Песни гостеприимного дома

Песни гостеприимного дома

Госпожа Инна не закатила истерику, и Федор остался недоволен. Гость явился в неурочный час, и от его учтивости смердело городским советом. Молодой, наверняка из уни́верситета, где только таких и готовят, – бестактных и шумных. В былые времена наглеца бы приказали высечь и вышвырнуть за порог.

– Будешь делать такое лицо, – сказала госпожа Инна, – и наш гость подумает, что ты собираешься его съесть. Хватит уж.

Все-таки слишком много в ней доброты и терпения.

Федор поклонился и вышел из кабинета, тихо закрыв дверь, чтобы не мешать хозяйке.

Спуститься на первый этаж было проще, чем взобраться на второй, но он потратил на это ровно столько же времени. «Я могу упасть, – подумал Федор, аккуратно ставя ногу на очередную дубовую ступень. – Куда торопиться? Гость подождет. Конечно, с его платья натечет… но не ему же мыть пол и чистить ковер».

Не будь это вопросом чести и репутации госпожи Инны, он бы вовсе оставил гостя дожидаться за дверью. А потом бы сделал вид, что забыл о нем. Конечно, пришлось бы узнать о неудовольствии хозяйки, но она бы непременно простила старому слуге его слабую память и даже бы посмеялась над всем произошедшим через пару дней.

«Не гость это, а обычный бродяга».

Федор прошел через столовую, несколько минут провел в гостиной, невольно залюбовавшись на крошечных суетливых птичек. Клетки с ними были  развешаны от пола до потолка. При всей возне, шума они не делали, даже не перекрикивались. Лишь когда госпожа свистела в свисток – начинали петь. По-настоящему петь, как не могут эти несчастные в их музыкальных кружках и клубах.

– Мои хорошие! Что у нас?… Кто.. кому я принес гусеницу?…

Послышался чересчур громкий кашель. Федор сунул гусеницу в клетку к желтому зимородку и торопливо вышел в прихожую. Молодой наглец стоял на пороге, переминаясь с ноги на ногу. Гордость не позволила ему снять мокрое пальто своими изнеженными руками, и он героически (Федор почти испытал к нему уважение) продолжал мокнуть. «Надеюсь, вода дошла тебе до самых костей».

– Госпожа Инна нынче очень занята. Она не ждала сегодня никаких инспекторо́в, но сказала, что выкроит пару часов для вас.

– Вы передали письмо госпоже Новиковой?

– Разумеется, – Федор взял пальто и, как будто невзначай, встряхнул им, окатив гостя волной капель. – Госпожа прочитала вашу записку с великим вниманием. И послала накрывать на стол в большом зале.

Руки гостя все еще дрожали, так что он завел их за спину, уткнувшись взглядом в картину, висевшую на стене, – похоже, пара апельсинов была для него чем-то удивительным и захватывающим.

– Проходите, господин… Шонцев.

– Шовцев.

Когда Шонцев-Шовцев вошел в гостиную, птицы засуетились на своих жердочках, клетки начали чуть подрагивать.

– Сядьте у камина, – он замялся на какое-то мгновение, но напомнил себе, что не должен опускаться до уровня посетителя. Он не какой-нибудь наглец. Федор Котов служил в доме Новиковых долгие годы верой и правдой, и никто не мог упрекнуть его в нарочной грубости! – Пожалуйста. Вы пугаете птиц.

Гость устроился в кресле, закинув ногу на ногу. И в дрожащем свете камина лицо его было еще неприятнее, чем в тени. Острое, с длинным носом.

«Какое несчастное существо».

– Я слышал о том, что у вашей хозяйки много птиц, но что настолько! Это настоящие экваториальные джунгли!

– Да, – Федор не стал скромничать. – Птиц у хозяйки много. А мне доверено следить за ними. Кормить и поить.

– И они поют?

– Редко. И только для госпожи Инны.

Продолжать беседу гость не стал, видимо, посчитав это ниже своего достоинства.. За неимением картины с апельсинами, ему пришлось уткнуться взглядом в оранжевое пламя камина. Огонь делал глаза гостя из зеленых – желтыми.

«Хитрый кот, пролезший в курятник! Сколько вас таких ходит по свету!»

– Принести вам кофе или чай?

Шонцев-Шовцев повернул свою уродливую голову и ответил, масляно улыбаясь:

– Нет. Зачем так утруждать вас?

Гостю нельзя было отказать в тонкости интуиции – Федор собирался знатно плюнуть ему в кружку, но теперь был лишен этой маленькой радости.

– Вы зря отказываетесь. У нас прекрасный кофе, – голос хозяйки был красивее любой птичьей песни.

Гость торопливо  оторвал свое неуклюжее седалище от кресла, поклонился, впрочем, недостаточно низко. Госпожа Инна появилась в гостиной в своем рабочем зеленом платье, расшитом узором из диких цветов и дрофиных перьев.

– Федор, будь так добр, сходи на кухню и попроси Марью, приготовить к ужину рыбу для господина инспектора.

Старик почувствовал досаду: вечно его прогоняли, – но пререкаться не посмел. Быстро, как только мог, он доковылял до кухни. Тонкорукая Марья скользила среди кипящих кастрюль как ласточка в небе и как ни в чем не бывало купалась в жару, от которого любой нормальный человек бы давно грохнулся в обморок. Слова насчет рыбы ее разъярили. Федор узнал обо всем: и о том, что ее надо чистить, и что кролик уже запекается, и что к той рыбе совсем не пойдет уже приготовленный гарнир…

Старому слуге пришлось спасаться бегством, но лишь затем, чтобы в гостиной его постигло еще более сильное огорчение. Госпожа Инна смеялась какой-то шутке гостя. И самое ужасное – птицы пели. Их голоса, ни на что не похожие, плод многолетнего труда госпожи, переплетались в единую мелодию, где не было места фальши. Шонцев-Шовцев не заслуживал этой песни. Она принадлежала дому. Госпоже. Марье (хотя это было спорным утверждением). Принадлежала ему. Остальным слугам. Старик почти прослезился от досады, которая начала терзать его сердце.

– Потрясающе! – сказал Шонцев-Шовцев, хлопая в ладоши (сколько пошлости может помещаться в одном тонком человеке!). – И эти птицы все…

– Да, – госпожа Инна, казалось, была очарована. Такая беда иногда случается со слишком добродушными и открытыми для мира девицами, которые столь редко выбираются в свет, поглощенные  трудами и домашними заботами. – Все мои. Право слово, я поражаюсь вам! Вы же инспектор! Птицы? Такая мелочь! Я знаю, что в городе вы видите и более удивительных существ. Ах, Федор. Ты уже вернулся. Сходи и подготовь спальню для господина инспектора. Его экипаж завяз по дороге, представляешь, и он шел пешком почти три версты! Не можем же мы выгнать его в такую дождливую ночь. Утром отправим гонца за другим экипажем. А теперь послушайте, как поет вот эта красноперая синица! Я так долго пыталась заложить эту мелодию в ее крошечную головку.

Федор сделал вид, что ему все равно. Но этот подъем на второй этаж был самым тяжелым за последние годы. Хорошо, что с остальным было проще. Не долго думая, он выбрал для милого гостя угловую комнату, душную, с заколоченными окнами.

Возвращаясь в гостиную, старый слуга напомнил себе о своей роли и своем месте. Да. Он служит этому дому всю жизнь, но едва ли это делало его важнее сторожевой собаки во дворе (хотя госпожа Инна, разумеется, так никогда о нем не думала, ее доброта и справедливость не имела доступных для понимания простого человеческого существа границ).

Госпожа Инна и гость расположились на диване, стоящем возле высокой клетки, в которой порхали сразу несколько птиц. Хозяйка свистнула в серый свисток отрывисто, и теперь голос подала сине-зеленая канарейка.

– Могу поклясться! – воскликнул гость. – Я как будто бы знаю эту песню! Может она спеть что-нибудь еще?

– Нет. Одна птица – одна мелодия.

– Хм. Действительно крошечные головки, раз уж в один птичий мозг больше одной мелодии не помещается, – фыркнул гость, но тут же спохватился, Федор даже не успел как следует возмутиться его наглости. – В смысле, я восхищен вашей работой, но материал так ограничен!..

– Да? – на чистом, добром лице хозяйки не появилось и следа обиды. – Господин инспектор, вы умны, но поверьте, здесь ошибаетесь. Люди и птицы в этом похожи. И у тех, и у других – одна мелодия на всю жизнь. Мою я знаю. А свою вы просто еще не нашли.

Гость коротко кивнул и спросил:

– А могу ли я попробовать? – он как будто бы неловко указал на свисток. – Я просто никогда еще не видел, чтобы кто-то так управлял птицами.

– Мои птицы особые. Вы, конечно, можете попробовать. Не вижу здесь ничего дурного.

Госпожа Инна вынула из маленького кармана платок, расшитый васильками, протерла им свисток и передала его гостю. Тот засвистел, свист этот, разумеется. ни в какое сравнение не шел со свистом хозяйки. Просто паровозный гудок рядом со скрипкой! Но несколько птиц встрепенулись и отозвались, комнату заполнили новые песни.

– Должно быть. это волшебный свисток! – гость был удивлен.

– Поверите ли, самый обычный. Но я думаю, что стоит начать инспекцию, господин инспектор. Нам стоит поспешить, если мы хотим получить к ужину остывшие шкварки.

– Да, разумеется.

– Федор!

Объяснять что-либо было не нужно. Федор пошел из гостиной, слыша позади легкие шаги хозяйки и грубое шарканье гостя. Они переговаривались о чем-то, кажется, о деле.

– Город, видимо. Волнуется. Раз прислали вас. Всего месяц минул с последнего визита прошлого инспектора. Вы знаете его. Такой… рыжий. Высокий. С большими усами.

– Ах, да. Разумеется. Это из другого отдела, как же там его…

– Гаркин.

– Кажется так. Мы мало знакомы.

Федор бросил быстрый взгляд через плечо и тут же отвернулся. Хозяйке стоило обратить внимание на свою память. Последний инспектор был седым как полярный олень, брился чисто и звали его Виктором Сущевым, Олеговичем по батюшке. Но говорить об ошибках хозяйки прилюдно было бы неприлично. Федор не был беглым аристократом, скрывавшимся под видом слуги, но и у него имелись представления об этикете.

– Там холодно, – предупредила хозяйка.

– Мое пальто промокло до нитки. Оно все равно не поможет.

Когда они миновали кухню и уборную, предназначенную для слуг, госпожа Инна подошла к железной двери и несколько раз повернула круглую рукоять, какие бывают у сейфов. Дверь открылась медленно, с тихим шипением, перед ними зияло темное чрево коридора, уходящее куда-то вниз, из которого тянуло легкой сыростью и ветром.

Федор протянул руку и нащупал сбоку на стене рубильник. Свет зажегся не сразу – лампам нужно было время, чтобы прогреться как следует. В полумраке здесь все казалось зловещим, и Федор не без удовольствия искоса наблюдал за лицом гостя. Оно становилось бледным, почти серым.

– Прошу, – Федор снял с крючка вязаную накидку и подал ее госпоже Инне.

– Благодарю.

Когда свет ламп стал ярче, они начали спуск. Федор, как самый старый и медленный, шел последним, глядя поверх головы гостя, который то и дело оборачивался.

– Здесь три двери, – начала госпожа Инна, когда они миновали последнюю ступень и оказались на небольшой площадке, – все тяжелые, двойные. Шифры я храню в памяти. Еще они записаны на серебряных пластинах, в ячейке Восточном Банке. Так что можете считать – их знаю только я. Город поручил вам что-то конкретное? Вас интересует Бегун или Великан?

– Они просто отправили меня. Ничего конкретного, – гость скрестил руки на груди, незаметно (как, наверное, считал), грея руки под мышками. Федор как бы невзначай поправил свой плотный пиджак и жилет из теплой ткани и выдохнул, выпустив в воздух облачко пара. Весь этот огромный подвал был оборудован холодильными установками. Окоченеть до смерти здесь, конечно, было нельзя, но и об уюте речи не шло.

– Пойдемте. Как невежливо! Держу вас здесь…

Попади вы в гости к кому-нибудь другому, то зажимали бы нос от стойкой вони фекалий и звериной мочи. В мастерской же хозяйки пахло цветами и раствором хлора.

– Город сделал большой заказ в прошлый раз. Я показывала все Гаркину. Но, видимо, сроки поджимают?

– Не то чтобы. Но вы знаете, как это бывает.

Хозяйка кивнула. Она-то знала. Городским всегда – вынь да положь все немедленно. И плевать, что вырастить что-то дельное – это почти искусство, не терпящее спешки и ненужной суеты. “Из-за них у госпожи Инны точно появится седина”, – Федора эта мысль била больнее кнута, но сама госпожа Инна лишь смеялась над этим и вечно отмахивалась.

– Здесь у нас лаборатории. Дальше… направо. Там ступенька! Ах, вы почти споткнулись!  Вот наш Бегун.

Они остановились перед стеклянным загоном, и Федор едва успел отступить, когда гость вдруг согнулся и обильно опорожнил желудок.

– О господи! Что случилось? – госпожа схватила инспектора за плечи, смотря на него с искренним волнением. – Неужели вы никогда не видели Бегунов? Вас совсем-совсем впервые отправили с таким поручением, господин инспектор?

Федор нахмурился и взглянул на Бегуна. Чего тут пугаться? Еще совсем кроха. Сидит себе на куче дров, перебирает толстыми паучьими лапами. Пройдет пара месяцев – вот тогда зверек станет внушительным. И даже, возможно, бросит привычку испускать из клыкастой пасти зловонную слизь.

– Поверьте, Бегун должен быть именно таким. Вам любой капитан скажет. Попросите в городе у ваших..

– Все..  все нормально… – застонал гость. – Он прекрасен. А вот моя впечатлительность меня подводит.

– Вы привыкните. господин инспектор. Правда ведь, Федор?

– Да, госпожа Инна, – Федор засветился от гордости, когда его пригласили к разговору. – Конечно, к этому привыкаешь быстро, господин.

– Вот-вот! Пойдемте. Тут уберут. Передайте капитану, что Бегуна я им отправлю через полгода. Он очень непослушен. Придется потратить много времени и сил на его воспитание. А дальше у нас мой любимец. Я зову его Отти…

Осмотр был не очень продолжительным. Гостя не впечатляли достижения госпожи Инны в ее научных изысканиях. Многоглазый угрюмый суро, созданный для ночного патрулирования, отпугнул его запахом, белая саламандра с двумя головами и буграми горючих желез на боках, отрыгнула что-то и его снова стошнило…

Федору пришлось уйти за ведром и шваброй. Отчищая пол, он невольно подумал о том, как много дряни может скопиться в одном человеке.

Инспекцию пришлось закончить до срока. Они даже не дошли до загона с длинношеей шии. Гость стал совсем плох и теперь уже с трудом держался на ногах. По пути наверх госпоже Инне пришлось держать его под руку, чтобы, не приведи господь, драгоценный инспектор не грохнулся и не свернул свою драгоценнейшую инспекторскую шею.

В тепле дома гостю полегчало, но цвет щек и лба оставался все таким же зеленоватым. И зрелище это согревало стариковское сердце не хуже, чем нежный запах горячего ужина, уже поданного на стол в большом зале.

Марья знатно постаралась и не приходилось сомневаться, что гарнир идеально подходил и к золотистый рыбе. и к вину. Федор осмотрел стол пристально, критично, но не нашел ничего, к чему бы мог придраться. Столовое серебро было начищено до блеска, а тарелки светились от белизны.

Но гость отказался от ужина. Серо-зеленый, замерзший, он откланялся и ушел наверх, в свою комнату, провожаемый немыми проклятиями поварихи.

И Федор соврал бы, если бы сказал, что остался недоволен подобным зрелищем. Уже много лет, отходя ко сну, он не чувствовал такой легкости и такого душевного подъема.

***

Все случилось ночью.

Сон Федора, как это часто происходит у стариков, тончал от года к году, и когда в одной из комнат раздался приглушенный крик и вой, он сразу же проснулся и открыл глаза. В доме Новиковых никогда не водилось никакой нечисти (кроме той, разумеется, что сидела смирно в подвале), от этого все случившееся обретало все более и более пугающие черты. Обязанности требовали от Федора подняться и немедленно пойти выяснить, что происходит, но он все никак не решался и продолжал лежал, уставившись в густую тьму.

Такое поведение для верного слуги благородного дома было недопустимо и Федор подумал: “ Я стар уже. И свое отжил. Чего мне бояться?” Но идти в неизвестность и умирать не хотелось даже при таких условиях. Тогда он подошел к вопросу с другой стороны: “Госпожа Инна может быть в беде”.

Этого оказалось достаточно, чтобы он спустил ноги с кровати и сунул их в ночные тапочки. Правда одного лишь желания уже не хватало. Столь резкое действие напомнило Федору обо всех его болезнях и пройденных годах – каждая кость, каждый сустав заныл, да так, что у старика дыхание перехватило и несколько минут он не то что встать, просто двинуться не мог.

Когда боль отступила, он протянул трясущуюся руку и взял с прикроватного столика вазу. Она была не очень тяжелой, но какое-никакое оружие всегда лучше, чем совсем никакого.

Федор вышел из спальни и поежился. Не пристало седовласому старцу бояться темноты, но в такие безлунные ночи, детский страх возвращался сам собой. Темнота в больших домах всегда отличается от темноты в каморках бедняков. В тесных хибарках она заполняла собой углы и на этом останавливалась, в поместьях же делала все неузнаваемым: путала комнаты, подменяла коридоры, превращала безобидные картины в по-настоящему потусторонние и зловещие полотна. Проходя через галерею, стены которой были увешаны портретами, Федор  и вовсе старался смотреть себе под ноги и не поднимать глаз.

Шум, разбудивший его, тем временем затих. Ночное дыхание дома почти  вернулось в должный ритм, ему мешало лишь рычание и свет, яркой полосой вырывавшийся из дверей гостиной.

– Федор. Ты мог не вставать.

Хозяйка стояла посередине комнаты, держа в руках ружье. Оно обычно висело на стене ее спальни, и мало кто верил, что это не простой макет и что она на самом деле умеет стрелять из него.

– Простите старика.

Отти, любимый ау госпожи (неподготовленному зрителю ау напоминали очень уродливых собак или же чрезмерно огромных и не менее уродливых котов), которому было позволено гулять по ночам по дому, волновался и рычал, царапая когтями дорогой паркет. Если бы не рука госпожи Инны, крепко держащая его за ошейник, он бы немедленно кинулся на человека. лежавшего на полу в луже крови. Свет переносного фонаря был скупым, но Федор почему-то и в полной темноте догадался бы, кто это.

– Видишь, Федор? Я пустила этого человека в дом. Была добра и приветлива с ним. И что же? – она кивнула на клетку, в которой жил синий грач и которая теперь пустовала. – Он попытался украсть моих птиц! Пискун улетел. Сидит теперь где-то под потолком на люстре. А если бы окно было открыто? – голос ее дрогнул.

– Стоит разбудить Марью? – аккуратно спросил Федор, нерешительно подойдя к недвижимому гостю. – Может быть, мы сможем помочь?

“Сколько же проблем у нас будет теперь из-за этого человека!”

Но госпожа Инна лишь отмахнулась:

– К чему это все? Пусть Марья спит. Она и так измаялась. Да и у Отти очень ядовитые зубы. Лучше принеси мне мой орнитологический набор и… – она задумалась на мгновение, – и того рыжего щегла. Помнишь, которого я купила на прошлой неделе?

Федор кивнул и вышел. “Орнитологическим набором” госпожа Инна называла грубую холщовую сумку. в которой хранилось всякое научное добро, каким только одна она и умела пользоваться. Взвалив сумку на плечо, Федор зашел в кладовую. Щегол,  все еще дикий, не привыкший к людям, начал скакать по клетке, бесконечно пища.

– Будет тебе! Ну? Разбудишь всех! – Федор старался придать голосу внушительность и грозность, но вместо этого только улыбался. – Пойдем уж. Надо тебя как следует научить манерам!

Он вернулся в гостиную. “Господин инспектор” все также лежал на полу, госпожа Инна сидела рядом. Отти нигде не было, видимо, его заперли в одной из смежных комнат.

– Быстрее, давай все сюда.

Госпожа Инна открыла сумку и достала из нее большой металлический куб, обвитый переплетениями трубок и проводов.

– Я настраиваю пока, а ты вылови щегла из клетки. Только осторожно! Не помни ему перья.

Федор заворчал. Как будто он когда-то был неосторожен! Впрочем, что скрывать, чем дольше он жил, тем шустрее становились птицы. Но с этой он совладать сумел и медленно сел рядом с госпожой Инной, сжимая крошечное тельце в сухом кулаке. Щегол, должно быть, считал себя обреченным. Он даже не пищал больше и не дергался, готовясь принять свою судьбу.

“Дурачок!”

Госпожа Инна вытянула из аппарата длинную трубку с длинной иглой на конце и быстрым и ловким движением всадила ее в голову “гостя” по самый черенок. Потом вытянула вторую, с иглой не больше половины детского ногтя, и осторожно ввела ее в голову птицы.

С минуту аппарат щелкал и моргал единственной лампочкой.

Человек издал последний вздох, а щегол запел.