалерии. У ворот в неизменной черной с белым кругом на груди куртке и с повязанной платком головой, вооруженный винчестером, стоит часовой. В обширном дворе на коновязи стоят маленькие сытые разномастные кони.
Мы располагаемся в богатой импани, где все лошади сотни помещаются на коновязях во дворе.
X
Наши надежды на продолжительный отдых в Цзян-Чан опять не оправдались. 17 мая мы прибыли туда, а ночью уже было получено приказание из штаба армии о движении вновь на Саймадзы, куда одновременно должны были подойти по разным дорогам отряд полковника Карцева и генерал граф Келлер с пехотой. Генерал Ренненкампф выехал немедленно в отряд полковника Карцева, который был ему подчинен, а наша бригада (2-й Аргунский и 2-й Нерминский казачьи полки) под начальством начальника бригады генерала Любавина утром 18 мая выступила на Саймадзы. В час дня мы поднялись на скалистый Фейшуйлинский хребет, где на перепаде стояла заставой третья сотня нашего полка. Неприятеля поблизости не ожидалось, и мы спокойно на самом перевале, на небольшой засеянной гаоляном площадке, раскинули бивак. Быстро разбиты коновязи, задымились костры, и казаки уселись «чаевать». Группа офицеров собралась на крыльце маленькой кумирни и, раздобыв из сум незатейливую закуску, спокойно беседовала.
Вдруг резкий, отрывистый звук залпа, а там беспрерывно, торопливо затрещала стрельба пачками… Пули засвистали по биваку, защелкали по крыше и стенам кумирни, стали взбивать сухую пыль на гаоляновом поле…
Японцы, пробравшись горными тропками на доминирующий, заросший лесом гребень ближайшего из многочисленных отрогов Фейшуйлинского хребта, открыли по биваку убийственный огонь.
Трудно описать происшедшую панику. Все бросилось врассыпную: кони, сорвавшись с коновязей, метались на биваке как угорелые, топча вьюки, палатки, сбивая с ног людей и с порванными поводьями, со сбившимися набок седлами уносились в лес… Люди, потеряв голову, бросались во все стороны, ища спасения от убийственного огня за стенками кумирни, в лесу, в заросшей кустами канаве… Вьюки, палатки, орудие валялись растоптанные и изломанные по биваку… То и дело падали люди и лошади, убитые и раненые… Немногие нерастерявшиеся тщетно старались восстановить порядок. Генерал Любавин, вскочив в седло, верхом разъезжал по биваку, призывая людей к спокойствию. Несколько офицеров бросились останавливать людей, стараясь собрать вокруг себя казаков своих сотен. Начальник конно-саперной команды капитан Шульженко, успев собрать большую часть своих людей, бегом бросился в ту сторону, откуда с хребта трещали выстрелы, и, рассыпав цепь, бешеным огнем старался прикрыть бивак. За ним последовала третья сотня Аргунского полка, которая, как дежурная, не расседлывая коней и не снимая амуниции, была застигнута менее врасплох.
Стоявший на часах у знамени 2-го Аргунского полка казак упал тут же с раздробленными обеими ногами. Вахмистр нашей пятой сотни Агап Туркин схватил знамя и, окруженный кучкой казаков, вынес его из огня…
При первом звуке залпа я даже не мог себе сразу отдать отчет, откуда стреляют. Услышав чей-то крик: «Господа офицеры, по своим сотням!» – я бросился к биваку, ища глазами моих людей. Но тут была каша!.. По разным направлениям бежали казаки Аргунского и Нерчинского полков, одни – ведя коней в поводу, другие без лошадей с винтовками в руках, иные даже без оружия. Метались лошади, вьючные мулы, топча убитых и раненых… Со всех сторон, рассекая воздух, свистали пули… Наконец я увидел вольноопределяющегося нашей сотни Иванова; он шел, ведя в поводу свою раненую лошадь и неся три винтовки, брошенные людьми, которые он собрал. Выхватив у него винтовки, я останавливаю первых двух попавшихся мне на глаза безоружных казаков и, сунув им в руки оружие, приказываю оставаться при мне. Вот урядник моей сотни Деревнин с кучкой казаков верхом пробирается по биваку.
– Не расходись, паря, не расходись… – покрикивает он, направляясь ко мне.
Мне удается собрать человек 30 моих людей, и я вывожу их на дорогу. Ко мне подходит начальник штаба дивизии полковник Российский.
– Сколько у вас людей? – спрашивает он и отдает приказание: – Возьмите людей и займите вот эту сопку, правее третьей сотни. Коноводы пусть отходят к деревне Гуанди.
– Прикрывайте нас и отходите, когда услышите сигнал! – кричит он мне уже вслед.
С двадцатью казаками бегу в указанном мне направлении. По дороге мне попадается подъесаул 2-го Нерчинского полка Аничков. Верхом на лохматой чалой лошадке, с трубкой в зубах он шагом едет под выстрелами, густым басом призывая к себе людей. За ним кучка казаков.
– Куда? – окликает он меня.
– Приказано занять ту сопку, – на ходу отвечаю я.
– У тебя мало людей, возьми моих, – предлагает он.
Присоединяю его людей и, рассыпав цепь, открываю огонь залпами по скалистому, острому хребту, откуда гремят неприятельские выстрелы. В лесу, левее нас, трещат выстрелы третьей сотни. Отсюда хорошо виден бивак; он теперь пуст: валяются трупы людей, лошадей… Две лошади с перебитыми ногами стоят одиноко, понуро опустив головы. Всюду разбросаны седла, вьюки, казачьи «теплушки», котелки… Далеко внизу, в долине Гуанди, виднеются отходящие беспорядочной толпой остатки отряда. По обе стороны дороги, прямиком через поле, бредут отдельные конные и пешие люди…
Японцы прекратили огонь. Не стало слышно и выстрелов третьей сотни. Внизу, далеко в долине, прозвенел сигнал. Играют сбор. Подымаю людей и прямиком через лес направляюсь к долине. На пути в лесу нам попадаются всюду брошенные седла, одежда, трупы павших лошадей. В одном месте натыкаемся на труп белой вьючной лошади. Она лежит на боку, вытянув голову, под офицерским, желтой кожи, вьюком; я узнаю в ней лошадь нашего полкового врача – доктора Семичева. При выходе на дорогу встречаем поискового старшину 2-го Нерчинского полка Заботкина. Он собрал кучку казаков, большею частью обозных и офицерских вестовых с вьюками, и теперь присоединяется к отряду. Он ранен, и его рука подвязана револьверным шнуром.
Вскоре на дороге встречаем полковника Российского. Он с несколькими офицерами и казаками возвращается пешком на место бывшего бивака подобрать оставшихся убитых и брошенные вещи. Мы присоединяемся к нему и подымаемся на перевал.
Широкой цепью проходим мы лес, тщательно осматривая каждую падинку, каждый куст – не лежит ли где убитый или раненый товарищ. В лесу людей нет, и лишь на месте бывшего бивака разбросаны пять уже холодеющих, с помутневшим, стеклянным взглядом окровавленных тел.
Зорко вглядываясь в наступающие сумерки, разбрелись по биваку казаки, собирая оружье, седла, палатки, котелки. Мы вьючим всем этим кое-как трех бродящих вблизи бивака испуганных лошадей и, предшествуемые пятью носилками с телами павших товарищей, трогаемся в темноте к деревне Гуанди.
Накрапывает мелкий дождик, на душе тяжело и грустно…
Близ деревни Гуанди беспорядочно раскинулся бивак. В темноте мелькает красное пламя костров, двигаются темные фигуры казаков. Сотенные командиры поверяют наличный состав людей, казаки разбирают вещи. В маленькой грязной фанзе перевязывают раненых. Тут же у бивака роют братскую могилу для вытянувшихся рядом на земле, накрытых серыми холщовыми палатками трупов…
Мне приходилось не раз читать и слышать о панике, но видеть ее мне довелось впервые. Только пережив эти ужасные минуты, я ясно понял, что это есть что-то стихийное, почти непреодолимое… В эти минуты в человеке сказывается животное, прорывается то стадное начало, которое заставляет испугавшееся чего-нибудь стадо овец бросаться в реку или в пропасть. Я видел безусловно храбрых людей, которые, совсем потеряв голову, не были в состоянии принять какое-либо решение, я видел тех самых казаков, которые под огнем отпускали веселые шутки, толпящимися в ужасе у стен кумирни или бегущими без оружия в лес…
Тот, кто пережил ужасные минуты паники, сохранит от них неизгладимый след в душе до конца жизни. В эти минуты лишь присутствие людей с исключительной силой воли, способных подчинить себе толпу, поработить ее, может остановить общее бегство. Очень может быть, что будь 18 мая с нами генерал Ренненкампф, отряд отошел бы в таком же полном порядке, как неделю тому назад во время ночного нападения японцев у Шау-Го, и железная воля генерала остановила бы панику в самом начале…
Наутро, похоронив убитых, мы двинулись к Саймадзы. Опять пришлось переваливать Фейшуйлин. На месте вчерашнего бивака среди истоптанного гаолянового поля валялась разбросанная солома да несколько раздувшихся, окоченелых конных туш. Вот все, что напоминало о вчерашнем. Вещи, если таковые еще не были подобраны нами вчера, за ночь растащили окрестные китайцы…
Мы вошли в пустое Саймадзы в два часа дня, скоро прибыл и отряд Карцева, а к вечеру приехал генерал граф Келлер, оставивший где-то поблизости на биваке свой отряд.
Простояв в Саймадзы четыре дня, мы перешли в Цзян-Чан, где и находимся в настоящее время. От сотника Казачихина, ушедшего в разъезд в тыл противника еще в первых числах мая, получено донесение. Донесение доставлено китайцами и содержит очень ценные сведения. Казачихин сообщает, что ему удалось проникнуть к самому Фынхуанчену, где сосредоточены значительные силы противника, и присылает кроки с обозначением расположения неприятельских частей. В то время, как он пишет, он лежит больной в горах у приютившего его китайца. Ужасно думать, что в ту минуту, как мы читаем донесение храброго офицера, его, может быть, нет уже в живых.
Вернулись и разъезды Дроздовского и Карагеоргиевича; об остальных же пока сведений нет, хотя им время уже вернуться. Участь ушедших товарищей нас всех беспокоит, и хотя мы и стараемся отогнать мрачные мысли, но в сердце невольно закрадывается тревога об их судьбе.
