скачать книгу бесплатно
Остальные его тоже, похоже, знали, кивали одобрительно. Мол, накуролесил он тут, на Острове Свободы, в прошлый раз… Изрядно накуролесил. Он кивал, поддакивая по ходу.
События, до того придержавшие было свой бег, рванули галопом. Так молодая лошадка дёргается вскачь, шарахнувшись от тени пролетевшей птицы. С треском распахнулась густо выкрашенная синей краской дверь «Дикой орхидеи», и оттуда, из-за жирно синеющей дверной створки, энергичной походочкой, отмахивая короткопалой ладонью, наружу шагнул небольшой, плотно сбитый человек. На вид человеку было лет двадцать шесть.
Вопреки жаре, человек был одет в потрёпанную пиджачную пару. Узел галстука съехал вбок, а в петлице медленно умирала вялая хризантема. Из-под мягкой шляпы на лоб человека косо свисала смоляная прядь, задорно топорщились толстые усики. Нос новопоявившийся имел картошкой, а глаза – чёрные, живые, несколько навыкате.
Чел был умеренно датый.
Руку человека отягощала верёвочная сетка-авоська из тех, что были популярны среди населения в пятидесятые и шестидесятые годы минувшего столетия. Из авоськи высовывалось горлышко винной бутылки, и помещался ещё в ней газетный свёрток с жирными на свёртке пятнами. Увидав его среди толпящихся крестьян, энергичный обрадованно воскликнул:
– Ба-а!.. Не может быть! Глюк, глазам не верю! Папа приехамши!.. Какой сюрприз!.. Ну будут дела, ну будут…
И полез обниматься.
Одновременно с появлением энергичного из-за угла лавки пока ещё довольно издалека донёсся рёв не обременённого глушителем двигателя и лязганье, какое издаёт при движении гусеничная техника. Рёв и лязганье приближались.
Услышав рёв и лязганье, крестьяне сдёрнули надетые было соломенные сомбреро, а насчёт энергичного специально для него пояснили: «Учитель…»
Потом кто-то добавил для ясности:
– В прошлый приезд вы с учителем каждый день квасили. С утра как стакнитесь – и понеслась!.. Такого жару куролесили!.. И насчёт женского полу, и для общего настроения… Ради куражу по дому сеньора губернатора из ракетницы палили. Ещё немного – и остался бы сеньор губернатор без местожительства…
– Это тот, в которого бомбой? – вопрос он успел вставить, пока энергичный набирал воздуха для дальнейших излияний.
– Тот-тот… – закивали крестьяне, довольные тем, что смогли быть полезными почётному гостю Острова Свободы.
А учитель не унимался:
– Как там нынче, в Париже?.. Гризетки, шансонетки… А стойка не подводит? Как штык стойка-то, а? Праздник, который всегда с собой – ха-ха-ха!.. – и учитель процитировал нарочито тонким голосом, подмигивая и кривляясь: – «Мне казалось вполне естественным носить для тепла свитер вместо нижней рубашки». – Потом сдвинул шляпу набекрень. – Свитер-то не кололся? Чай, это вам не Калифорния! – И уж совсем не к месту ляпнул: – «Мороз и солнце, день чудесный…»
Заехать этому клоуну в рожу, что ли?..
Собрался было так и поступить, однако обстоятельства сложились таким образом, что заехать в рожу весёлому человеку с хризантемой в петлице он не успел. Отдалённый рёв двигателя без глушителя перерос в близкий грохот, и из-за угла лавки выкатилось примечательное транспортное средство. Когда-то это был двухдверный «хорьх» с откидным верхом предвоенного выпуска, 1939-го года. Но от престижной тачки уцелело не всё, изрядно оказалось переделанным. Безвестные умельцы сняли с «хорьха» колёса, вместо подножек устроили вдоль бортов во всю длину корпуса специальные ниши и поставили автомобиль на гусеницы от немецкого тягача. Дверцы пришлось упразднить, и залезать внутрь полагалось теперь через верх. Расположенные в шахматном порядке гусеничные катки в сочетании с закрашенными синей краской фарами – инфернальные окуляры слепого Пью – производили сильное впечатление. Над лобовым стеклом мотались в открытой кабине полицейские фуражки.
Увидав автомобиль на гусеницах, учитель, которого он абсолютно не помнил по прошлым встречам, как не помнил и похожего на индейца рыжеватого гуахиро Мигеля, с которым ходил в войну на охоту за нацистскими субмаринами ? амнезия? не амнезия? – увидев автомобиль на гусеницах, учитель заполошно заорал:
– Шухер, братва! Мусора на «луноходе» прикандыбались!
Потом повернулся и кинулся наутёк.
Решение принималось целую секунду. А может быть, и полторы секунды. Ведь сам-то он ничем не рисковал и мог смело оставаться там, где стоял. Стоял бы себе дальше и всё. Ну, подошли бы, козырнули, спросили бы документы. Предъявил бы американский паспорт. Козырнули бы ещё раз и отошли.
Секунду или полторы рефлекс боролся со здравым смыслом. Из гусеничного «хорьха» выскакивали поверх бортов тренированные бойцы, перетянутые шнурами и портупеями, крестьянские парни привычно строились лицом к стене, и звучали среди фанерных лачуг строгие мегафонные команды: «Не оглядываться! Ноги на ширину! Вывернуть карманы!» Хотя откуда в кальсонах карманы?
Учитель почти скрылся со своей авоськой в глубине проулка, столбик пепла на кончике сигары почти отломился и готов был вот-вот упасть на землю, незначительное облачко коснулось краем солнечного диска и мир потускнел, словно прикрутили слишком яркий фонарь, когда рефлекс наконец пересилил.
Классная доска висела криво. Над доской к стене приколочен в обрамлении еловых веток портрет карибского креола в бакенбардах. Креол сверлил с портрета пространство рентгеновским взором: «Я вас, блядей, насквозь вижу!» Портрет над доской имел пояснительную надпись:
«Batista-Liberaitor».
Поперёк доски мелом выведено: «В последний день учиться лень…», а дальше затёрто. Внизу и ближе к краю торопливой скорописью значилось: «Ковалёва – шлюха».
– А где дети? – спросил он.
– Дети? – вопрос озадачил учителя. – Дети?.. Какие де… Ах да, дети!.. Так ведь лето, каникулы. До сентября – полнейшая свобода… Патриа и либертад… Балдеют покаместь дети…
– Один здесь управляешься? – кивнул на обшарпанные стены.
– Зачем один? Я здесь вообще так, рядовой из нестроевых, ограниченно годных… А вообще коллектив имеется… Чего хмыкаешь! Не веришь? Реально! Заслуженные учительницы, по двадцать лет трудового стажа. Прикинь: двадцать лет нести это… Высокое, вечное… Прикинь: двадцать лет нести в едренях знания в массы, учить этих чурок! – учитель кивнул в сторону невозмутимого Хуана. – Толстой, Достоевский, закон Ома для участка цепи, первый бал Наташи Ростовой, квадрат гипотенузы равен квадрату хрен его знает чего… И назад к маме ни разу не запроситься!.. В город, в столицу. Туда, – учитель вздохнул, – где дома двухэтажные, где в чулках шёлковых дамочки по Малекону фигуряют, где театры, концерты, вернисажи там всякие… Где кавалеры галантные ручки целуют и горячая вода из крана льётся без никаких технических перерывов. Вот где люди-то, вот где старая закваска, кондовый идеализм девятнадцатого века! Герцен, Сухомлинский, четвёртый сон Веры Пал-л-лны… А-а, то-то!.. Светом знаний разогнать вековую тьму невежества, воспитать нового человека – циклопическую задачу себе определили!.. Из таких вон, – учитель ткнул неверной рукой в сторону чернокожего мачо, – из таких вон черножопых оболтусов совершенную личность выковать… Эт-т-то ты попробуй, мил человек, который звучит гордо!.. Какова миссия, а?! Какова?! А ты вон хмыкаешь…
Стало понятно, что впредь учителя понадобится как-нибудь именовать. Во всяком случае, про себя, для внутреннего пользования как-нибудь надо учителя обозначить. Как зовут учителя, он не помнил, а спросить самого учителя об этом не нашёл необходимым. Спросишь – потеряешь лицо, попадёшь в дурацкое положение: считается ведь, будто с учителем они закадычные приятели. То есть как того зовут, он должен помнить твёрдо. А раз не помнит, то что выходит? Выходит, альцгеймер.
Короче, с какого-то момента учитель стал Учителем. Хотя вскоре выяснилось, что у учителя Учителя есть и другое наименование, это первое, с заглавной буквы, для внутреннего пользования, тоже сохранилось.
Вот так – «Учитель».
– А сам что читаешь?
– Да всякое читаю… – задумчиво протянул учитель Учитель. – Ну, «Новый мир» полистываю, «Роман-газету», на чердаке полно подшивок, пыльные, правда, зар-р-раза, фэнтези опять же, Лукъяненко вон, Гарднера иногда под настроение… Здесь библиотека ничего себе, рекомендую…
– Да нет, в другом смысле…
– А, преподаю чего, спрашиваешь? И прошлый интересовался… Историю факультативно в старших классах и идеологию эту ихнюю грёбаную. Семь часов в неделю обучаю лоботрясов родину любить! Ну, плюс ботанику в пятом, биолога найти не выходит, кто по доброй воле в глухомань попрётся?..
– Чего, и в биологии шаришь?
– По методичкам излагаю, но ничего, идёт помаленьку… А кому легко опять же? – Учитель задумчиво понюхал хризантему у себя в петлице. – Какой дурак сюда попрётся, кроме расконвоированного ссыльнопоселенца? За чистую идею, да в дощатом сортире?.. Никто, голуба, – Учитель опять забулькал бутылкой, разливая портвейн, – не попрётся. Измельчал народишко. Оком… оконформистился. За длинным песо всякий гоняется, за комфортом. И за обычным, и за душевным… Подобных идиотов, – Учитель икнул, – поискать…
– Влетел за политику?
– Какая разница? – неопределённо ответил новый знакомец. – Теперь вот во глубине, навроде пленного декабриста в бессрочной ссылке. «Оковытяжкие падут, темницы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа»… – Учитель криво усмехнулся. – Бестужев-Марлинский этакий местного пошиба… Да ты пей, брат, пей, не жульничай…
– Угу… Бестужев-Рюмин… «И братья меч вам…» Помню…
– Именно!.. Меч это… Отдадут…
Сидели друг напротив друга в единственном классе пустой по летнему времени поселковой школы и цедили из пластмассовых стаканчиков тёплый розовый портвейн. Чернокожий Хуан отирался неподалёку. От розового портвейна Хуан небрежно отмахнулся и в беседе не участвовал, а подпирал дверной косяк, перебирая чётки и меланхолично разглядывая поверх очков пустынную улицу.
Стояла сиеста.
Каким образом Хуан умудрился добраться прежде них, осталось неясным. Во всяком случае, когда он и Учитель, запыхавшись, прибежали в поисках укрытия в местную школу, Хуан уже торчал в дверях. Оставалось предположить, что в момент появления гусеничного «хорьха» с полицейскими Хуан как полулежал возле стены лавки, с чисто негритянской иронией поглядывая на мир поверх очков, так из-под этой стены волшебным образом и испарился. Даже не вставая. На то она и есть негритянская магия вуду. Причём испарился вместе с узлом пожитков, очками, дорогими чётками и с аккорденом.
И сразу же материализовался на школьном пороге. Узел и аккордеон материализовались тоже.
Пожалуй, хорошо вышло, что он не успел заехать Учителю в табло.
Учитель:
– Вижу, вижу, что забыл. Да ладно, не напрягайся, Папа… Не напрягайся… Зови меня попросту, как прежде звал, «ми амиго профессоре». – Ударение в слове «профессоре» Учитель сделал на предпоследнем слоге. – А я стану звать тебя Папой, и никак иначе. Никак иначе… Секёшь, Папа? – и по плечу его потрепал до крайности фамильярно.
Так вот, поскольку Учитель рассказал про обстановку на Острове Свободы много занятного. Перейдя на политические темы, амиго профессоре по-заговорщицки понизил голос и, обхватив его за шею, пригнул его голову ухом ближе к своим губам, защекотал усами. Расклад оказался следующим. На Острове Свободы вовсю бушует гражданская война. Но бушует не так, как должны бушевать нормальные гражданские войны – с кавалерийскими рейдами, с тачанками и триумфальным захватом банков и телеграфов, с декретами и стрельбой, с пламенными речами с броневиков и с разведёнными мостами, а бушует подспудно. Революционеры в кукурузе, по-местному – герильеро, они же барбудос, бородатые – одна сторона, а старая власть – другая. Власть проводит, как и положено, репрессивную политику.
Насчёт репрессивной политики, так они как раз едва ноги унесли.
Это понятно.
Население Острова Свободы – и то, которое с оружием, и мирные обыватели – втянуто в процесс. Повстанцы неоднородны. В лесу и в кукурузе прячутся и ведут боевые действия разнообразные группировки, от идейных борцов до простых мародёров, в населённых пунктах базируются подпольщики, правительственные солдаты и полиция. Самой значительной антигосударственной силой считаются феделисты-герильерос. Сочувствующие им есть и в посёлке, и даже подпольная ячейка имеется. Только батраки, те, как обычно, ни тпру, ни ну, ни кукареку. Хотя Че и указывает в своих манифестах, что крестьянский элемент – самая что ни на есть революционная часть народа.
Сам Учитель – амиго профессоре гордо выпятил грудь – конечно, за либералов. Иными словами, за медленный эволюционный путь реформ. Однако на медленный эволюционный путь реформ нет ни времени, ни терпения. Да и либералов никаких в округе нет и не предвидется. Сплошные радикальные элементы. Поэтому в качестве наименьшего зла Учитель держит сторону революционеров, то есть герильерос, а по-простому – партизан. Хотя те и сплошь с анархистским уклоном.
Из-за этой его политической ориентации – «Я сказал политической, а не половой, и нечего тут, Папа, ухмыляться!» – каждый здесь о его политической ориентации знает, посёлок Санта-Клара маленький – приходится от ментов вечно тикать и прятаться. А те особо и не догоняют – люди южные, ленивые…
За партизан – «Но только тс-с!.. Только это большая тайна! Вы меня понимаете?..» – и подпирающий дверной проём Хуан.
Несмотря на внешнее лощёное негодяйство, однажды что-то сдвинулось в Хуане и начал чернокожий мачо в свободное от пацанских подвигов время почитывать запрещённые книжки да о всеобщем счастье фантазировать. Свобода, равенство и так далее. Но главное, разумеется, свобода. Воля!
В кукурузу новообращённый борец за правое дело не подался, счёл нецелесообразным. Остался в Санта-Кларе секретным связным. И даже трахаться с кем попало вроде бы перестал, постоянную подругу завёл – Кончиту то есть. Якобы прикрытие отрабатывать. Типа он теперь человек семейный, обременённый, к политике индеферентный… Считается, что о том, что Хуан связан с партизанами, никто не знает. Даже Кончита не догадывается. Или притворяется, что не догадывается. Сам Хуан – чернокожий красавец утвердительно кивнул от дверного проёма в смысле, что так оно и есть – свою связь с герильей маскирует. Даже когда гёрл-френда из хаты выперла, и то не раскололся. А ведь мог: так, мол, и так, действую по заданию, специальный агент Смит… Но нет, не раскололся. Конспирация потому что. Но ему-то, Папе, здесь доверяют, Мадридский фронт и всё такое прочее, и потому информируют как есть, без утайки.
Сдвинулся на революционной борьбе также местный аптекарь.
Всю жизнь аптекарь возился с припарками и микстурами, как умел, пользовал окрестных обывателей от свинки и от живота – и в политику, а уж тем более в политику экстремистскую, со стрельбой и засадами, не лез ни в самой малой степени. Был аптекарь человеком одиноким и робким, немногословным и от политических конфликтов неимоверно далёким. Канареек любил, их в аптеке с десяток сидело по жёрдочкам в самодельных клетках. Но вот однажды ночью – очевидцы, кстати, вспоминают, что стояла полная луна – тишайший поселковый фармацевт открутил голову лучшей канарейке, подпалил аптеку с четырёх углов и подался в кукурузу, имея при себе дюжину чистых рубашек, докторский чемоданчик с медикаментами и хирургическими инструментами и мешок собственноручно изготовленного в аптечной лаборатории динамита.
– Это… Ещё компьютер напоследок изрубил, – напомнил от двери Хуан.
– Ага, ещё компьютер, – небрежно подтвердил Учитель. – В говно изрубил. Топором…
Учитель плеснул в пластмассовые стаканчики дополнительно портвейна, почавкал колбасой с газеты и собрался продолжать. Однако рассказ был прерван происшествием. С улицы послышался шум мотора. Не форсированный рокот гусеничного «хорьха», а натужное гудение раздолбанной трёхтонки. «Едут», – сообщил Хуан, однако что кто-то едет, было и так понятно. С лязгом переключались передачи и нестройно, вразнобой доносилось:
Через две, через две зимы-ы,
Через две, через две весны-ы
Отслужу, отслужу, как надо, и вернусь!..
Грузовик оказался снаружи обшит на заклёпках листами кровельного железа, местами ржавого. Очевидно, в качестве брони. Броневая обшивка совершенно маскировала истинную природу мирной колхозной машины и делала грузовик похожим на бронепоезд или на старинный неуклюжий броневик, или, если точнее, не на настоящий бронепоезд или броневик, а на фанерную их имитацию, какие фанерные штуки выпускали тихим ходом впереди первомайских колонн. На демонстрациях сверху таких самоходных декораций стояли актёры в солдатской и матросской форме, символизируя собой торжество соответствующей идеи, а то и дядечка с накладной лысиной. Но это на демонстрациях. Здесь же сверху никто не стоял. Зато в амбразурах мелькали раскрасневшиеся солдатские физиономии, а над кабиной поверх прожектора торчало толстое рыльце пулемёта «максим».
– О-о!.. Сейчас будет интересно! Идёмте-идёмте, любопытное зрелище! – и Учитель увлёк его к дверному проёму. – Отсюда лучше видно. Охота на слона называется… Говорят, Че самолично придумал…
Бронированный грузовик миновал школу и, гремя и вихляясь, приближался к участку немощёной улицы, застланному слоем пальмовых листьев. Вот на слой листьев заехали передние колёса, а вот и задние. В дверной проём действительно было отлично видно. И тут раздался треск, хруст, пальмовый настил провалился, и бронированная махина ухнула в замаскированную яму. Взметнулись обломанные жерди, земля дрогнула. Из-за ближайшего плетня взвились победные вопли, там ликовали, а из провалившегося бронегрузовика доносились энергичные разноголосые матюки.
– Лихо, а?.. Орлы! Герои! – Учитель приплясывал от удовольствия и панибратски толкался локтем в бок. – Народная смекалка, а?.. Кулибины! Ползуновы! Под мудрым руководством товарища Че! Что значит творческая мысль на службе народа! Охота на слона называется… На слона, ха-ха!..
В бронированном грузовике повозились, и оттуда в сторону плетня коротко такнул пулемёт. Надетые вкривь и вкось на колья плетня горшки и пятилитровые банки полопались с громким звуком. Пулемёт замолчал.
– Ленту перекосоёбило, – прозлорадствовал Учитель. – Хромает у вояк боевая подготовка. Оттого и материальная часть не на высоте содержится. А всё почему?
– Почему?
– А всё от отсутствия этнуза… энтузиазма! Без огонька служат, без желания! Чисто в форме покрасоваться да маленькую власть поиметь. Обречённый режим…
– Не зацепят пулемётом?
– Да нет там никого уже, – бросил Хуан. – Дёрнули огородами.
Между ними штопором ввинтился Учитель. Плеснул по пластиковым стаканчикам остатки портвейна.
Хуан снова отказался от выпивки, продолжая подпирать дверной проём – опасный чернокожий красавец в непонятно зачем нацепленных очках. А Учитель с места в карьер затараторил:
– Эпизоды революционной борьбы! Героические, так сказать, будни…
Несмотря на отчаянное фиглярство, Учитель ему нравился. Не случайно в прошлый раз стакнулись, хоть ни черта он от этого прошлого раза не помнит. Дурака валяет, а видно, что неглупый парень. Глаза выдают. И ещё речь, артикуляция. Столичный, центровой и образованный. МГУ либо вообще питерский. Плюс в семье два-три поколения.
По возможности придал голосу безразличную интонацию:
– Кстати, а кто такой этот Че?
Учитель потёр макушку под шляпой, собираясь с мыслями. Потом принялся шарить по карманам. Залез в один внутренний карман пиджака, потом в другой, похлопал по боковым. Ратерянно огляделся вокруг, и вдруг обрадовался – нашёл то, что искал. Вытряхнул с газеты колбасные шкурки прямо на пол, разгладил газету короткопалой пятернёй и протянул ему:
– Вот, Папа, взгляните, как раз насчёт этого Че… Официальная версия, так сказать…
Взглянуть-то он взглянул, но оказалось, что разобрать на газете, в которую Учитель завернул в лавке колбасу на закусь, ни хрена невозможно. Жёваная, сальная газета, а на первой полосе отчего-то в траурной рамке нечто расплывчатое, напоминающее неудавшийся фотографический портрет. Как будто снимали не в фокусе или нерадивый лаборант напортачил с проявителем. Светлый овал на месте лица, провалы глазниц, тёмные прямые волосы не столько видны, сколько угадываются – вот, собственно, и всё. Кроме совершенно размытой фотографии, имелись в газете какие-то слова – «…criminal peligroso de estatal…» – и ещё что-то в том же роде, а также единица и множество нулей за еденицей следом.
Повертел газету, пожал плечами и разочарованно вернул Учителю.
– Ну и что? Ничего ведь не разобрать…
– И правильно! И правильно, что не разобрать! Так и задумано. Это туфта, на самом деле нет ни единого портрета, ни примет, ни описаний. Ни Че, ни Вентуры!
Придав лицу максимально таинственный вид и для пущего понта опять перейдя на шёпот, Учитель разъяснил следующее.
Партизанами-барбудос и вообще противниками режима руководит в округе некий лидер по имени Че. А если точнее, то есть почти полностью – команданте Че. Команданте – это Учитель подчеркнул особо – это самое высокое партизанское звание, от слова «командовать», поэтому легко понять, что главнее Че среди повстанцев никого нет и быть не может. Но интрига в том, что кто такой Че и каков самый главный партизанский командир из себя – этого не знает ни единая душа. Ни единая! Вообще никто. За то, что личность Че никому не известна, Учитель готов поручиться собственной головой. В доказательство серьёзности заявления амиго профессоре крепко стукнул себя ребром ладони сбоку по шее. Мол, ежели соврал – пускай рубят.
– Че может оказаться абсолютно кем угодно. Им, – Учитель ткнул пластмассовым стаканчиком в сторону замершего с очками на кончике носа Хуана, – или мной, или нашим сумасшедшим аптекарем, к примеру. Прохожим на улице, мальчиком по вызову, уборщиком в общественном сортире, нищим на улице… Даже вами, Папа, даже вами… А почему нет? Совершенно никаких гарантий…
– А что, тут имеются общественные сортиры и мальчики по вызову?
– Да нет, какие сортиры, какие мальчики… Это так, к слову, ради доступности понимания… Да не придирайтесь к мелочам в конце-то концов! Не придирайтесь! Следите за мыслью!
– Да не придираюсь я, не придираюсь. Просто подумал…
– Нет-нет, никаких мальчиков. И никаких сортиров тоже. Исключительно на природе. В естественной среде. По преимуществу в кустах.
И Учитель неопределённо кивнул в сторону глухой стенки.
– Точно?
– Не уводите от темы. От темы не уводите, говорю! – на Учителя местный портвейн подействовал вполне сообразно со своим назначением. – Только представьте себе, Папа, каково величие замысла! – принялся дальше юродствовать поддатый амиго профессоре. – Это же измыслить такое, и то оторопь берёт… А воплотить? Реализовать во всей полноте, так сказать… Ага, то-то же!.. А вы говорите – мальчики… Какие, к лешему, мальчики, тут такая политика!..
– А женщиной? – Он задал вопрос совершенно автоматически, просто чтобы поддержать разговор. – А женщиной Че может оказаться?
