скачать книгу бесплатно
– Все твои мысли уместятся под навозным жуком. Где живет она?!
– Ну, брат, ты и вправду влюблен без памяти.
– Не надо! Я ничего не делаю без памяти. Так скажешь ты наконец, или нет? – Скулы Алексея дрогнули.
– Угол Александровской и Московской, не доходя дома Барыкина… Славная хата на два этажа, с мансардой… Калитка кованая, денег богато, видать… Над парадной фонарь, а во дворе не то сторож, не то дворник со здоровым кобелём цепью играл. Он тоже по-ихнему лопочет, ражий такой, у кожаном фартуке, як мясник… Ну, що приуныл?
Замешательство Алексея поднималось, как тесто на дрожжах, с каждым услышанным словом. «Эта барышня тебе не по зубам…» – вдруг услышал он в себе чей-то чужой голос.
– Да, все это и впрямь требует раздумий, – наконец выдавил он и поник головой.
– Брось, – беспечно протянул Сашка. – Порой и случай вершит дела. Ее гипноз – твой страх сделать первый шаг. Ты это… давай смелее. Раз любишь – действуй. Це важно, оченно важно! Там, может, и нет ничего, а ты обратно свое заколачивай… Здоровеньки булы, понял?
– Ты это о чем? – Алешка подозрительно посмотрел на приятеля, но тот лишь пожал плечами, поглядывая на бьющуюся о стекло золотую пчелу.
«Лишь бы не гулёная девка была… Знаем мы таких… надо – при первом свидании голяжки покажет, ежли целковый пообещать, – подумал Сашка, но вслух сказать остерегся: Кречет в волосы вцепится – не простит».
– А ты… никому не сболтнул часом? – Алексей, пуще наливаясь подозрением, заглянул в ясную синь глаз Александра.
– Дурый! Чужая тайна – свято, брат. Не бойсь. Ладно, я до Лопаткина, в булочную. А ты иди, умывайся, благословясь.
Гусарь наскоро поправил сбитое зеленое покрывало своей кровати, хлопнул дверью и был таков. Алешка постоял секунду-другую в раздумье, точно перебирал четки услышанного, затем распахнул половину окна и выпустил на волю маявшуюся пчелу. На душе его пели ангелы.
Глава 4
Блистая пуговицами училищных мундиров, они уже досыта нагулялись по аллеям Саратова, наслушались пустых речей, раздававшихся из толпы, щелканья семечек и зазываний голосистых торговок.
– Черт, сколько ходить еще за ними прикажешь? Все ноги стоптали! От самого дома «пасем».
Гусарь нетерпеливо чиркнул взглядом по Семинарской улице, что спускалась к реке. Там, впереди, шагах в тридцати уже битый час маячили две фигуры – стройная и очаровательная девичья и вторая, сухая, как трость, принадлежавшая бонне.
– Похоже, пропало дело, – уныло вздохнул Сашка, забрасывая в рот очередной мятный леденец.
– Эт почему же? – Алешка не спускал влюбленных глаз с голубого платья.
– А то, что не надо вытягивать губы, колы тэбя не хотят поцеловать. Нет, нынче клеву не будет. Вишь, «ошейник» с нею не расстается ни на минуту… Так и кохает ее, ровно она золотая.
– Змей ты, Сашок! В тебе яду больше, чем в аптеке.
– У, це справедливо. Станешь тут змеем – пыхти да парься полдня. Ты сам-то хоть жив?
– Не знаю… – Алексей нервно теребил белую перчатку, не глядя на Гусаря.
– Эй, эй, уймись, братец. Ты же глазами ее напополам стригёшь. Ну, у тебя и хватка!
– Не «хватка», а обаяние, глупая голова. Спорим, я нынче же с ней объяснюсь?
– А давай! Ударим по рукам!
Гусарь шало блеснул глазами, жмурясь на ярком солнце.
– Глядите – орел! Ну, ну. Крепко, видать, ты в темя любовь свою вбил. Думаешь…
– Уверен! – Алексей решительно разбил их рукопожатие и снова беспокойно глянул через плечо.
Дамы продолжали стоять у пестрых торговых лотков с лентами атласа и кружевами. Алешка весь истомился, вспомнил наперечет все лапидарные наставления добряка Сухотина, которые тот любил повторять воспитанникам потешки перед их выходом «в свет».
– Прежде всего, держите дозор за ножом и вилкой, ежели вас, голубцов, пригласят за стол. Салфетки, тарелки и скатерть должны быть опрятны – в лучшем виде! Пальцы и рты соусом не пачкать, есть небольшими порциями, так чтоб не быть с набитым ртом, как бурлак, когда дама к тебе обратится с вопросом. Барышням головы глупостями не крутить! Там и так светлых мыслей немного… И всякие чувства держать в кулаке! К черту розовые туманы и сентиментальную пудру! Высоким степенствам и господам офицерам кланяться учтивым поклоном, как вас учил танцмейстер. Ежели дама соблаговолит протянуть вам руку, всенепременно приложитесь, но коснувши, не чмокать, как свинья, не в хлеву воспитывались, и помните всегда о чести родного училища. И вот еще что, сударики… На рынках, вокзалах и площадях разиней не быть. Деньги родительские, а особливо казенные, хранить на груди и без надобности не лохматить купюрами. Уши на перекрестках и в заведениях не развешивать… и без вас от добродырых дураков свет задыхается. Иному олуху скажешь, что в скрипке бес сидит и поет на разные голоса, он, чудак, и поверит… о женском роде уже и молчу. Те клуши и вороньему граю верют.
– О чем хандришь, Ромео? – Сашка спорхнул с чугунной ограды, на которой примостился минутой раньше. – Гляди, уйдут! Ну, точно, к барыкинскому вокзалу тронули. Верно в народе бачут: «Дурак сватается, умному дорогу подает!» Да ты очами-то на меня не сверкай… Бежим! Я ж для твоей пользы, вестимо.
Друзья бросились наперегонки, но в это время на Семинарской, как назло, случился кипучий затор. Извозчики, грохоча колесами телег, подвезли к торговым рядам новый товар – ни проехать, ни пройти, черт ногу сломит.
«Господи, уйдет… Потеряю! Господи, уйдет!» – Кречетова стегнул страх, в какой-то момент в толчее шляпок и платков, корзин и ведер, бородатых и бритых лиц он с замиранием сердца ощутил вокруг себя пустоту, словно летел в пропасть, но уже в следующий миг, пробираясь сквозь плотные, сбившиеся тела, он, как пробка из бутылки, вылетел на простор вслед за Гусарем, осыпаемый в спину толчками и руганью:
– У, чумовое отродье! Звери ногастые!
– Воть черти их носят! Ломят, бытто земля под ими горить!
– Ну, ять тебе пришью на затылке заплату, сучонок! – взорвался руганью рыжебородый мужик с корзиной рассыпанных яблок.
– А молочка от бешеного бычка не желаешь? – Алешка с внезапным желанием созорничать, а боле с чувством обиды, по-мальчишески скривил рожу, выпятил вперед губы и вытаращил глаза, выражая этим высшую степень презрения. Но тотчас сделался серьезен, когда услышал за спиной громкое:
– Лексий, мы потеряли их! Давай короче!
– Где они? – Кречетов рванулся к Гусарю.
– А черт их тетку знае!
Прыгая через ящики и мешки с овощами, они сиганули вниз по улице. Пробежав пару кварталов, рыща по всем переулкам, «преследователи» отказывались верить своим глазам – женщин и след простыл.
– Что их, галки на крыльях унесли?
– Це усе из-за того рыжебородого лешего! – морща в отчаянье лицо, всплеснул руками Гусарь. – Нашел время с корзиной под ноги лезть… гад рогатый. Дуй теперь за раками, беги за пивом.
Алексей сдвинул русые брови, еще раз пытливо оглядел шумную улицу, всеми силами пытаясь подавить разраставшееся в нем тяжелое и смутное чувство тревоги. Рассчитывать на чудо не приходилось, и, смирившись со случившимся промахом, они уже без спешки и азарта побрели на речной вокзал.
* * *
Хозяин речного вокзала Григорий Иванович Барыкин слыл человеком ярким, представлявшим собою тип сметливого, умного русского мужика, нащупавшего себе жизненную дорожку, идя по которой, способно было добраться до цели.
По его собственным словам, он начал карьеру половым в одном из дубовских трактиров. Родом Григорий Иванович был из верхних губерний, которые он и нынче звал не иначе как «родиной». Еще мальчиком он устремился пытать счастье на низ Волги, который гремел тогда большей славушкой, нежели верх или середина великой реки. Известность низовых городов зависела от того «простора» и «вольницы», которые царили в них, кормили, поили и давали жить громадным толпам скапливавшегося там народа, охочего до работы, но не менее любившего покутить и в царевом кабаке. Гражданский порядок не был крепок в тех городах, отчего туда и льнули, как мухи на мед, всякие народы, у которых были сильные руки, выносливая спина, но у коих, как говорили, «были нелады насчет пачпорта».
Туда же упрямо тянулись и любители легкой наживы, разные целовальники, лавочники, шулера, лихие люди и содержатели всевозможных увеселительных мест для гулящего люда. По лету, когда на белянах, росшивах, плотах и прочих речных судах наезжала на низ Волги пропасть разного народу, в Камышине, Дубовке, Царицыне и других городах около кабаков и питейников стон стоял и шло великое пированье.
«Сызмальства» изучив до тонкостей трактирное дело, Григорий Иванович позже переселился из низовых городов в Саратов, который теперь стремительно набирал силы, и здесь «со спотиху» повел самостоятельное дело. Фортуна была милостива к предпринимателю, и он, с пустыми руками выступив на арену жизни, весьма споро пошел в гору; зашиб крепкую копейку, нажил каменный дом на Александровской, выстроил бани, однако на этом руки не опустил, открыл гостиницу «Москва» и устроил на берегу красавицы Волги летний увеселительный вокзал.
В сем хлопотливом и сложном деле господин Барыкин не был одинок, а опирался на векселя и слово Василия Саввича Злакоманова, великая сила и значимость которого в коммерческом мире была «капитальная».
– Ужо поставим мы твою пассажирскую пристань, Иваныч, соорудим… Затея со всех сторон добрая, прибыльная, а главное – народишку нужная и начальству угодная.... Им ведь тоже, голубчикам-стервецам, в столицу рапортовать что-то надо… А тут пожалуйте, на скатерти и подносе просим в гости на смотрины! Не стыдно и августейшую особу с хлебом-солью встретить! – надрывно сипел Злакоманов, но тут же с тихо скрытой грозой в очах упреждал: – Токмо помни одно, Иваныч, у Злакоманова каждый час на рупь поставлен, – проволочек не потерплю… И с деньгами моими не смей мутить… Раздавлю, аки клопа, мокрого места не будет… Так и знай.
Сказано – сделано. Саратов нынче гордился славным вокзалом, который поражал своим стройным размашистым видом гостей и радовал взгляд обывателя.
И лишь одно омрачало жизнь Барыкина и лежало тяжелым камнем на сердце. В этом месяце истекал срок договора со Злакомановым. Следовало платить по долгам. Но деньги, как назло, лепились друг к дружке медленно. Новая пристань обещала покрыть расходы не раньше, чем через год. Вот и затягивалась потихоньку долговая петля на шее Григория Ивановича… Отчего он потерял сон, стал подозрителен и неразговорчив. Днями, хоть застрелись, надо было платить долг, но – как и чем?
* * *
Весь оставшийся путь до пристани Алексей не проронил ни слова. Гусарь, как только навстречу им попадались миловидные барышни, подмигивал и тыкал приятеля в ребра – пустое, Кречетов оставался холодным и молчаливым, как камень. Уже у самого вокзала приунывший от тоски Сашка задержал шаг и, поправив козырек форменной фуражки, решительно заявил:
– Знаешь, Кречет, дальше давай один…
Алексей с изумлением приподнял бровь:
– На галерею подняться не хочешь? Фонтан посмотрим…
– На кой ляд? Он что, пятиалтынный?
– Чего ты, Сашок?
– Да ну тебя… Ты правда такой повернутый на своей польке или придуриваешься? Нет уж, уволь. Ты сам-то гуляй, твое дело любовь, может, нотки черкнешь, может, стишок… А мне, признаться, жаль времени – завтра опять зубрежка и чертовы пируэты.
Кречетов сочувственно кивнул. С этим железным доводом вряд ли стоило спорить. «Учеба – это многолетняя изнурительная война между классной доской и школьным окном».
– Ладно, не обижайся. – Он по-дружески толкнул Гусаря в грудь. Но Сашка не торопился прощаться, стоял с папиросой в руке и прислушивался к чему-то.
От близкой воды тянуло прохладой, совсем рядом «блямкал» раскатистый речной колокол, а над их головами зеленой стрелкой металась за мошкой туда-сюда стрекоза. Радужные крылышки вспыхивали на солнце, подобно всполохам крохотного маяка.
– Все-таки ты счастливее меня, Кречет… Кому-то это суждено пережить, а кому-то… Завидую я тоби. – Гусарь осторожно, точно боялся запачкать чье-то дорогое платье, сбросил с папиросы серый столбик пепла.
Алексей благодарно улыбнулся и задумчиво обронил:
– Знаешь, еще до потешки, ребенком я всегда боялся вечеров. Боялся, что отец крикнет со двора: «Иди домой! Уже поздно!» Знакомо? Н-да… А теперь вот действительно поздно что-то менять в моих чувствах… понимаешь ли, брат? А вообще-то признаюсь: вся эта наша затея в «сыщиков» и «слежку» не по душе мне…
– Мне тоже. Но если це единственный выход спасения для тоби… Иди и будь с нею.
Гусарь вдруг рассмеялся и, затоптав папиросу, тряхнул головой:
– Главное, не будь тюхой, Червонный Валет! Пиковые дамы простофиль не жалуют! Ты же звезда, Леха! У тебя поклонников – во-о! – Он чиркнул себя пальцем выше бровей. – Если она просечет, кто ты, будь уверен, крепче смолы прилипнет… Що ты зардел, як гарбуз?
– А что, заметно?
– Да у мэни глаза землей не засыпаны… вижу, як ты в лице поменивси. Помни, ты артист! Мы же тоже, Лексий, борщ лаптем не хлебаем… Благородные люди!
– Это мы-то «благородные», сукин ты сын! – Кречетов светло рассмеялся. – Нашел, что сказать: артисты, и – благородные… Бог ведает, где еще хоронить нас будут! Быть может, за городским кладбищем.
– А нехай туда волочуть! Зато нам там тесно не будэ!
– Полно ерунду собирать. – Алексей одернул форменный синий сюртук. – Так ты со мной? Ну, тогда дуй отсюда.
– Ладно, исчезаю. – Сашка весело и легко подпрыгнул на месте, щелкнув в воздухе каблук о каблук. – Прошвырнусь по Сергиевской, чем я хуже тебя? Авось, тоже любовь сыщу.
– Вот и исчезай.
Кречетов зашагал по бульвару, но вдруг, не зная зачем, обернулся. Гусарь продолжал стоять на том же месте, держа в руках снятую фуражку, и улыбался ему.
Высокое майское солнце ласкало своим теплом крыши домов, зеленую юную дымку листвы, и в этой палитре волосы Сашки, пронизанные солнечными лучами, светились каким-то чудным серебряно-золотым ореолом весны.
– Ты еще здесь, не ушел? – Алексей шутливо погрозил кулаком.
– Теперь ушел! – Гусарь махнул на удачу рукой и в следующий миг смешался с цветастой чередой отдыхающих.
* * *
Вид, открывавшийся с Барыкинской галереи на Волгу, был великолепен, зачаровывал сердце своей необъятностью и неторопливой вольностью, которая так дорога, так мила русской душе. Перед взором во всем величии простора и шири раскинулась могучая река, несущая на зеркальной груди без счету разномастных судов, пароходов и бездну снующих лодок. Одухотворенные паром иль парусами суда тянулись по водной глади, бороздя ее во всех направлениях.
– Экая красотища-а! Аж в груди жжет!
– Да, ишь как матушка по весне разбоярилась… Эт, милейший, вам целое море! Вы гляньте, гляньте… То-то и оно… Напрасно глаз трудите. В это времечко у Волги берегов нет. А какие тут, батенька, при луне картины для созерцания берутся! Жаль, уезжаем нынче, уж не увидим…А вы скажете тоже, Яков Антонович… Какой к бесу Неаполь! Право, нашли, с чем сравнить, ей-Богу, ревниво-с! Наши картины куда как лучше итальянских. Вы только вообразите… сей пейзаж, утопающий в серебристом свете луны, это ж какое-с зрелище глазу! Поэзия!
– Возможно, Иван Порфирьевич, под влиянием этой картины здесь развернулась чувством чья-то душа. Вот тут, как пить дать, дрогнуло симпатией не одно сердце… Эх, судьба – вечная загадка…
Алексей неторопливо прошел мимо задушевно судачивших мужчин, по виду – путешествующих по Волге с делами чиновников, и остановился у белых перил галереи. Налетавший ветерок трепал полы его сюртука, ерошил волосы, принося с собой печальное эхо пароходного гудка, что оглашало прозрачный воздух далеко вокруг. На берегу, унизанном лодками и судами, шла обычная кипень: крик и шум работающего люда, стук плотницких топоров и визг пил, грохот сваливаемых бревен и катание бочек.
Алексей хотел было прислушаться к любопытному разговору стоявших чуть поодаль мужчин, но мысли не слушались, щетинились, кололи друг друга, перескакивая с места на место. Ему вдруг вспомнился встретивший его при входе на пристань полицейский наряд, состоявший из двух околоточных надзирателей и троих нижних чинов, скрывавшихся в густой тени нижних галерей: усиленный состав представителей порядка держался Барыкиным на всякий случай, ибо хотя и редко, а скандалы и драки случались. Вспомнилась и наружная галерея, на которой, как шутили саратовцы, «ради вони и сырости» был устроен пятирожковый фонтан с водоемом, в котором плавали полууснувшие рыбины и безобразные черепахи. Вид этого аквариума действительно производил грустное впечатление; да и что можно было ожидать от простого чугунного чана, полного мутной воды? «Ни зелени, понимаешь, ни поэтической скалы, ни романтических гротов, ни грунта на дне! Тьфу, срамота! – частенько проходился за рюмкой Алешкин отец по барыкинской затее. – Что-с это такое? Я требую ответа! В этой ржавой кадушке ровным счетом ни черта нет! Я вам ответственно заявляю. Вот зачем она устроена? Ну-с, разве для плаванья в ней пьяных купеческих сынков?.. Впрочем, Россия живет для того, чтобы жрать от пуза да утопиться в кадке с водкой. Уж лучше бы Барыкин и впрямь залил чан водкой, коль у него денег – куры не клюют. Тут тебе и почет, тут и память людская!»
Кречетов печально усмехнулся никчемным восклицаниям папеньки. Алексею было откровенно совестно и больно за спивавшегося отца. «Уж кому впору и следовало утопиться в водке, так ему… – непроизвольно слетело с губ. – Что ж, по себе людей не судят». От этих мыслей Алешка замкнулся, став похожим на сердитую нахохлившуюся птицу. Держась обеими руками за перила, он смотрел на изменчивую воду немигающими глазами, а горло сжимал горький полынный ком обиды от невозможности что-либо изменить.
Ветер снова принес на прозрачных крыльях эхо гудка, а вместе с ним из этого далека к Алешке пришла Марьюшка. Память его сохранила ее глаза, губы, сочные и обветренные от поцелуев, словно апельсиновые дольки, которые чуть залежались на блюдце. Боже, как он был счастлив в ту ночь и как жестоко обманут… Как ему хотелось тогда петь, танцевать, носить ее на руках, согнать голубей со всех крыш Саратова, и чтобы их вдвоем непременно увидел весь мир. Да, как хотелось тогда петь, а позже – рыдать… «Дурак… размечтался о кренделях небесных… Мыслил убедить блудницу начать новую жизнь… Что ж, впредь наука».
Глава 5
В горле Алексея вновь запершило, вспомнились едкие, полные яда, уточнения Мити:
– Ах, ах! Мой младший брат по уши влюблен! Глупый, неужели ты в самом деле еще вздыхаешь о ней?
Этот разговор-ссора случился две недели спустя после той пресловутой ночи в «корнеевке». Они пили пиво и бойко шелушили икряную воблу в трактире, в компании Митиных друзей-однокурсников. Было весело, шумно, занятно. Воздух мутно густел от винных испарений, табачного дыма, рыбацких ругательств и песен хоровых, голоса коих неслись под потолок с крохотной сцены.
– Так это правда… любезный братец? – Дмитрий подмигнул приятелям и повертел у своего виска пальцем. – Сдается мне, Лешка, что ты так ни черта и не понял… пропустил мимо ушей все, что я тебе говорил… чему учил корнет Белоклоков.
Алексей попытался слукавить, чтоб как-то выгородить себя и оберечь Марьюшку, но это ровным счетом ничего не меняло. Митя лишь улыбался в усы, раскалывая, как орехи, все уловки младшего. Алешке претило и становилось особенно гадко на душе оттого, что брат затеял этот разговор в присутствии посторонних людей, которым и дела-то не было до его мальчишеской жизни.
– Мило, господа, не правда ли? – отхлебывая из кружки пенное пиво, покачал головой Дмитрий. – Убей – не понимаю… И чем приворожила она тебя? Скажи, как на духу, я, может, и пойму… Что ты нашел в ней? Только врать не моги, я все наперед знаю.
– Пожалуй, человека, – едва слышно обронил Алексей.
– Будет тебе, Митрий… Ну, влюбился парень… С кем не бывает. Радоваться надо, значит, у твоего братца сердце на месте, – встал на защиту юнца веселый кудрявый Смирнов.
– Брось, Колек! Это для шлюхи-то сердце иметь? Она его старше на десять годов! Погоди, Алешка, еще пяток лет… Она тебе седые волосы на пуговицы наматывать станет, чтоб удержать тебя, глухаря! – грубо заверил Дмитрий, прибавив циничное ругательство. – Или, быть может, эта стерва тебя фокусами под одеялом очаровала? Ну!
