Азартные игры. Записки офицера Генштаба

скачать книгу бесплатно

– Читай – утром проверю!

Пока я читал, в соседних кабинетах хлопали двери. Там офицеры Главного оперативного управления, елозя животами по чертежным столам, спешно готовили для пресс-конференции карту, на которой значилось: «Южнокорейский “Боинг”. Рейс KAL 007, прибытие в Сеул – 6.05». В аэропорту собралась толпа. В телевизоре, ейджики на лацканах пиджаков так и мелькали: там и засветились рожи американских разведчиков. Значит, что-то нечисто, не так! Ни в 6.06, ни в девять часов о пропавшем самолете не было никакой информации. Наконец, в десять утра министр иностранных дел Южной Кореи со ссылкой, как обычно, на Центральное разведывательное управление сообщил: «Наш “Боинг” приземлился на Сахалине. Экипаж с пассажирами находятся в безопасности!». Однако советский МИД неожиданно заявил, что корейский лайнер на Сахалине не приземлялся и советской стороне о его местонахождении ничего неизвестно. Из подслушанной болтовни генштабовских офицеров можно было понять, что где-то под Сахалином американцы совершили масштабную разведывательную вылазку, закончившуюся настоящим воздушным боем, в котором русские умудрились завалить не только пассажирский лайнер, но и несколько других самолетов. Начавшаяся «спасательная кампания», как ее окрестили, больше походила на Цусимское сражение. Количество кораблей, расположившихся на синеватой акватории Японского моря, было не сосчитать: вместе с японцами – целая флотилия США, не забывая советской. Самая грандиозная операция из когда-либо предпринятых с использованием субмарин и аппаратов, исследовавших, наверное, Марианскую впадину. «Всего лишь гуманитарная акция по спасению жертв катастрофы», – уверяли наутро газеты.

Если б вдруг не скрипнула дверь и я не услышал голос седого полковника:

– Тридцать лет в Генштабе, но не помню такого! Даже в карибский кризис было пожиже… Сколько ты, Игорек, нарисовал самолетиков?

– Америкосов?

– Ну-да!

– Четыре, – ответил майор, чертежник. – На подходе к Курилам, как докладывают пэвэошники, их догнал РС-135, разведчик, но в зону он не входил.

– Нарисуй-ка, браток, еще один «Боинг», «двухсотый». Скорее всего – «двойник» южнокорейского, и тоже разведчик. Они всегда парой летают. Там аппаратура, там весь компромат – его-то и ищут!

– А-а?..

– Рисуй, рисуй! Кто сможет проверить – он все равно на дне, а маршалу легче будет отбрехиваться. Особенно от этой корреспондентки – из «Times».

– А бабонька, согласитесь, Сан Саныч, хоть стерва, но в самом соку. Если б говорил по-английски, я б ее трахнул!

– Для этого дела, братец, английский не нужен.

Пресс-конференция Огаркова мало что прояснила. Маршал уныло водил по карте длиннющей указкой, похожей на удочку – круги концентрические. Посыпались вопросы. Рука задрожала. Пошли овальчики, похожие на яички синички. Конечно же, произнес про спланированную американцами провокацию, про «странное барражирование корейского лайнера», – все, что Сан Саныч написал для него крупными буквами на листочках. А тяжелые, как приговор, слова, что самолет был действительно сбит, лишь подлили масла в огонь, дав повод заголосить об очередном варварстве русских, о хладнокровном убийстве невинных, которое никогда не будет забыто!

– Забудете, сукины дети! – собирая в папку бумаги, многозначительно заметил Сан Саныч. – Забудете тут же, как только узнаете, что «черные ящики» с самолетов уже в Генштабе!

Глава третья

Штыхно. «Яма»

Метр за метром я все высчитывал, где же дно этой «ямы», а эскалатор все полз и полз. Потом, скрипнув, замер; дальше спускались пешком.

– Извиняйте, Борис Анатольич! – произнес встречавший нас на площадке улыбчивый прапор. – Профилактику надо делать: гаечки подкрутить, на контакты спиртом дыхнуть. Иначе к подъему Штыхно на поверхность никак не поспеть!

– Дед у себя?

– В конуре. Все утро слонялся, как леший: там побелить, тут подкрасить. Потом провел тренировку со сменой, на Тюрева поворчал, покряхтел, откушал солянки и завалился в кабинете министра. Тут, говорит, воздух почище… Теперь опять придется простынки менять!

Свод галереи высок; шаги с голосами звучали, как в церкви. Трехтонная дверь отвалилась от шлюза, как только Боря вдавил черную кнопку:

– Это Толстых!

Две ступеньки – и вот этот зал, облитый неоновым светом: тихо причитал телевизор, ему подпевало табло, пестрящее цифрами. За центральным столом – плешивый полковник в очках, рядом – другой, с авиационными эмблемами на погонах; под локтем справка: «Афганистан: боевые потери…». Перевернул, увидев меня.

– Это свой, – сказал Боря.

– Будет свой, когда сдаст на допуск к дежурству!

– Тюрев, не наезжай, – произнес мягко Плешивый. – Негостеприимно. Веди-ка ты его, Боренька, к Деду. Кажется, он проснулся. Представь по всей форме. Да пусть не орет: у него настроение на два с минусом… Наверху дождь?

– Моросит.

– Вот-вот, я давно говорил, что у старика настроение по погоде!

Полковник Штыхно сидел в кресле. В руках газета: фотография Огаркова с указкой на фоне карты; над правым ухом маршала точка с кружочком – место, где рухнул в море «кореец».

Нотки уважительности не укрылись, едва заговорил:

– Наслышан, не стану скрывать: Артанов немало успел рассказать. Пехотинцев у меня в подземелье еще не было. Не люблю. Но он просил, уверяя, что вы парень сметливый. Толстых все покажет. Без сопровождения за дверь ни ногой: заплутаете. Если попытается втиснуть в вашу головку электронные схемы – оставьте: они вам ни к чему. Да и не по зубам. Научитесь работать на «балалайке», вызубрите книжку номер один. Не пугайтесь: там всего два десятка страниц. Это – библия оператора. Морячок растолкует, как предаются сигналы на подводные лодки, Тюрев – авиации: я имею в виду стратегов. Не сложно даже для пехотинца. Но, думаю, именно потому, что вы пехотинец, долго здесь не задержитесь: уж я Виссариона знаю!.. Кстати, вы член партии?

– Конечно, товарищ полковник.

– Тогда советую поскорее встать на учет. Да, и прошу: называйте меня впредь Иван Иваныч. Попроще, без солдафонства: в Генштабе так принято.

Ему было явно за шестьдесят, но, видно, оттого, что двадцать лет провел под землей, сохранился, как фараон. Желтизной отсвечивала упругая кожа, а признаки старости проступали лишь в поблекших глазах, которые мало что могло удивить, они видели все. Два его сына тянули лямку в том же полку, с которого он начинал; жена давно умерла. И когда за оградкой присаживался на скамейку, память услужливо возвращала ощущение нежности, от которой приподнимались уголки губ. Она любила фиалки. Покупал накануне. Положит на мрамор, снимает фуражку. Посидит, что-то пошепчет. Фуражку на голову, и снова на службу. Предлагали квартиру в Москве. Он отказывался, предпочитая жить на Власихе, «в лесу» – так говорил. Среди своих, у ракетчиков. Да и поближе к жене. Мишагин, начальник Центрального командного пункта, никогда не вызывал к себе для докладов, сам звонил. Учтиво: «Как дела, как здоровье, Иван Иваныч?».

– Как сыновья? – спрашивал Варенников. – Может, помочь перевести их поближе?

– Пусть послужат в тайге, Валентин Иваныч. Там воздух почище.

– Ну, как знаешь.

Сопровождавшая свита почтительно отдвигалась подальше, давая возможность без свидетелей продолжить беседу. Штыхно в этой компании был самым младшим по званию, но то, как уважителен, как внимателен был генерал армии, говорило – они знакомы настолько давно, что субординация не имеет в их отношения абсолютно никакого значения.

Друзья – да и только.

Может, вместе гоняли чаи или даже пили коньяк.

Ах, если б и мне повезло!

Не вечно же ютиться в общажном клоповнике с обоями в пошлый цветочек. Ходить в одном и том же костюме, все в тех же рубашках. Пора, как Виссарион, заказывать у «Кардена», покупать шелковые платки, французские галстуки. Уже засыпая, не переставал ощущать прилив сил. Дерзость мыслей была сродни отваге – отваге юноши, впервые глотнувшего водки.

Пока не услышал, как кто-то посапывает на соседней подушке.

То была буфетчица Ляка.

Я о ней забыл.

Глава четвертая

Назаров

От друзей он, собственно, никогда не скрывал свое настоящее имя. Но в генштабе оно многим резало уши. Он его сменил вместе с фамилией. Это давало повод для шуток, усиливающихся всякий раз, когда на вокзале приходилось встречать кого-то из его многочисленных родственников, ползущих в столицу с отрогов Нагорного Карабаха. Неизменно – с баулами, узелками. И все дорогу запах копченой домашней колбаски, просачивающийся из-под накинутого на корзинку платочка, щекотал ноздри не только водителя, армянчика с носиком, заточенного мамой с папой, как клюв воробья.

На груди генерала поблескивала звезда Героя, заставляя вспомнить, что когда-то был храбр. А если на торжественном собрании появлялся в парадном мундире, глазам представлялось для обозрения еще девять боевых орденов: все за то же – за подбитые его батареей танки и усердную службу, когда, командуя уже ракетной дивизией, одновременным стартом обезумевше взревевших ракет напугал даже отважного президента де Голля.

Легендарный француз едва не наложил в штаны:

– «Сатана»?

– Хуже! – ответили ему.

Спустя неделю де Голль неожиданно заявил, что выходит из НАТО. Не совсем – наполовинку. Чуть-чуть. Заручившись при этом тайным обещанием русских, что эти чудовища никогда не упадут на его любимую Францию, на его виноградники. Америкосы, как всегда, заартачились. Тогда Шарль собрал в кучку со всей Франции доллары и предъявил американцам к оплате, требуя поделиться остатками золотого запаса. Баш на баш, так сказать. Я вам «ваши зелененькие бумажки», а вы мне в обмен золотые слитки. Те, надрывая связки от возмущения, к утру протрезвели: если золотые запасы отдать, в хранилищах останутся только мыши с охранниками. Подсчитали убытки, последствия. Поблеяли с месяц – и пошли на попятную.

Второй орден Ленина Назарову дали, как говорили, за это. Прочили блестящую карьеру именно в ракетных войсках. У его юной жены, в прошлом дивизионной связистки, планы были иные. Надежды ее он оправдал: член парткома, председатель жилищной комиссии, а еще – аттестационной, всех проверочных – он был в курсе всех слухов, предстоящих перемещений. Недолго ходил в порученцах одного из замов маршала Гречко, а так как в генштабовских коридорах тот был человеком влиятельным, то вскоре стал известен и его порученец, в котором подкупала услужливость. Сопровождал супругу патрона на грязи, в театры, не забывал подвести вовремя мясо, из ателье забрать новую шубку. Дамочка сварливая, властная – он и ее сумел обаять. Встречая на даче, бежал едва ли не строевым шагом – так, что подпрыгивала фуражка.

Принималось как поклонение.

Как заместитель начальника Центрального командного пункта он был для генерала Мишагина палочкой-выручалочкой, избавляя шефа от любых житейских забот. Его фамилия значилась в первой десятке на садовый участок в кооперативе «Арбат», где устраивалось генштабовское руководство, породив загулявшую шутку Тюрева:

– Нашему Денщику и Арарат не гора: если турки позволят, покорит и эту вершину!

Прилипло мгновенно.

На экзамен для допуска меня на боевое дежурство он приехал с двумя полковниками – его церберы. Сущая инквизиция – рожами можно детей пугать.

– Приступайте! – сказал генерал. – А мы пока с Иван Иванычем селянки откушаем.

Накануне Штыхно провел со мной два часа в задушевных беседах. Он давал команды. Я нажимал кнопки: пуск по району, пуск одной ракеты, пуск пятисот; потом – четырех. И снова – всем: всем ракетным войскам, всем лодкам, всей стратегической авиации. А когда я, опередив норматив, открыл сейф с шифр-замком, где хранятся «боевые ключи», Дед, впервые улыбнувшись, сказал:

– Что касается сейфа, Дима – шустрее тебя пока никто не вскрывал. Езжай в общагу, хлопни рюмашку и ложись спать. Уверен в твердой «хорошей» оценке.

Когда Назаров вернулся с обеда, то же произнесли «инквизиторы».

– Уверены? – переспросил генерал.

– Как в себе, Самвел… простите… Александр Константинович. Можете подписать приказ!

– Н-да, похвально. – Остро остриженный ноготок мизинца ковырнул между зубами: – Берите пример, товарищ Толстых!

Боренька стоял навытяжку – в позе унтера.

В зале было еще одиннадцать человек. Внимали. Церберы улыбались, явно вспоминая дружеское рукопожатие Бори, после чего и получили команду Назарова: «Из “ямы” этого костолома не выпускать!».

А спустя ровно месяц, когда, положив локотки на панель своей доброй «Вьюги», я преспокойно конспектировал очередную речь генсека Андропова, вдруг раздался звонок, и старший оперативный дежурный, наш добрейший «Плешивый», зажав микрофон, прокричал: «Полетаев – тебя! – и уже совсем в мое ухо, тихо: – Осторожно: Назаров!»

– Тебе выделена квартира, майор, – произнес генерал. – Сиреневый бульвар, тридцать квадратов, кухня – десять. Будешь брать?

От неожиданности я даже опешил:

– Разрешите подумать?

– Думай!

Барабанная перепонка щелкнула вместе с брошенной трубкой.

Такой же телефон с гербом на диске был в комнате отдыха.

Я рванул туда.

– Чудак! – рассмеялся Артанов. – Подобострастие и пехотное солдафонство очень льстит таким, как Назаров. Мгновенный ответ: «Так точно!» был бы лучшим из всего, что он хотел бы услышать. А еще – слова угодливой благодарности.

– Может, перезвонить, Виссарион Викторыч… а? Согласиться?..

– Дурень!

Артанов был уверен: квартирка тут же «ушла». Рассказал историю, как год назад или два он по приказу Назарова переводил на Курилы такого же, как я, майора, только танкиста. Ему позвонил Денщик: «Квартира в Строгино – будешь брать?». Танкиста по-человечески можно понять, потому так и ответил: «Разрешите посоветоваться с женой?». Посоветовался, доложил, что согласен. Но вместо новенькой двушки получил хрущевский эксклюзив с кухонькой в три шажка и балконом, на котором с трудом помещались четыре вороны – «за выездом», как у нас говорят. Причем предложение было сделано так, что он уже не мог отказаться. Фамилия, кстати, у него была героическая – Кутузов. Так вот этот герой от обиды, то ли от горя явно тронулся головой. Не на все сто, конечно, но сильно. Едва ли не каждый вечер его видели перед новостройкой: он смотрел на светящиеся окна первого этажа – той квартирки, которая могла бы быть его, но не стала. Теперь он сидит в капонире, в танке, и смотрит на море, где на дне покоится несчастный «кореец». За морем японский остров Хоккайдо – экзотика, почти заграница. Квартирку, кстати, отдали полковнику – однополчанину Денщика, его другу.

– Видишь, как все просто, – продолжил Артанов. – Впредь, завидев Назарова, перейди на другую сторону или нырни в кабинет, а если уж не успел схорониться, кричи издалека: «Здравия желаю, товарищ генерал!», и – руку к черепу, и взгляд – чтоб глаза от преданности засветились. Вспомни, чему тебя учили в кремлевском училище!

Вместо прощания он только спросил:

– Сегодня к Дуняше?

– К Рыжей. С ней веселей!

Арбат был полон машин. От дождя люди спасались под навесами магазинов. Ветер срывал листья, свистел в раскачиваемых проводах. Каждый раз, завидев перебегающего через дорогу прохожего, таксист тормозил. За перекрестком, где за куцыми тополиными кронами возвышался причудливый особняк с мезонином, яркий блеск молнии вырвал из сумерек зыбкое существо. Подобное тени, оно бежало по краю узкого тротуара. Под складками офицерской накидки – женственная мягкость изгибов. Возможно, была хороша. Но капюшон скрывал лицо, а слишком длинные полы мешали; она подбирала их. Так что, наблюдая за ней, видел то задник туфли, то ажурную сетку чулок. Когда вдруг споткнулась, готов бы выпрыгнуть из такси. И она бы упала, если бы не ручка парадной, за которую ухватились ее цепкие пальцы.

Марго?..

Сверкнула молния – видение скрылось.

Только она ли?

После некоторого колебания вошел.

Старушка-консьержка отняла глаза от вязанья. Пришлось притвориться, что решил переждать непогоду.

– Можно, можно. Маргоша, кажись, вон до нитки промокла!

– Та красавица, что вбежала передо мной?

– Кра-са-вица!.. Уж какая красавица! – Губы старушки растянулись в улыбке. – Славная девочка! Рядом с ней мужички молодеют! Рядом с такой не останешься незамеченным!

Что правда, то правда: у меня такой еще не было. И хотя она была не совсем в моем вкусе, но если б удалось соблазнить, позавидовал бы не только Радецкий.

А что: чем черт не шутит?

Смелость подобных фантазий легко забывается, если спустя полчаса за другими дверями можно молоть всякий вздор, ласкать женские ушки словами, которые сами, казалось, слетали с веселевшего от коньяка языка. Что в этот миг могло быть прелестнее рыжеватых волос и таких доверчивых губ? Не мог даже сердиться, когда, явно дурачась, называла «мой кучерявенький» или, вопреки слабым протестам, садилась мне на колени. Порой возвращалась домой в плаще с мужского плеча или джинсах, уже ношенных, которые видел на ней впервые. Мог бы поклясться, что они не ее – так были тесны в бедрах. Но вместе с тем так хороши были эти бедра, зазывные, точно у девицы с панели.

Почувствовав, что она наконец-то смежила веки, можно натягивать брюки.

Только не забудь написать на салфетке: «Ты – прелесть, бестия ты моя!».

Уверен, если б увидел Стас Радецкий, назвал бы ее Магдалиной. При этом добавил: «Если не жалко, позволь проверить: кающаяся или нет?».