скачать книгу бесплатно
Пробуждение в «Эмпти Фридж». Сборник рассказов
Денис Игоревич Воронцов
Жизнь или смерть? Сон или реальность? Правда или вымысел? Девять историй – девять совершенно разных измерений, связанных между собой лишь одной тонкой красной нитью – тягой героев во что бы то ни стало пробудиться, сделать шаг навстречу неизвестности и вопреки правилам судьбы вырваться из ее пут победителем, пусть даже ценой собственной жизни.
Денис Воронцов
Пробуждение в "Эмпти Фридж". Сборник рассказов
Пробуждение в «Эмпти Фридж»
Несомненно, все это скоро кончится –
быстро и, видимо, некрасиво.
Мозг – точно айсберг с потекшим контуром,
сильно увлекшийся Куросиво.
И. Бродский
I
«Можно ли жить абсурдом, или эта логика требует смерти?». Раньше я видел в этих словах лишь красивую цитату, которую можно было бросить в копилку памяти, чтобы при удобном случае извлечь и блеснуть начитанностью где-нибудь на музейной выставке или в суде. Теперь я понял, что имел в виду Камю.
Я закрываю глаза и откидываюсь на сиреневую спинку кресла, избавляясь от визуального потока информации, но продолжая видеть кафе в мельчайших деталях. Нескольких мгновений хватает, чтобы это место навсегда отпечаталось в моей памяти, как картина художника-гиперреалиста: тридцать два матовых плафона, в двадцати одном из которых лампочки теплого света, в девяти – холодного, в трех – мигают, в двух – выкручены. Двадцать три белых столика, семнадцать из них – заняты, два – забронированы, один – не убран, один – сейчас займет дама в зеленом. Всего в мое поле зрения попало тридцать семь посетителей, и я могу до последнего заусенца описать любого из них. Двенадцать фотографий на стенах – это двенадцать черно-белых окон, в каждое из которых я продолжаю заглядывать, точно зная количество парящих над Тауэрским мостом птиц, или марки автомобилей в ночной пробке на Фламинго-роуд. Я помню каждую шероховатость пола, каждую трещину в асфальте тротуара, царапину на приборной панели в машине, крупицу облупленной краски в уборной на заправке… Я помню, как ехал сюда, зависнув на час в невообразимой пробке, от моста до Ривер-стрит, и перебирая в уме события последних дней, которые мало чем отличаются от эпилога к невероятно реалистичному ночному кошмару.
Но при этом я не могу вспомнить, когда последний раз ложился спать.
Еще я не могу вспомнить, чтобы Мэри была когда-то так же прекрасна, как сейчас. То, что произошло между нами, рано или поздно должно было произойти. Кровь брызжет во все стороны, зал замирает. Она бледнеет, хватается за шею и падает на пол, после чего стиляга за крайним столиком машинально вскакивает. Через мгновенье в его руке уже поблескивает пистолет. Не похоже, чтобы этот парень был в таком же шоке, как остальные. Видимо, у него голове сработало нечто, что принято называть внутренним чутьем, благодаря которому он заранее знал, чем все кончится. Или может это обычный коп, а меня выдало что-то вроде непроизвольных жестов или микровыражений лица, которые позволяют с точностью определить, что человек собрался пырнуть кого-то вилкой. Не знаю. И не уверен, что хочу знать, находясь теперь под дулом пистолета.
Забавно вспоминать, как все начиналось. Генри сидел в кресле посреди бумажного бедлама с таким видом, будто в самом деле совершает прорыв в медицине. В действительности же это был лишь эксперимент, причем с самыми скудными исходными данными, которые только можно вообразить.
– Делаем несколько надрезов здесь и здесь, – он сгребает в сторону бумаги и кладет снимок передо мной, шариковая ручка в его руке превращается в указку, – после этого вживляем около ста… «микроигл», которые будут взаимодействовать с нейронами. И только потом перейдем к глазам.
Я хоть и не слеп, но вижу лишь черно-синее пятно, так как ничего в этом не смыслю. Похоже, он понимает это, потому что после моего взгляда кладет ручку обратно в карман.
– Неужели все так плохо? – Спрашиваю и проматываю в уме все, что известно об этой «новейшей разработке». Со слов Генри она безвредна и эффективна, и у меня нет поводов не доверять ему. Но сама мысль о сотне микроигл в голове каким-то странным подсознательным образом настораживает. Хоть это и не является чем-то сверхъестественным, если подумать.
Генри открывает шухляду и начинает перебирать бумаги. Создается впечатление, будто он ищет аргументы, подтверждающие его слова насчет разработки, в которой он и сам до конца не разобрался. Или это страх заставляет меня так думать – нелогичный, но вполне естественный страх перед неизвестностью, из-за которого я начинаю высматривать в старом приятеле нотки подвоха. Он достает синюю папку и откидывается на спинку, как если бы нашел, что искал:
– В противном случае, зрение будет постоянно падать.
– Насколько лучше я стану видеть? – Пытаюсь сфокусироваться на этикетках склянок у него за спиной, и понимаю, как это бесполезно при моем уровне близорукости.
– На все сто. Или почти. – Генри открывает папку, достает калькулятор и приступает к отчету. Похоже, никаких аргументов в ней не содержится, – Как бы там ни было, про очки сможешь забыть.
Звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но откуда у Генри такая уверенность, что это сработает?
– Разве в моем случае такое возможно? – Начинаю жалеть, что не доучился на медицинском хотя бы до второго курса. Для общего развития.
– С этой разработкой – да. – Он отодвигает все бумаги на второй план, достает таблетку и наливает себе стакан воды. – Есть, конечно, и другие варианты, но при той болезни, что у тебя, ни один из них не способен вернуть всей остроты зрения.
Генри глотает таблетку и у меня создается впечатление, что это какой-то психостимулятор. Возможно, он стал бы точной копией Хантера Томпсона, будь у него очки вроде моих. Но иллюзия быстро рассеивается, когда вспоминаю, что он страдает от приступов мигрени.
– А эта штуковина безопасна? – Спрашиваю и понимаю, что страх перед неизвестностью хоть и не покидает меня, но уже начинает казаться неразумным.
– С чего ты взял, что нет?
Генри продолжает что-то считать, словно мои опасения предсказуемы и вовсе не удивляют его. Мне показалось, в его папке мелькнул старинный чертеж авторства Леонардо да Винчи. Но похоже это просто усталость.
– Ты говорил, что она совсем новая. Такую операцию уже делали кому-то?
– Да. Но с меньшим уровнем вмешательства в заднюю часть коры головного мозга. Твой случай потяжелее.
– Значит, в этом плане я буду первым?
– Это ни о чем не говорит. – Он прерывается и полный уверенности смотрит на меня, как будто сам приложил усилия к новейшей разработке. – Будь она небезопасна, столько времени, сколько с ней возились в лаборатории, хватило бы, чтобы это заметить. Так что опасаться нечего, можешь быть уверен.
За дверью встречает Мэри, и мы вместе направляемся по белому коридору к лифту. Вокруг творится черт знает что, будто находимся в Тонтоне. Или мне только так кажется? От мыслей о предстоящей операции и взвешивания всех «против» и «за» разболелась голова. Шорохи, скрипы, шаги, голоса – все начинает раздражать, и хочется поскорее оказаться дома, чтобы налить себе бренди, сесть в кресло и хорошенько все обдумать.
Но разве у меня есть выбор? Болезнь уже год постепенно отнимает зрение, и если ничего не предпринять, это продолжится. Мэри считает, что быстро растущая близорукость связана с моей деятельностью и постоянным напряжением для глаз. Но я не единственный искусствовед в мире – никто не слепнет от этой работы, тем более так резко.
Не проронив ни слова, выходим на еще более шумную улицу. После грозы пахнет озоном и мокрым асфальтом, а лужи смотрятся как отпавшие от неба куски краски. В машине Мэри решает спросить:
– Так что он тебе сказал?
– Сказал, что зрение станет как прежде, – шелест магнитолы кажется настолько отвратительным, что тут же ее выключаю, – даже лучше.
Она достает сигарету и закуривает. Мне всегда нравилась ее привычка держать сигарету большим и указательным пальцем – курение это единственная вещь, при которой теряется ее грациозность. А все потому, что курит Мэри раз в год, и только ради того, чтобы напустить в негативные мысли сладкого туману. На меня эта магия действует обратно пропорционально. Опускаю стекло.
– Это реально? – Мэри в отличие от меня доучилась до второго курса, поэтому кое в чем разбирается. Но видимо не во всех тонкостях нейрохирургии.
– Там какая-то новейшая штуковина с вживлением микроигл. Я знаю о ней не больше, чем ты. Но я доверяю Генри.
– И ты сможешь вернуться к своей работе?
– Да.
Берет паузу. То ли подбирает слова, то ли на перекрестке сложная развязка.
– А ты не думал найти себе другое занятие?
Закрываю глаза и запрокидываю голову – она снова за свое.
– Мы ведь уже обсуждали это.
– Я ничего не хочу сказать, но твоя работа отнимает у тебя слишком много сил и времени. – По тому, как изменилась манера езды, понимаю, что нервничает. Впрочем, это было ясно еще с того момента, как она закурила. – Может, из-за нее у тебя и упало зрение.
– Работа здесь ни при чем. Это все болезнь.
– Твои ночи напролет с изучением микротрещин вполне могли этому поспособствовать.
Она завернула за угол и заглушила двигатель. Приехали.
– Есть разница, Ричард: выполнять норму и отдавать себя работе целиком.
Уже через неделю я действительно вернулся к своей работе. А через месяц Мэри меня бросила, сказав, что ей осточертели мои постоянные зависания с микроскопом в лаборатории. Но разумеется, проблема не в том, что я фанат своего дела. Ей просто нужен был спусковой крючок, на который она смогла бы меня подловить. Как бы там ни было, расстались мы еще быстрее, чем сошлись. И я не сказал бы, что рад этому: в космической пустоте две черные дыры вполне могли бы слиться в одну.
II
Давно не видел бар таким красочным и одновременно мрачным, как в тот вечер: «Полуночники» в исполнении Юриана ван Стрека, не иначе. Тогда, всматриваясь в царапины на липком столе, я впервые задумался, не являюсь ли персонажем невероятно проработанной картины. И похоже я даже озвучил эту мысль бармену: тот начал смотреть на меня так, словно вертел ментальным пальцем у виска.
– У нас появился новый коктейль, называется «Лимоны Дали». Не хочешь попробовать?
Я с прищуром художника изучаю его ухмылку и пытаюсь понять, не издевается ли он. В итоге утвердительно киваю.
– Должен предупредить, убойная штука. Но я так понимаю, это именно то, что надо?
Снова киваю:
– Завтра пойду на работу, как слон на спичках.
– «Я не сюрреалист, я сюрреализм».
Не помню, как вернулся домой и заснул, но помню, как проснулся, и это был далеко не сюрреализм. Сквозь жалюзи просачивался свет, и то, что он не лунный, а солнечный, я понял только исходя из времени суток. Повсюду погром, как в мастерской творческого сноба, искавшего вдохновение среди рубашек, носков, книжек про искусство, коробок от пиццы и таблеток аспирина. Просачиваюсь сквозь горы вещей в ванную, обретаю человеческий вид и направляюсь в богадельню.
Не успеваю ступить за порог кабинета, как появляется вертлявая проныра в клетчатом пальто. И откуда только взялась эта серая ворона с тубусом вместо сыра? В голову просачивается мысль, что ей на носу не хватает огромного треснувшего пенсне. И желательно с темными стеклами – взгляд у нее невыносимо острый. И вот она влетает с полотном в руке и говорит:
– Необходима кое-какая помощь, если вы понимаете, о чем я.
Показываю, чтобы закрыла за собой дверь, так как понимаю, что предстоит разговор не для коридорных стен.
– Что нужно?
– Это оригинал. Нужно заключение, что копия.
– Зачем? – Удивляюсь собственному любопытству. Не все ли мне равно, на кой черт ей это. Чтобы понимать все риски, мне достаточно изучить только историю картины.
– Не важно. Знаю, что это рискованно, и готова заплатить любую сумму.
Разворачиваю полотно и смотрю на сиреневый череп с цветами, растущими из глазниц. И все это выглядит не хуже, чем детские шедевры с выставки под названием «дверца холодильника». Под лупой присматриваюсь к мазкам подписи и понимаю, отчего столько шума:
– Пьер Шарло.
– Он самый. Название «Душа».
– Где взяли?
– Досталась в наследство.
– Откуда знаете, что оригинал?
– От самого Пьера. Он мой прапрадедушка.
– Решили обесценить творение прадедушки?
– Прапра…
– А если серьезно – для чего вам это?
– Я же говорю – не важно. Заплачу, сколько скажете. Так вы в деле или нет?
– Если только это не «игра в бисер». – Говорю и думаю, что выражение «игра в бисер» вроде как здесь не подходит. Так можно было бы сказать про что-то сложное и непонятное, но уж точно не в ситуации, когда собеседник темнит. И почему мне захотелось перед ней поумничать? – Я хочу знать, что мне предлагают. Или вы раскрываете все карты, или ищете другого эксперта. – Смотрю на ее пальто. – Но с рубашками наружу вряд ли найдете.
– Переезжаю в другую страну и хочу взять ее с собой.
– Разобраться с минкультом вам будет дешевле и проще. Разве что за срочность раскошелитесь, потому что тягомотина та еще. Это же семейная реликвия, насколько я понял.
– Не совсем так.
Как легко можно заинтриговать всего тремя словами, думаю.
– Она краденная?
– Это было давным-давно, – смотрит в потолок, словно разглядывает фреску, – ее украл мой предок.
– Прапрадедушка?
– Пра…
– С этого и стоило начинать. Почему сразу не сказали?
– Вам бы стало легче, если бы вы узнали про мои преступные корни?
– А вам не все равно, что я об этом думаю?
– Вы бы тогда решили, что здесь какой-то подвох.
– Вообще-то я и сейчас в этом не сомневаюсь.
Вздыхает, как перед исповедью. Похоже, сейчас раскроет карты.
– Хоть эта картина и краденная, она мне дорога как память, и я не хочу расставаться с ней только потому, что у меня нет на нее прав.
– И я должен поверить?
– Это чистая правда.
– А почему так резко переезжаете?
