скачать книгу бесплатно
– Интересно, чем они здесь все-таки занимались? – голос бизнесмена звучал глухо и как-то устало; чувствовалось, что на самом деле ему не так уж интересно, но признаться в этом он не хочет. – Это не лаборатория и не склад…
– А также не тюрьма, не ракетная шахта и не командный пункт, – подхватил Клыков. – Это действительно смахивает на бомбоубежище. Только непонятно, что здесь делали все эти чекисты, да еще и вооруженные до зубов. От каких таких бомбежек они спасались в пятьдесят четвертом году?
– А может, это секретная база какого-нибудь спецподразделения? – предположил Гургенидзе. – Мало ли к чему их тут могли готовить. Может, к захвату власти после смерти Сталина, а может, к какому-нибудь покушению – на американского президента, например…
– Я верю, что ты был неплохим ученым, батоно, – сказал Клыков, – и знаю, что ты отличный бизнесмен. Вот бизнесом и занимайся…
– Что такое, э? – сердито спросил Гургенидзе. – По-твоему, я глупость сказал, да?
– По-моему, ты боевиков насмотрелся, – сказал Клыков. – Спецподразделения под землей никто не тренирует, да еще в парадной форме. Ты уж, батоно, поверь мне как специалисту: это что угодно, но только не учебно-тренировочная база.
Он ногой отодвинул с дороги перевернутый стул – хороший, красного дерева, с обтянутым лоснящейся натуральной кожей мягким сиденьем на затейливо выгнутых резных ножках – и направил луч фонаря на очередную дверь. Полированные дубовые панели, которыми была обшита стена, отразили свет, на потускневшей латуни дверной ручки заиграли смутные, размытые блики. Гургенидзе, светя своим фонарем, подошел к стоявшему у стены столу, накрытому посеревшей от времени скатертью. На столе в беспорядке стояли несколько фарфоровых тарелок и блюд с почерневшими, засохшими остатками пищи, валялись ножи и вилки. В одном из блюд, как жуткое угощение, лежал простреленный череп, облепленный пучками обесцвеченных волос. Все остальное беспорядочной грудой втиснутых в военную форму костей лежало частично на стуле, частично на полу. Получив пулю в затылок, сидевший за столом человек упал лицом в тарелку и остался в такой позе на долгие десятилетия – до тех пор, пока кости не освободились от связующих уз истлевшей плоти и скелет не рассыпался под собственной тяжестью.
Еще одно тело в военной форме с майорскими звездами на плечах лежало рядом, а посреди стола стояла запыленная бутылка, до половины заполненная какой-то темной жидкостью. Георгий Луарсабович зачем-то взял бутылку, вынул пробку и понюхал.
– Коньяк, слушай! – удивленно воскликнул он, понюхал еще раз и добавил: – Очень хороший.
– Поставь эту гадость, – скривился Клыков.
– Почему гадость? Зачем гадость? Это не гадость, это коньяк! Представляешь, какая у него выдержка? Без малого шестьдесят лет! Это нектар, слушай, а ты говоришь – гадость… Такую гадость ни за какие деньги не купишь!
– Он может быть отравлен, – напомнил Клыков.
– Э, чепуха! – отмахнулся Георгий Луарсабович. – От яда дырки в голове не появляются. Да я и не собираюсь его пить. Не сейчас, дорогой. Сначала дело сделаем, потом коньяк проверим – вдруг правда отравлен? А потом выпьем с тобой за упокой этих грешных душ… Все-таки люди, хоть и чекисты.
– О господи, – пробормотал Клыков и взялся за дверную ручку.
Ручка повернулась с неприятным хрустом, напомнившим, что механизмом замка никто не пользовался в течение последних пятидесяти лет; Клыков потянул ее на себя, но дверь осталась закрытой.
– Заперто, – сказал он.
– Ага, – обрадовался Гургенидзе, – это хорошо! Может, когда откроем, поймем, что это за бункер, для чего его построили, что тут творилось…
– Не факт, – возразил Клыков. – Там может быть оружейная комната, кладовка… да что угодно!
– Надо проверить, – сказал Гургенидзе с деловитостью, заставившей Клыкова тихонько вздохнуть. – Ломать надо, слушай!
Клыков пожал плечами и вынул из спрятанной под пиджаком кобуры тупоносый английский револьвер.
– Что делаешь, э! – закричал Георгий Луарсабович. – Говоришь, это я боевиков насмотрелся? Выстрелишь – сюда все сбегутся. Решат, что мы с привидениями сражаемся… Потопчут здесь все, как стадо баранов, клянусь! Сходи за ломом, дорогой, – обратился он к охраннику.
– И держи язык на привязи, – добавил Клыков, засовывая револьвер обратно в кобуру. – Возьми лом и сразу назад.
Охранник вернулся быстро, отдал начальнику фонарь и точным движением вогнал конец лома в щель между дверью и косяком. Одного нажима оказалось достаточно, чтобы дверь крякнула, хрустнула и распахнулась настежь.
– Профессионал, – прокомментировал это событие Гургенидзе. – Слушай, ты охранник или медвежатник?
Парень смущенно улыбнулся и забрал у Клыкова свой фонарь. Светя себе под ноги, они вошли в тесноватое квадратное помещение, стены и потолок которого были обшиты темными деревянными панелями. Под ногами пронзительно заскрипел рассохшийся паркет, роскошная люстра под потолком тихонько звякнула хрустальными подвесками, реагируя на первое за многие десятилетия движение застоявшегося воздуха.
Лучи фонарей выхватили из мрака массивный письменный стол с обтянутой зеленым сукном крышкой. На столе стояла лампа под полукруглым, тоже зеленым стеклянным абажуром; правее виднелись два архаичных телефонных аппарата – один обычный, а другой без диска, предназначенный для внутренней связи. Еще один скелет в военной форме сидел за столом в просторном деревянном кресле, и Гургенидзе ни капельки не удивился, увидев у него во лбу круглую дыру – фирменный знак тех, кто ликвидировал этот объект, вычеркивая его из людской памяти.
В углу позади стола стоял такой же, как и в других помещениях, несгораемый шкаф, а рядом с ним – резной буфет красного дерева с застекленными дверцами. Георгий Луарсабович первым делом сунулся туда, и Клыков мог бы поклясться, что хозяином движет не только и не столько любопытство, сколько постоянно испытываемое им чувство голода. Разумеется, это не был голод умирающего от истощения доходяги – просто объемистое чрево Георгия Луарсабовича постоянно требовало все новых и новых подношений, так что равнодушно пройти мимо буфета он был не в состоянии.
– Смотри-ка, да тут всего полно! – изумился Гургенидзе, бренча посудой. – Заварка, печенье какое-то, рафинад… так, а это что? Похоже, когда-то был лимон… Подстаканники, Коля, клянусь – чистое серебро! И ложечки тоже…
– Вылезай оттуда, мародер, – рассеянно сказал Клыков, шаря лучом фонаря по дубовым панелям стен. – Серебро ему понадобилось…
В электрическом свете блеснул стоявший на сейфе чайник – не то никелированный, не то тоже серебряный. Форма у чайника была изящная, отнюдь не казарменная, и Клыков задумался: с чего бы это вдруг? Они не нашли здесь офицера старше майора, а майор не такая большая птица, чтобы пользоваться столовым серебром. Или батоно Гогия прав, и здесь квартировала какая-то сверхсекретная спецгруппа, которую готовили к внедрению… куда? Куда-то, где пользуются столовым серебром и фарфором и пьют хороший – очень хороший! – коньяк… Чекисты при дворе короля Артура, подумал он с кривой улыбкой. Впрочем, при этом короле вместо столовых приборов скорее всего пользовались полуметровыми обоюдоострыми кинжалами…
Что-то не давало ему покоя, что-то было не так в этом заваленном мумифицированными трупами подземелье, но вот что именно, Клыков никак не мог сообразить. Он стоял, при свете фонаря разглядывая узор ни к селу ни к городу повешенного на стену восточного ковра, когда Гургенидзе вынырнул наконец из недр буфета и громко объявил:
– Ничего не понимаю! Дальше хода нет, эта комната – последняя. Мне кажется, батоно Коля, или снаружи этот склеп намного больше, чем внутри?
Клыков медленно повернул голову и, щурясь от света фонаря, со странным выражением посмотрел на своего работодателя.
– Знаешь, Георгий Луарсабович, – задумчиво произнес он, – а ведь ты – гений.
Гургенидзе самодовольно ухмыльнулся.
– Наконец-то ты это признал. Только я не понимаю…
Клыков нетерпеливо махнул на него рукой, и Георгий Луарсабович послушно умолк, хотя обычно за ним такой покладистости не замечалось. Поняв наконец, что его все время беспокоило, начальник охраны еще раз обвел лучом фонаря стены и шагнул к той, на которой висел ковер. Охранник у него за спиной принялся демонстрировать острую умственную недостаточность, рассуждая о том, что, раз внутри помещение меньше, чем снаружи, значит, надо искать другой вход в подземелье, но Клыков его не слушал: взявшись за край ковра, он что было силы рванул его книзу. Раздался противный треск, в воздух поднялось облачко едкой пыли, и ковер с глухим шумом обрушился на пол, открыв взорам присутствующих участок стены, где вместо матовых дубовых панелей бесстыдно торчали голые, положенные вкривь и вкось, забрызганные цементным раствором кирпичи. Участок кирпичной кладки формой и размером напоминал дверной проем. Комментарии были излишни.
– Вах! – изумленно закричал Гургенидзе и тут же мучительно закашлялся, глотнув пыли.
Прокашлявшись, он принялся чихать, потом достал носовой платок и долго сморкался, прочищая нос.
– Давай, орел, – сказал охраннику Клыков, – приступай. Работали они наспех, кладка хлипкая, так что ты, думаю, даже вспотеть не успеешь. Пойдем, батоно Гогия, постоим в сторонке. Не царское это дело – кирпичи ломать.
Они вышли в соседнее помещение. Охранник поставил фонарь на стол рефлектором кверху, скинул пальто, расстегнул пиджак и, вооружившись ломом, принялся крушить кладку, освобождая замурованный дверной проем. Лом глухо тюкал, вонзаясь в щели между кирпичами; после пятого или шестого удара кусок стены рухнул в клубах пыли.
Гургенидзе от нечего делать подобрал валявшийся на полу ППШ и принялся вертеть его в руках, разглядывая со всех сторон.
– Как новенький, – сказал он. – Интересно, механизм в порядке?
– Думаю, да, – сказал Клыков, мягко отбирая у него автомат. – Отдай, батоно, что ты, как маленький? У этих штуковин затвор совсем слабенький. Если нечаянно ударить прикладом об пол, может выстрелить.
– Что ты говоришь?! – всплеснул руками Гургенидзе, глядя на автомат, как ребенок на конфету. – А я думал…
Он не договорил, потому что из соседнего помещения, где орудовал охранник, послышался грохот и сразу же – короткий визг неохотно выходящего из дерева железа и металлический лязг, какой бывает, когда сбивают висячий замок. Из дверного проема, клубясь, выплыло облако известковой пыли, казавшееся в свете фонарей особенно объемным и рельефным. Вместе с пылью в дверях, кашляя, появился охранник. В одной руке у него был фонарь, в другой – лом.
– Готово, Николай Егорович, – прохрипел он. – Там замок висел, так я его того… заодно.
– Ну и дурак, – сказал Клыков, брезгливо разгоняя ладонью пыль. – А если бы мина?
– Да я посмотрел, – возразил охранник.
– Посмотрел, – передразнил Клыков. – Ладно, победителей не судят.
Они подождали, пока уляжется пыль, и, светя фонарями, вернулись в помещение, которое Клыков про себя окрестил приемной. Оно и впрямь смахивало на приемную – скромную и даже аскетичную, особенно теперь, когда вместо дурацкого ковра напротив входа виднелась еще одна дверь – красивая, изящная, но при этом очень прочная и оборудованная к тому же надежным запором. Теперь этот запор болтался на одном винте, а с него свисал, все еще покачиваясь, древний амбарный замок. Выдранный с мясом стальной пробой валялся в пыли под ногами, дверь была слегка приоткрыта.
– Ну вот, батоно Гогия, – сказал Клыков, – эта дверь, кажется, последняя. Последний раз тебя спрашиваю: может, ну ее к черту?
– Коля, дорогой, – с огромным удивлением произнес Гургенидзе, – что ты такое говоришь? Скажи, неужели ты мог бы, дойдя почти до самого конца, повернуться к этой двери спиной и уйти? Мог бы?
– Да запросто, – не кривя душой, ответил Клыков. – Хоть сию минуту.
– А говоришь, разведчиком был, – разочарованно протянул Георгий Луарсабович.
– Быть разведчиком, батоно Гогия, вовсе не означает от нечего делать искать неприятности на свою голову, – сухо возразил начальник службы безопасности. – Скорее наоборот… И сейчас я тебе советую как твой телохранитель: плюнь ты на этот склеп, разотри и забудь. Чует мое сердце, ничего хорошего из твоего любопытства не выйдет.
Гургенидзе задумчиво пожевал верхнюю губу, испытующе глядя на Клыкова. Он привык доверять интуиции начальника охраны, но его разбирало жгучее любопытство. Кроме того…
– Не пойдет, Коля, – сказал он, найдя наконец достаточно веский аргумент. – А вдруг там бомбы, или авиационный бензин, или еще какая-нибудь дрянь? Ты что, предлагаешь мне построить дом на пороховой бочке? Надо посмотреть, уважаемый.
– «Хочу» и «надо» – это далеко не одно и то же, – проворчал Клыков. – Впрочем, поступай как знаешь. Ты – начальник, я – дурак… Тебя ведь все равно не переспоришь.
– Нет, – покачал головой Георгий Луарсабович, – не переспоришь. Потому что я прав, понимаешь?
– Ну, естественно, – сказал Клыков и, обреченно махнув рукой, распахнул дверь.
Они увидели просторное помещение со светлыми, как в больничной палате, стенами и старомодной мебелью в полотняных чехлах. Вдоль двух глухих стен, уходя под самый потолок, тянулись книжные полки, за долгие годы заметно прогнувшиеся под тяжестью множества солидных томов в тисненных золотом переплетах. Под сенью книжных полок разместился письменный стол – огромный, массивный, со множеством ящиков и полочек, обтянутый поверху сукном. Позади стола стояло удобное кресло с высокой спинкой, а на столе, помимо настольной лампы на тяжелой бронзовой ноге и роскошного письменного прибора, выстроилась в ряд целая шеренга телефонов, самый старый из которых представлял собой деревянный ящик с торчащей сбоку ручкой и трубкой, похожей на душевую насадку. Телефонов было ровным счетом шесть штук; подключенные к ним провода, змеясь и перекрещиваясь, ныряли под книжную полку и там терялись из вида.
Слева на столе лежала стопка чистой бумаги, а справа виднелся ворох исписанных мелким, но размашистым почерком листков. Два или три листка лежали посередине; верхний был исписан до половины, и на нем наискосок лежала ручка – старинная, костяная, из тех, в которые вставляли стальное перышко и которые нужно было макать в чернильницу. Рядом стоял стакан в литом серебряном подстаканнике, в стакане ложечка – такая же, как те, что хранились в буфете за стеной. Если бы эта картина была освещена не пляшущими лучами фонарей, а ровным светом настольной лампы, могло показаться, что обитатель этого странного кабинета отлучился на минутку и вот-вот вернется к прерванной работе.
Клыков направил фонарь в дальний угол. Теперь стало ясно, что это помещение когда-то служило не только кабинетом, но и гостиной, и даже спальней. Под лампой с тяжелым от пыли полотняным абажуром стоял круглый обеденный стол, накрытый плюшевой скатертью с золотой бахромой, в окружении тяжелых стульев с высокими спинками. За раздвижной ширмой помещалась узкая, застеленная без единой морщинки кровать; глубокое кожаное кресло под торшером, казалось, еще сохраняло очертания тела того, кто сидел в нем полвека назад. У стены стоял тяжелый старинный диван – тоже кожаный, обтянутый белым полотняным чехлом.
Там, на диване, лежало тело – не валялось, как все остальные тела в этом бетонном склепе, там, где его настигла пуля профессионального убийцы, а именно лежало, как будто человек прилег на минутку, а встать уже не смог. Голова с неопрятной седой бородой и остатками волос над ушами покоилась на подушке, одна рука лежала на груди, другая свешивалась с дивана, почти касаясь высохшими пальцами паркетного пола. При жизни человек этот был невысокого роста и умер в весьма преклонном возрасте. На нем был старомодный и даже старинный костюм-тройка, серый и изрядно поношенный, из-под седой бороды выглядывал смешной галстук-бабочка – синий в белый горошек.
На ногах у покойника, странно контрастируя с костюмом, были мягкие войлочные сапожки без подметок.
Гургенидзе и Клыков склонились над телом, а потом выпрямились и переглянулись.
– Неужели умер своей смертью? – изумленно спросил Клыков.
– На первый взгляд – да, – с сомнением ответил Гургенидзе. – Точнее без экспертизы не скажешь. Существует множество способов отправить человека к праотцам без применения огнестрельного оружия. Но вообще-то все это выглядит очень странно. Получается, он тут жил, а все они, – он вяло махнул рукой через плечо, в сторону открытой двери, – его караулили, чтобы не сбежал…
– А когда он помер, их всех здесь положили, – закончил за него Клыков. – В точности как рабов фараона, чтобы ему, значит, в загробной жизни было кем командовать…
– Шутишь, батоно Коля?
– Вроде того… На самом деле, конечно, их тут всех перестреляли, чтобы сохранить тайну.
– Это, как ты любишь выражаться, не факт, – вздохнул Гургенидзе.
– Не факт, – согласился Клыков. – Просто в данный момент эта версия представляется мне наиболее логичной.
– Странно он одет, – влез в разговор охранник Гена. – Кого-то он мне напоминает, особенно эта бабочка… Не пойму только кого. Чарли Чаплина? Нет вроде…
Гургенидзе покосился на него, но ничего не сказал. Костюм покойника и ему казался странно знакомым, не единожды виденным и даже привычным, несмотря на свой диковинный, древний даже для пятьдесят четвертого года покрой. В мозгу у него шевельнулась догадка по поводу того, где он мог видеть точно такой же костюмчик, но Георгий Луарсабович немедленно прогнал ее прочь – уж очень она была дикая, бредовая.
Чувствуя, что за последний час насмотрелся на покойников на три жизни вперед, он отошел от дивана и вернулся к письменному столу. Ему вдруг стало интересно, что писал этот странный обитатель подземного бункера незадолго до своей смерти. Кто это был – ученый, философ, полоумный гений, Диоген на полном государственном обеспечении? Лежавшие на столе бумаги могли ответить на этот вопрос, и Георгий Луарсабович, поудобнее пристроив на столе ощутимо нагревшийся фонарь, начал осторожно, боясь повредить, перебирать исписанные листки.
Один из них привлек его внимание. Похоже, это было письмо – законченное, но по какой-то причине не отправленное. Начиналось оно словами «Дорогой юный пионер!», а в конце стояла размашистая подпись. Некоторое время Георгий Луарсабович, не веря глазам, смотрел на эту подпись, потом поднес письмо к самому фонарю и посмотрел снова. Ошибка исключалась: эта подпись была ему хорошо знакома.
Гургенидзе вытер со лба неожиданно проступившую испарину, заметив при этом, как трясется рука, и окликнул Клыкова. Голос его прозвучал странно, больше всего он напоминал карканье полумертвой от холода и бескормицы вороны. Услышав его, Клыков со всех ног бросился к столу. Охранник бежал следом.
Георгий Луарсабович вытянул перед собой трясущуюся руку с растопыренной ладонью.
– Стойте, – прохрипел он. – Стой, Гена. Ты иди погуляй там… где-нибудь.
– Ступай, – коротко распорядился Клыков, и охранник молча испарился. – Что у тебя, батоно? Что ты здесь нашел?
– Сам посмотри, – ответил Гургенидзе. – А то, если я скажу, что нашел, ты решишь, что я совсем спятил. Вот, сюда смотри. Подпись тебе ничего не напоминает?
Некоторое время Клыков изучал подпись, а потом поднял глаза на Гургенидзе. Глаза у него были огромные и какие-то больные, полные не то печали, не то смертной тоски.
– Либо мы оба спятили, – тихо произнес он после мучительно длинной паузы, – либо…
– Вот именно, – сказал Георгий Луарсабович, – «либо». Не знаю, как ты, а я в институте на эту подпись насмотрелся до тошноты.
– Мне тоже хватило, – кивнул Клыков. – Пятьдесят с чем-то томов, и на каждом – вот это… Но это же бред, батоно!
– Бред, – согласился Гургенидзе.
Они, не сговариваясь, повернулись к дивану и осветили фонарями лежавшую там мумию.
Глава 4
Глеб сделал музыку потише и прислушался. Он не ошибся: в дверь действительно звонили, причем, судя по продолжительности трелей, звонили уже давно и успели за это время потерять всякое терпение.
– Елки-палки, – сказал Сиверов и одним движением поднялся с низкого дивана.
Бесшумно ступая по вытертому ковру обутыми в мягкие кожаные туфли ногами, он пересек комнату, а потом, спохватившись, вернулся и выключил музыку вовсе: старик и без того был раздражен, не стоило доводить его до белого каления. Многолетняя упорная работа Глеба Сиверова по приобщению генерала Потапчука к сокровищам мировой классической музыки так и не дала положительных результатов: пока Федору Филипповичу позволяли существовать отдельно от музыки, он не имел ничего против органных концертов, прелюдий и фуг. Однако стоило Слепому начать проявлять настойчивость в этом вопросе, как милейший Федор Филиппович превращался в варвара, в кровожадного гунна, а бывало, и того хуже – в крикливого, вздорного генерал-майора, не признающего никакой музыки, кроме бодрых строевых маршей, исполняемых сводным духовым оркестром какого-нибудь краснознаменного военного округа.
Под неумолкающие трели звонка Сиверов вышел в прихожую, подошел к двери и отпер замок. Мощные стальные ригели с мягким щелчком втянулись в гнезда, тяжелая сейфовая дверь бесшумно повернулась на тщательно смазанных петлях, и Глеб увидел Федора Филипповича, который, упрямо наклонив голову, стоял на коврике перед дверью и давил на звонок всем своим весом.
– Открыто, – негромко сказал Слепой.
Федор Филиппович вздрогнул и наконец снял палец с кнопки.
– Черт бы тебя побрал с твоей музыкой вместе, – прочувствованно сказал он и, отодвинув Сиверова с дороги, вошел в квартиру. – Это, по-твоему, и есть конспирация – напрашиваться на жалобы от соседей и заставлять меня битый час торчать на лестничной площадке?
– Виноват, товарищ генерал, – деревянным голосом ответил Сиверов, стоя по стойке «смирно». – Больше не повторится.
Он действительно чувствовал себя виноватым и именно поэтому дурачился, изображая стойкого оловянного солдатика.
– Чем ты тут занимаешься? – ворчливо осведомился Федор Филиппович, пристраивая на вешалку потертый плащ и привычно проводя расческой по заметно поредевшим волосам. – Неужели просто валяешься на диване и слушаешь своего Фейербаха?
