Рождественская элегия

Вацлав Воровский

Рождественская элегия

Наступили сумерки. На небе одна за другой зажглись и замигали звездочки. Наверху стало торжественно и молитвенно.

И город словно подражал небесам. Зажигали фонари на улицах. В окнах домов начал вспыхивать уютный свет.

Но вот, то здесь, то там замигали и заискрились огоньки – начали зажигать елки.

И стало так маняще-тепло в домах и так одиноко-холодно на улице…

Улицы опустели. Торопясь, мчались последние извозчики. Пешеходы спешили и толкались, даже не извиняясь.

Я остался один-одинешенек на осиротелой улице.

Стало мне тоскливо и грустно. Захотелось туда, в эти уютные «внутри», где так весело искрятся елки, где беззаботно веселятся дети, а взрослые делают вид, что они добры, невинны и счастливы.

И до слез захотелось тоже почувствовать себя добрым, невинным и счастливым.

Я подошел к одному из окон. Там было заразительно весело. Хлопали пробки, раздавался смех, звенела посуда.

О счастье! Да там знакомые мне лица! Вот тот толстый, почтенный господин – ведь я его прекрасно знаю! А этот – он ведь мой школьный товарищ! А тот, а тот, – сколько мы с ним часов проспорили!

Знакомых оказалась целая куча. Я невольно оживился. Чувство тоскливого одиночества начало развеиваться, и я решительным шагом направился к подъезду.

Но на подъезде меня остановила высокая фигура в тулупе, с большой белой бородой, с бляхой на лбу и толстой, палкой в руке – ни дать ни взять генерал деревянной гвардии.

Я было принял его за ночного сторожа и хотел отстранить, но, всмотревшись, к ужасу увидел, что это сам Мороз-Красный нос.

Он властным жестом остановил меня и торжественно рек:

– Сюда может войти только чистый сердцем. На этом празднике может веселиться только невинный мыслью. А ты, – прибавил он вопросительно, – ты чувствуешь себя чистым сердцем и невинным духом?

Я невольно побледнел, и у меня затряслись колени.

– Но, ваше морозище, – попробовал я обойти старика, – я видел там через окно людей далеко не чистых и не невинных…

– Кого же? – сурово спросил тот.

– Я… я… видел, например, гласных думы…

– Но разве ты не знаешь, что никто из гласных ни к какой ответственности не привлекался?

– Я…, я… видел там консула одной из восточных держав.

– Но разве ты забыл, что этот консул никого никогда не обидел, а сам пал жертвой насилия со стороны пятилетней изуверки?[1]

– Я… я… видел там человека, продавшего врагам план крепости…

– Но отчего ты промолчал, что этот человек искупил свою ошибку изданием антисемитской бумаги для мест уединения…

– Я видел там человека, уличенного во взяточничестве и лихоимстве!

– Не о том ли ты говоришь, – строго спросил Мороз, – который успокоил остров Шпицберген и насадил там виноградные лозы народного довольства?

– Но я видел там сотрудников газет, – ехидно вставил я.

– И Крушеван сотрудник газеты. И Пуришкевич сотрудник газеты, – спокойно возразил старик.

Тогда в отчаянии я крикнул:

– Но я видел там редактора «левой» газеты!

Мороз мрачно посмотрел на меня и строго заметил:

– Ты не мог там видеть редактора левой газеты. Тот, кого ты принял за редактора левой газеты, не более, как редактор органа «Чего изволите-с»[2].

Я был разбит и молчал.

Тогда Мороз-Красный нос перешел в наступление.

– А ты, что видишь в чужом глазу взятки и предательство, а в своем ничего не замечаешь, – скажи, кто ты таков?

– Фельетонист, – робко пробормотал я.

– То-то, фельетонист! – клевещешь на людей; осмеиваешь достойное уважения. Скажи, за свою клевету получаешь деньги?

– Не особенно исправно, но получаю, – тихо прошептал я.

– Продажное существо! – гремел старик. – Власти предержащей повинуешься как – за страх только или за совесть?

Я молчал, понурив голову.

– То-то, молчишь! А к добровольному патриотизму как относишься?

Я вспомнил за весь год мои фельетоны и оробел.

– Всяко бывало, – пролепетал я.

– Ага, всяко бывало! А в осуждение экспроприации писал?

– Писал, дедушка, ей-богу, раз писал.

– Писал! – передразнил он меня. – А кого ты виновником их называл – революционеров?

Я опять молчал.

– Уж лучше молчи. – Ну, а брата своего газетчика, по крайней мере, щадил? – уже более тепло спросил меня старик.

Я обрадовался; говоря между нами, я очень хороший товарищ, а поэтому сразу понял, что этим искуплю все прочие грехи.

Но, порывшись в памяти, я пришел в ужас. Нет, и своего брата не щадил.

При всякой возможности пакостил я собрату.

И, понурив голову, я грустно сказал:

– Великий я грешник, и нет мне спасенья, и вечно закрыт для меня доступ в тихий уют обывательского довольства, и не примет меня в свое лоно благовоспитанное общество, и отвергнет меня и либерал, и консерватор, ибо дерзил я и мерзопакостил я и тому и другому. А не дерзить и не мерзопакостить, дедушка, не могу, не в моей власти, ибо от природы шершав душой и царапист мыслью. Известно, что «маленький фельетонист – летучая мышь»; по народному сказанию, кому летучая мышь след на голове оставит, тот тут же облысеет. А разве не наслаждение, дедушка, превратить косматого в лысого, когда знаешь, что внутренне он давно уже облез, а только снаружи рядится в густую шевелюру?

Я уже приготовился говорить по меньшей мере двухчасовую речь, но Мороз-Красный нос грустно отвернулся и тихо исчез в подъезде.

Я остался один, и снова безотчетная печаль одиночества заполонила мое сердце.

Тихо мигали наверху звездочки, холодные, одинокие в эту морозную ночь. Изредка слышались шаги запоздалого прохожего или далекий грохот экипажа.

Еще сияли и искрились за окнами яркие елки, но меня уже не тянуло туда. Это были мертвые деревья, разукрашенные и увешанные, как маскарадные паяцы, и души этих елок со слезами вздыхали по родной роще, откуда их вырвали на потеху скучных, холодных обывателей.

Фавн«Одесское обозрение»,28 декабря 1908 г.

Сноски

1

Намек на персидского консула в Одессе черносотенца Зайченко, уличенного в растлении несовершеннолетних.

2

«Чего изволите-с?» – выражение, которым M. E. Салтыков-Щедрин заклеймил продажность, торгашество, беспринципность буржуазных газет.