скачать книгу бесплатно
Сашки в комнате не оказалось. «Вольному воля – урысогонил гад любимый…» Алексей, не снимая туфель, решил было взять у Гвоздева ключи от музыкального класса, но душевная хворь изменила желание. Упав на кровать, он закинул руки за голову и, не шевелясь, стал пристально смотреть в темный пепел окна, за которым мерцали колючие звезды.
Глава 5
О пароходах на Волге разве заезжий ляпнет: «плывет», «идет» или «едет». Но то заезжий, ему простительно по незнанию; большой воды он, бедолага, отродясь не видывал… А настоящий природный пассажир-волгарь не преминет поправить невежу:
– Какой вы, однако, варварский глагол нашли, сударь, «идет-плывет». Обидеть желаете паровую машину? Нет, милостивый государь, сия инженерная мысль может только «бежать» али «летать». А вы-с: «плывет». Плавает, знаете ли, батенька, только дерьмо в проруби, человек – ходит, а пароход – бежит!
И то правда, «глядя, как пароход вертит огромными колесами и шлепает по воде плицами… будто ногами ступает, остается чистое впечатление, что он именно бежит…». [19 - Гиляровский Вл. Друзья и встречи.]И не иначе.
Красавец «Самсон» из общества «Самолет», при двух прямых черных трубах, опоясанных тремя красными полосками, и с коммерческим флагом на корме, усердно кроил волну, поспешая на нижегородскую ярмарку. Народу на обеих палубах поналипло невпроворот. Всяк со своим товаром рвался на знаменитое торжище. Кого здесь только не было: и русское купечество в поддевках, при высоких сапогах и картузах, и армяне-мешочники с женами и детьми, и зимогоры[20 - Верхневолжское слово, обозначавшее тех, у кого зимой горе.] – «рвань коричневая», что со слезливой надеждой валила в Нижний на заработки. Словом, всяк был со своим интересом. То тут, то там мелькали медные чайники; кипяток приносился с нижней палубы, ели преимущественно всухомятку, покупая всякую снедь у разносчиков. Из дорожных баулов вынимались ситцевые узлы, в которых держали хлеб, сало, соль и обязательно каленые яйца, что дольше не портились и были неприхотливы в пути. Горько и смешно было лицезреть эту копеечную скаредность торгашей. Полушничало, скопидомничало купечество, отказывало себе в еде, изобретательно тужилось надуть ближнего, всякий по роду своей деятельности: одни обмеривали, другие обвешивали, третьи гнобили работников штрафом – только бы нажить, лишь бы урвать лишнюю копейку.
Занятно было и другое: что капиталы, которые они великим пупом сколачивали для своих наследничков, затем проматывались в пух и прах теми же наследничками, которые не вылезали из кабаков и липких объятий певичек. Залив глаза водкой, те били посуду и сорили деньгами, словно пытались вырубить эпитафию на граните своим предкам: «Всякий талант, в конце концов, зарывают в землю».
Василий Саввич, держась обеими руками за надраенный леер, задумчиво глядел на пенный, искристый шлейф, что вырывался из-под колеса машины, и точно прислушивался к голосу своего сердца.
Все получалось шиворот-навыворот. Барыкин-шельмец поставил его перед фактом: так, мол, и так, а ехать на ярмарку надо. «Иначе делу не тронуться. В эту пору никто в Саратов пред ваши очи не явится».
– Ладныть, и черт празднует день своего ангела. – Злакоманов нервно вздохнул и задвигал тяжелыми скулами. Нет, положительно все выходило «не по-евонному». Он-то рассчитывал, что все случится в Саратове, чин по чину: у него в кабинете, при зорком дозоре нотариуса… и подписание деловых бумаг, и передача денег, ан нет – закавыка вышла… Василий Саввич перевел хмурый взгляд с воды на корму, где неподалеку, у бухты якорного каната стояла и грызла семечки нанятая им охрана… Три огромных, что петровские гренадеры, детины в штатском были готовы в любой момент по кивку его головы подхватить за руки, за ноги и выбросить за борт любого подозрительного типа. Это были люди покойного полицмейстера Скворцова, а у того для охраны – всегда богатырь к богатырю подбирался.
Сам господин Скворцов при весьма странных, если не сказать фатальных, обстоятельствах приказал долго жить. «Случилась эта история двадцатого февраля сего года, – сгорстив бороду, припомнил купец, выстраивая цепь былого. – Однако-с началось все за день прежде…».[21 - В действительности данный случай произошел в 1833 г. Автор умышленно переносит события в более позднее время, следуя задачам своего повествования.]
Девятнадцатого февраля губернатор Саратова Федор Лукич Переверзев вместе со своей «дражайшей» женой Верой Александровной по случаю своих именин давал бал в доме Благородного собрания. На юбилей было приглашено, почитай, все саратовское общество, включая первогильдийное купечество и чиновников канцелярии. Все наблюдения за распорядком и прислугой внутри дома и двора лежали на обязанности полицмейстера Скворцова. Прирожденный дворецкий, но отнюдь не начальник полиции, он любил «отпечатать» в обществе губернаторши фразу: «Парлекать по-французски, мадам, всякий дурак способен, а вот устроить званый ужин, а пуще бал… Но вы возлягте упованьем на меня, голубушка Вера Александровна, уж я сумею закатить… Скворцов справится». И действительно, он часто порхал и вертелся в танцевальном зале, в других комнатах, выходил в передние и другие пределы. «Однако заметно было в нем в тот день нечто меланхоличное, странное…». Он ничего не говорил, тогда как прежде весьма любил покалякать и завернуть что-нибудь смешное, им раньше встреченное…
Бал громыхал оркестрами до четырех часов утра, и Скворцов был среди гостей до последней минуты; за ужином, Василий Саввич это отменно помнил, полицмейстер угнездился около канцелярских чиновников сидевших за особым столом, неподалеку от гулявшего купечества, и скорбно молчал, глядя в нетронутую тарелку.
В зале было поставлено восемь или девять столов на четыре и на шесть персон; в гостиной горел свечами нарядный общий стол преимущественно для дам и почетных особ. Скворцова частенько приглашали к нему то одни, то другие испить вина. Пригласил его и Василий Саввич, но тот надуто ответил, что не желает.
А на другой день, двадцатого, он, принявши рапорты от частных приставов, часов в десять утра выехал из дома к губернатору с утренним рапортом… Но, выезжая, приказал кучеру, чтобы тот катил на Волгу. По приезде туда Скворцов отчего-то стал внимательно осматривать проруби. Пройдя несколько и узрев у одной стоявшего рабочего, он кликнул ему: «Попробуй-ка, голубчик, глубоко ли?». Мужик опустил двухсаженный шест, бывший при нем, вынул и показал, как она глубока. Скворцов, будучи, по всему, удовлетворенным, внезапно скинул с себя медвежью шубу и ахнулся в оную ледяную кашу головою вниз. Когда на заполошный крик кучера и мужика сбежался народ, то они вынули баграми из проруби Скворцова… уже околевшего.
По смерти господина полицмейстера осталось приличное состояние, наследниками которого явились лица духовного звания, так как сам он был из поповского сословия.
Василий Саввич перекрестился, припомнив сей случай, и с удовлетворением подытожил: «Слава Богу, на место подозрительного и малахольного Скворцова заступил пристав четвертой части Николай Матвеевич Голядкин… Этот много проницательнее, толковее и распорядительнее будет». И то правда: губернатор уважал Голядкина и давал ему самые важные поручения, этот со всей педантичностью исполнял их, подчас подвергая жизнь свою смертельной опасности.
…Злакоманов еще раз посмотрел на свою охрану и заключил: «Слава Царице Небесной заступнице. На Бога надейся – сам не плошай. Деньги-то ведь какие сумасшедшие со мной, аж жуть…».
– Ну-с, с почином вас, Василий Саввич, тэк-с сказать! Первый шаг сделан. По Волге-матушке изволите-с в Нижний бежать. Бог в помощь…
Злакоманов вспыхнул налитым загривком и через паузу осторожно повернул голову – рядом стоял Барыкин. В правой руке его играла на солнце граненая рюмка с водкой.
– А-а, это ты… – через отрыжку просипел Саввич и хэкнул в кулак. – Уже навеселе? Не рано ли праздновать начал? Да, уж и заправил ты мне лукавого, Иваныч. Гляди, как бы твои протеже меня на ярмарке не надули-с. Знаю я твоих Акаемовых да Степановых… махровое жулье… Этих, как хищников в цирке, на тумбе держать нады. Так, говоришь, верный у них товар? Чинные пароходы?
– Помилуйте-с, Василь Саввич, да нешто я смею? Пошто вы со мной так? За что шельмуете? – переменившись в лице, охнул Барыкин. – Мы же друзья?…
– Ладныть, помалкивай. Дружба и чай хороши, если они горячие, крепкие и не слишком сладкие. Лучше ответствуй, когда долг отдавать будешь?
– Окстись, Василь Саввич, ты ж сам давеча говорил, ежели-с все пройдет без сучка, без задоринки, спишешь остаток мне…
– Ну-с, это ежели все «без сучка, без задоринки», – мрачно усмехнулся миллионщик. – А ежели нет, изволь по приезду выложить все до копейки. Ты, брат, знаешь, я нынче в новое дело сапог ставлю. Покуда в одних убытках.
– Как скажешь, Василий Саввич, наше слово купецкое… – в почтении склонил голову Барыкин и опрокинул в рот рюмку. После чего, не то от радости грядущей сделки, не то со страху перед словами Злакоманова ахнул хрусталь о палубную доску и подставил распаренное лицо свежему ветерку. Крепкая обида душила Григория Ивановича. «Я весь нараспашку, с душой, а мне в поддых кулачищем недоверия. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Старайся, потей после этого, гни спину, чтобы понравиться… Верно тятя учил: «Слава беговой кобылы завсегда достается ее хозяину». Ох, и тяжелый ты мужик, Василь Саввич… На само что ни на есть дно расстройства, аки пуд, тянешь. Ну, да Боженька тебе судья… Будет мне убиваться да во мраках пребывать. Уж ежели метать икру, то только черную».
Барыкин вздохнул полной грудью и огляделся окрест.
Мимо левого борта «Самсона» медленно проплывали заливные луга, скаты почерневших от воды бревен и голубые с золотом маковки церквей. Протяжный свисток оглушил пассажиров и выбросил на волю снежные облачка пара. Нежным туманцем засеребрились они на синем небосклоне, растянулись вологодским кружевом и бесследно истаяли.
Раздражался и дулся Барыкин и по другому поводу. Уж больно рассчитывал он после всех важных дел и сделок расстегнуть ремешок своей нравственности под «веселой козой»[22 - «Веселой козой» называли нижегородский герб: красный олень с закинутыми за спину рогами и как-то весело приподнятой передней ногой.] и нырнуть с руками в загул. В Саратове подобное баловство было непозволительно. Там Григория Иваныча знала каждая собака, да и дел было невпроворот. Другое дело – нижегородская ярмарка. Тут, как говорится, сам Бог велел. Понаехавшее из разных мест купечество после года трудов праведных считало своим долгом предаться разврату. Тем паче, что для их загула «здесь существовали по трактирам закабаленные содержательницами хоров певички и были шикарные публичные заведения, в которые то и дело привозили новых рабынь торговцы живым товаром, а отбросы из этих домов шли на «самокаты». «Самокатами» же назывались гнезда такого распутства, от коего волосы поднимались дыбом и какой едва ли мог существовать когда-нибудь и где-нибудь, кроме нижегородской ярмарки».[23 - Гиляровский Вл. Друзья и встречи.]
Однако с настроениями Злакоманова на «веселой козе» похоже, следовало поставить крест. Еще раз разочарованно пощупав взглядом толкавшийся по палубе без дела народ, Барыкин направился к себе в каюту, где его дожидалась початая бутылка водки и вконец остывший мясной гуляш.
* * *
– У тебя что, нервы не в порядке? Ты так легко теряешь контроль над собой? – Ферт выпустил кудрявую струю табачного сизого дыма, жадно затянулся вновь и посмотрел на закрытую дверь каюты.
– Сережа… послушай. – Мария кусала губы.
– Что «Сережа», что «послушай»? Я уже тридцать два года Сережа и четверть из них слушаю тебя, как дурак. Чего ты опять боишься? Ты же следачка у меня, Marie. Ай да нюх… – Алдонин затушил папиросу и плеснул себе в кружку из плетеной бутылки смородинового кваса. – Считай, на пустом месте сыскала этого трюфеля. По силуэтке, по тени, так сказать. Что же, молодца, когда молодца! Главное, он при деньгах… сам видел. Ну, ну, не пожимай плечами и не прячь нос в карман. Терпеть не могу неблагодарности! Что ты все таешь, как халва на печи? Эй, разверни ко мне свой портрет. Что с тобой? В лице ни кровинки, глаза на измене… Тебя тошнит, а может, ты беременна?
– Брось свои гадкие шутки! С тобой не очень-то повеселишься. За последние две недели, как ты объявился, я на двадцать лет постарела.
– Жаль, что так подурнела. – Ферт оживленнее и наглее смерил ее оценивающим взглядом. – Я-то думал прошвырнуться по Нижнему с хорошенькой соской, чтобы фраера подмигивали и завидовали мне. Ты совсем раскисла. Эй, кареглазая, выше нос. Вот увидишь, ощиплем мы твоего торгаша в лучшем виде. Все идет как по маслу.
– Для тебя возможно. – Неволина залпом допила свою кружку. Самообладание оставляло ее. – Но знай, все твои планы о диком богатстве зависти у меня не вызывают.
– А ты хотела бы стать светом мира и солью жизни, как полоумная монашка? – едко хохотнул Ферт и, придвинувшись ближе к своей компаньонке, серьезно спросил: – Ты что ж, Мария Ивановна, совсем не веришь в фартовый исход?
– Совсем… Тяжело лгать, Сереженька, чтобы только поднять тебе настроение… Веришь, все существо бунтует мое. Погорим мы на этой затее.
– Ты греби, да не загребай! Раскаркалась тут… – Он сунул руки в карманы брюк, нервно прошелся по каюте со зло рассмешившей его мыслью: «И общая кухня иногда разобщает». – Ладно, милая, в горящем доме занавесок не меняют. Мы здесь, на пароходе пыхтим, черт возьми, и, стало быть, должны исходить из данности. Давай еще раз подобьем бабки. Твои минусы?
– Да пойми ты, он даже в нужник без охраны не ходит! Ты видел его быков?
– Что дальше? – Ферт, в черных брюках и белой рубахе, улегся на кровать.
– При нем Барыкин… Это чудо, что он еще не увидел меня. Прознает – шуму не оберешься. Поднимет кипеж: как и почему я здесь? Знает ли о сем Корнеев? Легавым след бросит, уж я знаю эту шкуру. Иваныч редкая сволочь, за ведро дерьма мать родную продаст.
– Так, что еще? – Он ловким кошачьим движением руки поймал жужжавшую муху и принялся не спеша обдирать ей крылышки.
– Этого мало? – Марьюшку трясло. Она продолжала сжимать в пальцах розовую пудреницу. Ее бросало то в жар, то в холод от возможного сценария действий.
– Ну, и что из всего этого следует? – Алдонин выбросил обезглавленную муху и с любовью посмотрел на свои ухоженные ногти. – Ты же кидаешь меня, Мария Ивановна? Мне встать и уйти?
– Уходи, мне нечем тебя удержать.
– Ах, цыганская почта… ты такая же верная, как любовь. Будь по-твоему, кудрявая, я пошел.
Ферт легко поднялся с принайтовленной к полу болтами кровати и стал надевать лакированные штиблеты.
– Сережа-а! Умоляю! – Неволина трясущимися руками сунула пудреницу в сумочку, щелкнула металлической застежкой. Ей казалось, что пол, покрытый ковром, ходит под ними ходуном. – Сереженька! Ты не сделаешь этого! Я не переживу!
– Тише, дура! Не стервеней! – Алдонин холодно улыбнулся. – Это порожний жест.
– Может, и так, но это не просто жест. – Мария сверлила взглядом любимого. – Если я откажусь, Серж… мне некуда больше идти. Пусть будет как будет. Я с тобой.
– Браво, Мария Ивановна, браво! – Ферт, застегнув последнюю верхнюю пуговицу жилета, захлопал в ладоши.
Марьюшка смотрела на его руки, ловкие длинные пальцы, – в них были изящество и сила. Эти руки одновременно влекли ее и отталкивали. Она вдруг поймала себя на мысли, что влечение и отвращение идут бок о бок и грань между ними условна. Открытие неприятно поразило ее, и она невольно опустила глаза.
Голос Ферта вывел ее из оцепенения:
– Опять упадок сил? Муки совести?
– Хватит паясничать! И перестань хлопать в ладоши. Мозоли на руках бывают не только у работающих, но и у аплодирующих им. Лучше скажи свои доводы и плюсы.
– Вот это дело, изволь.
Алдонин, не скрывая удовольствия, качнулся с пятки на носок, прошел к столу, оседлал стул и щелкнул пальцами, как факир.
– Не ошибается только тот, дорогая, кто ничего не делает. Но и ничего не делать, заметь, ошибка. Знаешь, почему фараоны никогда не увозили меня в казенный дом? Конечно, кроме той запары, когда я засыпался из-за твоей жадности к камешкам… Ладно, ладно… кто старое помянет, тому глаз вон. Так вот, потому что я никогда не заглатывал то, что могут вырвать у меня из глотки вместе с кишками.
– Но теперь ты решил заглотить…
– Заткнись, дай закончить. – Ферт хрустнул пальцами и продолжил: – Да, нынешний переплет не из лучших, но игра стоит свеч. Ты знаешь, я рисковал шеей не раз и не два. Ищейки многих городов гнались за мной по пятам, пули застревали в моих волосах, ну так что с того? Я хитер и, как видишь, жив. Не им ловить Ферта. У меня опыт. Угу… До сего дня я фартовал на «мельницах» и «кузницах»… Но когда стрижешь без размаха, много не свяжешь.
– Хочешь сказать… – Неволина прищурила красивые глаза.
– Хотел бы – сказал! Я же предупреждал, не ссы поперек, ляжки сырые будут! – Алдонин зло отбросил с бледного лба длинную прядь и хищно улыбнулся. – Трусишь?
– А ты? – Она провела языком по пересохшим губам.
– Нет, просто никогда не лезу в герои, пока не позовут. Но сегодня нас с тобой, похоже, позвали.
Ферт поманил ее пальцем поближе к себе, воровато оглянувшись на дверь.
– Подвинься сюда, сподручней калякать. Знаешь, милка… я на каторге многое повидал. При мне людей кончали, но такая уж судьба жиганская – рисковая и азартная, как игра со смертью.
– Что ты все нервы мне треплешь? – Взгляд певички сделался каменным. – Тебе мало согласия? Хочешь душу мою взять, как дьявол?
– На кой она мне? – Он криво усмехнулся. – Я что, ее на кон поставлю? Нет, Мария Ивановна, опять мимо. Темная ты у меня, как дупло. Просто хочу убедить тебя войти в дело и помогать мне не за страх, а за совесть. Ведь и башмаки ходят парами, чуешь?
Ферт внезапно схватил ее за руку, притянул к своему стулу.
– Ты уж будь со мной, моя девочка… мне без тебя – вилы.
Мария промакнула ажурным рукавом платья глаза и, выдержав паузу, согласно кивнула. Ее вдруг охватило безотчетное сознание вины, словно она была ему чем-то кровным обязана и сейчас выслушивала вполне заслуженные упреки. Неволина, к своему удивлению, даже покраснела, и хотя в каюте в этот час было сумеречно и он не мог сего видеть, ей стало неловко, отчего чувство вины усилилось.
Она взяла его руку, прижала к своей груди:
– Глупый, бедненький мой, ты так и не понял женщин.
– Ну, куда уж мне… – съязвил он, высвободил ладонь, бросил в рот новую папиросу и чиркнул спичкой. – Я с великим трудом разобрался с лошадьми, а ты говоришь…
– Ты неисправим, Серж… – Неволина грустно усмехнулась. – Как всегда, верен себе. Опять изменил мне. Не можешь уступить даме даже в малом… Только гляди, не протри колени до дыр, когда ко мне на поклон поползешь. Впрочем, забудем… это никчемная лирика. Так каков твой план? Что я должна буду делать?
Алдонин поднялся со стула, скрестил на груди руки, посмотрел на напарницу сверху вниз.
– Охрану отвлечешь ты…
– Но…
– Не спорь, я сказал! Зов женщины сильнее приказа командира. Знаю я этих козлов со свистками… Они мало чем отличаются от армейских сапог. «Напра», «нале», «кругом арш» и равнение на бабу. Эти погонники смотрят на кирпич, а думают о п… Уверен, ты справишься. Теперь Барыкин. Этот уксус, как только вступил на трап, с бутылкой не расстается. Крепко сидит на стакане дядя, да я ему еще забубенного собутыльника подогнал. Он теперь до Нижнего света белого не увидит. Короче, он не в счет.
– Они все вооружены, Серж…
– Ничего… пуля на пулю, баш на баш. – Взгляд Алдонина замер, глаза мстительно сузились.
– Угости пахитоской…
Мария судорожно запалила спичку, жадно, через кашель, затянулась, затем еще и еще. «Господи, что он задумал? Это же кровь… Пожизненная каторга… Но он прежде клялся, что ни разу не убил человека. И я… верю ему… Пока верю». Плечи Неволиной передернуло. Она тщетно старалась сама себе доказать невиновность своего любовника. Ей это вдруг стало крайне необходимо и жизненно важно.
– Но это кровь… – глядя ему в глаза, уже вслух повторила она. – Ты же сам говорил мне…
– Откуда ты знаешь, как было на каторге? Свечку держала?
– Так… ты решился? – Марьюшка впилась в него глазами.
– За такие деньжищи… и поп в Боге усомнится. Но ты не думай, я не какой-нибудь конченый «хам» или «глот», который за занюханую пайку «плесом бьет»[24 - Бить плесом – наушничать, «стучать» начальству каторги.] барачному куму. И кровушки я не жажду. Мне лишние «заворожки» не нужны… Что я, «волынщик», дешевую бучу затирать? Ну так ведь карты… могут наискось лечь.
– Если все будет чики-чики, где сойдем?
– В Петушках, перед Нижним. Там его хватятся, а мы уж и слиняли. Сразу билет в обратку и – как с гуся вода.
– Ну, а если он тебя застучит? Злакоманов мужик силищи редкой. Говорят, он подковы рвет.
– Я тоже бью только раз. – На пальцах Ферта зловеще блеснул шипастый кастет испанской работы. – Кто-то из пудреных умников, может, и скажет, что я делаю большую ошибку. Но я не считаю ошибкой давить таких куркулей. К их сытым рожам больше всего кирпич подходит. Не бойся, Marie, ежели что… завалим твоего секача.
– Он не мой! – обиженно подчеркнула Неволина.
– Не цепляйся, это я так… к слову.
Помолчали. С нижней палубы неслось самозабвенное и хмельное:
Вниз по матушке по Во…
По Волге,
По широкому раздолью,
По широкому раздолью… раздолью
