скачать книгу бесплатно
Не учите меня жить! (сборник)
Наталья Юрьевна Воробьёва-Хржич
Имя талантливой русско-хорватской поэтессы, прозаика, эссеистки и киноактрисы Наталии Воробьёвой стало знаковым в культурной жизни русского зарубежья на переломе XX и ХХI-го столетий. Её поэтические и прозаические произведения получили широкий резонанс не только в России и на Балканах, но и в европейском интеллектуальном пространстве. Наталия Воробьёва – лауреат многих престижных литературных премий и наград, действительный член Академии российской словесности.
Изысканный вкус, глубокий интеллект, неповторимая женская элегантность и обаяние – главные отличительные черты творчества Наталии Воробьёвой. Её проникновенный голос, нежная, доверительная интонация, как в стихах, так и в прозе, очаровывают и покоряют самого искушённого читателя раз и навсегда. Читая Наталию Воробьёву, отчётливо понимаешь, что любовь дарована Богом каждому живущему на сей земле, но не каждый способен распорядиться этим бесценным даром во всей полноте. Тема любви лейтмотивом проходит через всё творчество Наталии Воробьёвой, обретая всё новые и новые грани. В книгу избранной прозы «Не учите меня жить!» вошли произведения как недавно написанные, так и публиковавшиеся ранее и выдержавшие жестокую проверку безжалостным временем. Эта книга – своеобразный срез нашей бурной и беспощадной эпохи.
Непростая судьба прекрасной и талантливой женщины – героини прозаических произведений Наталии Воробьёвой – не оставит равнодушными читателей, сердца которых способны жить любовью во всей полноте самоотречения, ибо только в любви вечны скрепы бытия нашего и только в любви душа обретает бессмертие Божье. Новая книга Наталии Воробьёвой «Не учите меня жить!» – яркое тому подтверждение.
Наталия Воробьёва
Не учите меня жить! Избранная проза
© Воробьёва Н., 2016
© Оформление. ИПО «У Никитских ворот», 2016
«Это я, Наташа Воробьёва…»
Исповедальная проза Наталии Воробьёвой
Новая книга Наталии Воробьёвой «Не учите меня жить!» представляет российскому читателю избранную прозу этой необыкновенно одарённой женщины. Наталия Воробьёва известна прежде всего как замечательная актриса – культовой ролью Эллочки-людоедки во всенародно любимом фильме Леонида Гайдая «Двенадцать стульев», с Арчилом Гомиашвили в роли Остапа Бендера и рядом других запоминающихся ролей. Яркая, непосредственная, и в то же время творчески очень чуткая, способная выразить самую суть художественного образа, она полюбилась и запомнилась народу, став, в определённом смысле, частью нашей социальной идентичности. Многие её фразы из фильма (одна из которых стала названием для этой книги) прочно вошли в наш обиход именно благодаря талантливой актёрской игре Наталии Воробьёвой.
В определённый момент своей жизни Наталия Воробьёва открылась ещё одним талантом – поэтическим. Она выпустила в свет несколько стихотворных сборников, которые сразу же обратили на себя внимание литературных изданий и критиков. Для стихов Наталии Воробьёвой характерны исповедальность, философское осмысление жизни и своего места в мире. На протяжении ряда лет российские ценители поэзии наблюдали за эволюцией поэтического дара Наталии Воробьёвой. В своём творчестве она не старалась поразить читателя внешними эффектами, но, напротив, стремилась к более ясному и глубокому выражению собственных чувств и переживаний, поднимаясь в этом стремлении к высоким художественным обобщениям. Ориентируясь на русскую классическую традицию, она достигла значительных высот в творчестве. В настоящее время её стихи стали неотъемлемой частью современного литературного процесса. Также Наталия Воробьёва выступала и как талантливый прозаик.
Её новая книга, о которой сейчас идёт речь и которую вы сейчас держите в руках, представляет Наталию Воробьёву вновь как автора прозы – отчасти автобиографической, отчасти художественной. Как и всякий по-настоящему талантливый человек, Наталия Воробьёва не может (да и не стремится) удержаться в рамках определённого жанра. Её рассказы о своей жизни созданы на стыке жанров; рассказывая о конкретных людях и событиях, она даёт свободу своему субъективному восприятию, обогащает повествование художественной полнотой описаний и достоверностью воспроизведения диалогов. При этом её текст, в основе автобиографический, не превращается в сухое стенографирование разговоров и описание событий, а становится подлинно художественным произведением, фактом прозы. События, описываемые ею, в значительной степени относятся к её жизни и работе за рубежом – в Хорватии, в Америке и т. д. Многие из этих событий охватывают её профессиональную деятельность и соответствующий этой деятельности круг персонажей. Но все эти события и герои являются частью большого человеческого мира, поэтому они интересны – психологией своих поступков, особенностями частных личностных проявлений, иными словами – своей общечеловеческой основой. Когда Наталия Воробьёва рассказывает о своих взаимоотношениях с людьми, она чутко сохраняет баланс между жизненной правдой и необходимостью чувства меры, умея выразить главное, как говорится, «между строк». Следует отметить элегантную лёгкость её стиля и при этом сдержанную, без преувеличения аристократическую аскетичность художественных средств. Для того чтобы выразить главное, у неё нет необходимости перегружать текст эпитетами и описаниями. Точность слова – вот преобладающий признак языка прозы Наталии Воробьёвой. Поэтому она, в самом хорошем смысле, легка для чтения. События, наполняющие книгу, объединены личностью автора, и поэтому книга являет собой цельное художественное явление. Её рассказы – искренние и, подобно её стихам, исповедальные – завораживают, заставляют вместе с автором жить, сопереживать, совершать поступки и делать открытия. Книга прочитывается на одном дыхании и оставляет в душе светлое чувство.
В своей книге Наталия Воробьёва практически избегает прямых рассуждений, оставляя читателю право делать обобщения, исходя из описываемых событий, обстоятельств и поступков. Следует заметить, что зачастую писатели, дабы «разъяснить» читателю своё творческое кредо, сопровождают свои произведения, имеющие автобиографическую основу, предисловиями, излагающими и формулирующими их творческое мировоззрение. Наталия Воробьёва идёт другим путём. Полностью полагаясь на убедительность своего художественного дарования, она избегает всего, что может хоть отдалённо напоминать риторику и отвлечённые рассуждения. И лишь в одном из рассказов книги («Мой друг») она позволяет себе высказать своё понимание и видение жизни в форме авторского отступления:
«Жизнь – жизненно опасна, и в этой суровой правде – ничего нового нет. Но жизни бывают разными, вернее, они всегда и у всех разные. Так же, как не бывает одинаковых линий на наших ладонях, не бывает и одинаковых судеб. И мне, до отказа погрязшей в мистике и суевериях, думается, что все эти запутанные линии есть не что иное, как наша жизненная программа, наша судьба. И чем интереснее программа, тем интереснее жизнь. Чем выше взлёты, тем ниже падения, тем больнее удары… Жизнь неординарных людей подобна увлекательному роману. Чем хитроумнее сюжет, тем интереснее! Чем драматичнее, тем увлекательнее. Но, как известно, жизнь отнюдь не роман…»
Описывая жизненные сюжеты, Наталия Воробьёва вдохновенно раскрывает в подчас совершенно обыденных, почти бытовых жизненных проявлениях их глубинную суть. Когда она описывает свой разговор с бывшей свекровью, которая просит её помочь своему сыну (и её, автора, бывшему супругу) оценить антикварную мебель, она мастерски, буквально несколькими штрихами раскрывает непреодолимый драматизм внешне совершенно незначительного эпизода («Экспертиза»). Рассказывая о последних днях близкой подруги, она так же точно и сдержанно изображает весь сугубо бытовой контекст, создавая атмосферу безысходности в рамках данной жизненной ситуации («Ризотто»).
Обобщая, следует сказать ещё раз о том, что проза Наталии Воробьёвой – это, по сути, синтез жанров, обусловленный необходимостью передать комплекс явлений жизненного опыта не только в их одухотворённой правдивости, искренней исповедальности, пронзительном лиризме, но и в координатах литературного творчества. Будучи поэтессой, Наталия Воробьёва осталась ею и в своих прозаических произведениях. Все её рассказы пронизаны любовью к своим героям и стремлением понять каждого из них. Её лирической героине (которая тождественна автору) чужда какая бы то ни было нетерпимость к людям; она принимает людей такими, каковы они есть. И читатель, естественно, не сможет этого не почувствовать. А в том, что её новая книга найдёт своего читателя, нет никаких сомнений, так же, как и в том, что она поможет кому-то более правильно и конструктивно взглянуть и на свою жизнь.
Иван ГОЛУБНИЧИЙ
Секретарь Союза писателей России
Заслуженный работник культуры Российской Федерации
Заслуженный работник культуры Чеченской Республики
Заслуженный работник культуры Республики Дагестан
Кандидат филологических наук
Действительный член Петровской Академии наук и искусств
Признание
Странно складывались мои отношения с мужчинами на протяжении всей моей жизни. С позиции сегодняшних дней я отчётливо вижу, как чья-то властная рука бережно отводила от меня тех, с кем моя жизнь сложилась бы совершенно иначе… Жила бы я тихой семейной жизнью, окружённая плаксивым потомством и заботливым мужем.
Но тогда не было бы книг, не было бы поэзии.
В подтверждение сказанному мне хочется поведать вам одну необычную историю.
Это было давно. В то время я училась на третьем курсе театрального института и вовсю снималась.
С первой ролью в кино ко мне пришла сумасшедшая популярность. Режиссёры рвали меня на части, зрители охотились за автографами, пакостники-педагоги завидовали и пили кровь.
В отличие от наставников, с сокурсниками у меня всегда были самые тёплые отношения.
– Татка! – кричали они после уроков мастерства, когда педагоги покидали класс. – Давай!
И Татка давала, вернее выдавала: под улюлюканье однокашников, по-змеиному извиваясь, словно опытная стриптизёрша, она эротически медленно выскальзывала из длинной сатиновой юбки, одетой поверх той, другой, нормальной, и под радостный визг коллег сначала долго вращала ею у себя высоко над головой, а затем резко отбрасывала прочь, стараясь угодить в лицо одному из мальчиков, что неизменно сопровождалось гомерическим хохотом присутствующих.
Татка – это была я, а верхнюю юбку я систематически одевала на уроки мастерства, ибо моих патологически вредных педагогов доводили до исступления мои короткие юбки.
Ничего не поделаешь: ОНИ ЗНАЛИ СТАНИСЛАВСКОГО! И не только знали, но ещё имели счастье внимать ему, все одетые в одинаковые серые костюмы. По Станиславскому, именно так было надо, а со Станиславским, увы, не поспоришь.
С самого начала первого курса я подружилась с Катей. Тонкая нежная красавица с огромными светло-зелёными глазами, маленьким носиком, чувственными губами и длинными русыми волосами – она, несомненно, была самой талантливой из нас.
Куда это делось потом? Отчего так получилось, что девочка-самородок превратилась в посредственность? Виноваты в этом были всё те же педагоги, делившие набранный ими курс на любимчиков и нелюбимчиков. К числу первых принадлежала Катя, к числу других – я.
Может быть, в конечном итоге было целесообразнее травить, как травили меня, нежели кричать: «Гениально!» – как это было в Катином случае, тем самым успокаивая, усыпляя актёрский нерв? Не знаю, но думаю, что золотая середина – золотое правило педагогики.
Уже потом, много лет спустя, давая уроки русского языка студенткам филологического института в Загребе, я свято буду следовать этому золотому правилу, помня о том, что делали со мной. Боль прошла, но шрамы остались, иногда они дают о себе знать.
…Эх, Катя, Катя! Не удалось тебе поступить ни в один из московских театров, и по распределению пришлось тебе ехать в Саратов.
Но наша дружба продолжилась и на расстоянии: мы переписывались, созванивались. Я посылала тебе по адресу саратовского театрального общежития кое-какие шмоточки. Так у нас с тобой было заведено почти с первых дней нашей дружбы, так было и после. Сначала из Москвы, а затем из Загреба (когда я вышла замуж и уехала) шли посылки к тебе в Саратов.
Не сложилась у тебя актёрская карьера, не удалась личная жизнь.
Вначале ты получала большие, затем средние, а потом и вовсе маленькие роли.
Затем в театр, где ты работала, пришёл новый главреж. Ты смертельно влюбилась в него и полностью потеряла голову.
К сожалению, «полностью потеряла голову» в твоём случае – не выспренная метафора. Пережив нервный срыв, вызванный безответной любовью, ты вначале долго лечилась в психоневрологическом отделении саратовской больницы, затем вышла и, навсегда бросив театр, вернулась в Москву.
Ты устроилась секретаршей на телевидении. В тот день в редакции, в которой ты работала, появился известный кинорежиссёр, он был старше тебя на двадцать лет.
Высокий, худощавый, с лучистыми глазами, узким мужественным лицом, небольшой расщелиной между передними зубами, он выглядел невероятно молодо и был удивительно талантлив, его имя гремело по всему Советскому Союзу.
Талантливый человек всегда привлекателен, как бы он ни выглядел. Талант – самый мощный магнит, когда-либо созданный матушкой-природой, а он к тому же был ещё необыкновенно хорош собой.
И ты опять влюбилась со всем неистовством, столь свойственным тебе. Возникшая симпатия на первых порах была взаимной, затем – односторонней.
Ты преследовала его. В тебе проснулся охотничий азарт. Ты устремлялась вслед за ним на юг, поджидала у проходной «Мосфильма», звонила по нескольку раз в день, иногда звонила ночью.
В конце концов он пригласил тебя к себе домой.
И ты пришла к нему в его холостяцкую квартиру. Пока он заваривал на кухне чай, ты внимательно рассматривала гостиную.
В то время он готовился к съёмкам нового фильма. Будучи великолепным режиссёром, он был к тому же и талантливым художником: эскизы к своим картинам всегда делал сам.
Ты стояла посередине комнаты и не верила своим глазам: со всех сторон смотрела на тебя я.
Он вошёл в комнату, поставил на журнальный столик поднос с чайным сервизом и предложил тебе сесть.
Ты взглянула на него так, словно увидела впервые, а затем произнесла:
– А я её знаю.
Он внимательно посмотрел на тебя и сказал:
– Этого человека вы не можете знать.
– Наташа Воробьёва? – спросила ты чужим, срывающимся голосом.
– Да, – ответил он и задумался. – Это Наташа, – продолжил он. – Она должна была сниматься у меня в новом фильме, но эта милая дама отказалась принять участие в концертах для космонавтов, которые я организовывал. Только она одна и отказалась, а там, поверьте мне, были звёзды похлеще. И я взял на эту роль, – он кивнул подбородком в сторону эскизов, – зарубежную актрису. Но на набросках, вы правы, она. А откуда вы её знаете? – поинтересовался он вдруг.
– Это моя подруга. Мы с ней вместе учились в ГИТИСе, – глядя на него в упор, промолвила ты. – А этот костюмчик на мне, который вы сегодня похвалили, – от неё. Она мне его прислала из Загреба.
Потом, когда ты рассказала мне эту историю, я вспомнила, что он в самом деле однажды звонил в связи с концертами на Байконуре, предлагал принять участие, я согласилась. Он пообещал позвонить ещё, но больше никогда не позвонил.
Чёрный мосфильмовский список сделал своё чёрное дело. В следующий раз, когда он послал официальный запрос, с киностудии последовал короткий ответ: «Она не заинтересована».
Так мы с ним никогда и не встретились.
Его уж давно нет в живых. Но где-то в мосфильмовских архивах лежат на пыльных полках папки с его эскизами – нежное признание в том, чему было не суждено осуществиться.
Песчинки в прибое вечности
Неслись галопом годы удалые,
Бежало время беспардонно вскачь.
Осталось дни ушедшие младые
По жёлтым фотографиям считать.
О чём мечтают старые альбомы?
О чём они старательно молчат?
Молчат загадочно и смотрят отрешённо,
А время продолжает мчаться вскачь.
Старые фотографии и письма, небрежно рассыпанные по безразличной глади стеклянного стола её безупречно элегантной гостиной…
Она вновь пробежала глазами по своим стихотворным строчкам и задумчиво отложила в сторону внушительный сборник с громким названием «Избранное».
Немые свидетели теперь уже столь далёкой, как будто бы чьей-то чужой жизни молча смотрели на неё. Пожелтевшие фотографии, ветхие листки писчей бумаги, испещрённые полудетским почерком, глядели с укоризной, словно обличая в чём-то, в чём она нисколько не была виновата.
– Это рок! Это судьба! – произнесла она вслух и тут же спохватилась.
«Совсем крышу сносит! – с ужасом подумала и нервно повела плечами. – Перед кем это я оправдываюсь? Ведь это всего лишь фотографии! Это просто письма!»
«Не просто, не просто! – назойливо застучало у неё в ушах. – Они ждали целых сорок лет и всё-таки вернулись к тебе. Не просто, не просто!..»
«Да, не просто!» – вдруг неожиданно для себя согласилась она с той собой, которой была когда-то, той, другой, наивной и юной, из какой-то совершенно иной жизни, с той, которая написала все эти письма и которая вот уже свыше сорока лет безмятежно улыбается с пожелтевших от зависти к её вечной молодости старых фотографий.
– О чём мечтают старые альбомы? О чём они старательно молчат? – повторила задумчиво она и взяла в руки одно из своих писем.
Время на мгновение остановилось, а затем стремительно понеслось вспять. В комнате воцарилась знакомая гулкая тишина, та, что приходит вместе с Вдохновением, та, что открывает канал, по которому проходят стихи. Высокие надёжные стены дома дрогнули, временные границы сместились, заколебались, а затем и вовсе исчезли. Она погрузилась в чтение, забыв обо всём, в том числе и о себе самой сегодняшней, совсем-совсем иной…
«Мой славный, дорогой Николинька!
Только-только прочла твоё письмо. Как трудно, должно быть, выносить непрерывную муштру и скверный быт, терпеть непогоду и усталость! От всего сердца сочувствую тебе! Будь мужественен, дорогой! Постарайся выйти из сурового испытания с честью! Право называться настоящим мужчиной завоёвывается в трудной борьбе с самим собой, ты это теперь понимаешь гораздо лучше, чем все мы, твои друзья».
Она отложила письмо и тихо улыбнулась. «Возможно, я не так уж и изменилась», – подумала она, вспомнив своё недавнее выступление на Конгрессе писателей русского зарубежья в Москве.
МОЖЕТ БЫТЬ, ПРИШЛО НАКОНЕЦ ВРЕМЯ ПРЕДАТЬ ЗАБВЕНИЮ ТО, ЧТО И ТАК УЖЕ УШЛО, ПЕРЕСТАТЬ МУЧИТЬ СЕБЯ И ДРУГИХ, ПЕРЕСТАТЬ ПЛЕВАТЬ НА СВОЮ РОДИНУ. ИБО У СОВЕТСКОГО СОЮЗА И СЕГОДНЯШНЕЙ РОССИИ ОДНО ОБЩЕЕ: ЭТО НАША С ВАМИ РОДИНА, ДРУГОЙ У НАС НЕТ.
Именно этими словами она закончила тогда своё короткое, но ёмкое выступление.
– У нас, безусловно, много общего, милая моя идеалистка, – тихо прошептала она и вновь вернулась к чтению.
«Что касается моей поездки в Рыбинск на натурные съёмки “Двенадцати стульев”, то постараюсь быть подробнее. Вечером, собрав большую дорожную сумку, больная и недовольная, я отправилась на вокзал. Меня посадили в вагон. Затем традиционная церемония прощания: ты стоишь за толстым пыльным стеклом, твои родители переминаются с ноги на ногу на перроне. Тихие улыбки, последние наставления, поглядывание на часы. Наконец гудок, ещё один, и поезд трогается. На платформе оживление, беспорядочное размахивание руками, вздохи облегчения. Состав набирает ход, вокзал остаётся далеко позади, и скорый поезд, словно строптивый конь, резко останавливаясь на всех без исключения полустанках и разъездах, мчит тебя куда-то совсем далеко, в Рыбинск, в тьмутаракань, в бывшее поселение ссыльных.
Моими попутчиками оказались двое мужчин и очень симпатичная молодая женщина, педагог по профессии, забавный непосредственный человечек. Мы долго болтали с ней, прежде чем лечь спать. Бедняжка буквально в день отъезда выписалась из больницы со страшной гипертонией, и путешествие домой в трясущемся, скрипящем вагоне причиняло ей невыносимые страдания, но, умница, она держалась очень мужественно.
До поздней ночи я развлекала её анекдотами, новостями из театральной жизни, много рассказывала о кино. Потом мы с ней разложили постели и легли спать. Я с удовольствием натянула на свою многострадальную спину тёплый стёганый халат и свернулась калачиком. Вскоре мои попутчики уснули, а я ещё долго лежала без сна, смотрела в окно на отражение мелькающих в стекле фонарей и думала о том, что я, должно быть, очень счастливый человек.
Утром нас разбудила проводница. Представь себе крошечное щупленькое существо с маленьким птичьим личиком и на редкость зычным голосом. Хотя было ещё ужасно рано, пришлось всё-таки встать, чтобы наша проводница успела собрать постели.
Утро выдалось удивительно солнечное. Мы проезжали мимо полуразвалившихся домиков, покосившихся заборов и бесконечных гусей. Весьма банальный сюжет, правда? Но вся эта нехитрая картина, открывающаяся нам из окна стремительно летящего поезда, настраивала на удивительно благодушный и даже чуть-чуть сентиментальный лад.
Вот и Рыбинск. Я попрощалась со своими попутчиками и, подождав немного, пока поредеет толпа в коридоре, взяла свою дорожную сумку и спустилась на перрон. Меня уже ждали. Правда, без цветов, но зато с нетерпением.
Ассистентка режиссёра Нина с завидной лёгкостью одной рукой подхватила мою тяжёлую сумку, другой – меня, и мы торопливо направились к выходу.
Николинька, милый, какой разительный контраст являли мы с ней! Я – хрупкая, бледная, кажущаяся ещё тоньше в своём длиннополом пальто, и она – крупная, яркая, свежая и весенняя. Я – болезненно кутающаяся в демисезонные тряпки, поминутно оступающаяся на выщербленной платформе Рыбинска, и она – в туфлях на загорелых босых ногах, в ярко-зелёном лёгком платье. Одним словом, полузамученная жертва цивилизации, измотанное дитя сумасшедшего века шло рука об руку с детищем лесов и полей к чёрной “волге”. Через десять минут мы были уже в гостинице. Формальности регистрации заняли буквально две-три минуты, и, поднявшись на лифте, я вошла в свой 509-й номер, расположенный на пятом этаже. Затем душ. Чашечка чёрного кофе, которую Нина заботливо принесла мне наверх. Десять минут неподвижного отдыха на спине с высоко поднятыми ногами, и опять в ванную, на сей раз – грим. Я люблю гримироваться сама. Гримёрам остаётся только нанести мне на лицо тон и надеть парик.
Пока я, подавляя озноб и усталость, тщательно разбирала слипающиеся от туши ресницы, Нина обстоятельно рассказывала о последних новостях.
Ну вот и хорошо! Глаза подведены. Я слегка откинулась от зеркала, чуть-чуть прищурилась, и в ответ хищно сверкнули зелёные глаза Эллочки-людоедки. Теперь костюмеры, парик и, наконец, съёмочная площадка.
Съёмочная группа встретила меня очень тепло. Подошли Гайдай, Сергей Сергеевич Полуянов – оператор, ребята-осветители, гримёры – одним словом, весь наш дружный киношный народ. Спрашивали о здоровье, о настроении. Тут же освободили место в тени. Костюмеры заботливо сняли с моих ног узкие лодочки, в которых мне предстояло через пятнадцать минут сниматься, и поменяли их на лёгкие золотые босоножки, предусмотрительно взятые с собой из Москвы.
Потом подошли Киса с Остапом. Арчил был холоден, но любезен».
– Холоден, но любезен, – машинально повторила она и задумалась…
