Эмоции в розницу

скачать книгу бесплатно

– Способность человека желать автоматически активизируется, когда ему помогают чувствовать. Если желания основываются не на чувствах, а, например, на рациональных соображениях, – это уже не желания, а долженствования или необходимости. Желание – это больше, чем мысль или бесцельное воображение. Оно содержит аффект и компонент силы. Если аффект блокирован, человек не может испытывать собственные желания, и весь процесс волеизъявления сходит на нет.

– Но ведь склонность к аффектам опасна, – с уверенностью возразила я. – Именно состояние сильного аффекта часто становится причиной убийств и других преступлений в среде эмпатов. И это же одна из причин нашего отказа от эмоций.

– У всякой палки два конца, – Грег вздохнул. – Увы, отказываясь от какой-либо части своей природы, мы одновременно теряем другие. Но ведь аффект – это не всегда взрывной эмоциональный процесс негативного характера. По сути, это просто энергия, которая сама по себе нейтральна. Всё зависит от того, куда мы направим её силой своей мысли. Усилием воли, если хочешь. Ты знаешь, какой развитой была культура и наука в Древней Греции? Там существовала так называемая теория аффектов. Она утверждает, что искусство призвано возбуждать в человеке различные состояния души. Эмоциональные состояния. И люди специально обучались тому, как достичь аффекта с помощью разных изобразительных средств – музыки, театра, литературы. Ты ведь слышала о древних греках, правда?

Я кивнула. Действительно, я была неплохо осведомлена об этой культуре. Нил Доран отдавал Древней Греции и всему периоду античности особое предпочтение, ведь именно там впервые появилась формальная логика как научно обоснованный метод познания действительности. Но отношение древних греков к искусству мы затрагивали лишь вскользь: наша учебная программа вовсе не предполагала таких тем.

Подумав о Ниле, я мгновенно вспомнила свои сновидения и против воли нахмурилась. Это не укрылось от Грега.

– Что не так?

– Мне стали сниться сны. О прошлом. А ещё я восстановила в памяти один эпизод из своего раннего детства, хотя думала, что неспособна помнить себя в таком возрасте…

Грег посмотрел на меня как-то озадаченно и почесал нос.

– Это всё из-за твоего рассказа о детских годах, да? – спросила я. – Ты таким образом помог мне запустить собственный пересмотр?

Грег выглядел смущённым и как будто сбитым с толку:

– В целом да. Но… обычно возвращение памяти о раннем детстве наступает у клиента не раньше восьмого-десятого сеанса. Не многие доходят до этого этапа, а уж идти дальше тем более соглашаются лишь единицы.

– Ты мне не веришь?

– Не в том дело. Просто… пойми меня правильно. Я ещё не встречал такого, чтобы это наступило так быстро. Ты уверена, что подобные сны не снились тебе и раньше? И сами воспоминания, возможно, не так уж новы? А может, ты сконструировала какое-то из них самостоятельно? То есть, попросту создала в своём воображении… Так бывает иногда.

Я покачала головой:

– Некоторые события действительно и не забывались. Но один из эпизодов, пришедших во сне, касался того возраста, о котором я до сих пор не помнила абсолютно ничего. И тем не менее я твёрдо уверена: воспоминание реальное.

– Расскажи мне обо всём, что вспомнила, – попросил Грег. – Настолько подробно, насколько это возможно. Не опускай никаких деталей. Сможешь?

Я кивнула и начала обстоятельный рассказ. Подробно описала и маленькую комнату с толстыми стенами в интернате, и всё, что вспомнила о Якобе Лобзовском и Ниле Доране в колледже. Не упомянула только одно: что во сне Нил разговаривал со мной голосом Грега.

На протяжении всего этого повествования я сохраняла ровное и холодное состояние ума, не вовлекаясь в свою же историю. Меня даже удивило, насколько отстранённой я была во время пересказа воспоминаний, ещё пару дней назад поднявших во мне целую бурю. Кажется, Грег тоже почувствовал мою безучастность, поэтому рассказ его не удовлетворил.

И тогда он приблизился ко мне с повязкой в руке:

– А теперь я хочу не только голых фактов. Поведай о своём личном отношении к тому, что ты мне сейчас рассказала.

Наконец, и повязка, и все датчики были, как обычно, установлены на свои места. Однако в этот раз вместо того, чтобы слушать или просто пассивно получать чужие впечатления, я должна была говорить о своих. Но это оказалось слишком сложным заданием.

– Я не понимаю, что нужно говорить, Грег.

– Просто попробуй ответить на пару вопросов о тех событиях, которые удалось вспомнить. Как они повлияли на тебя? И почему ты вспомнила именно их? Какие ощущения в теле вызывают эти воспоминания?

Грег повторил перечень вопросов во второй раз и добавил:

– Не торопись. Если необходимо, перескажи всё заново, но уже через призму личного восприятия, а не так, будто репортаж из новостной хроники прошлого столетия пересказываешь.

– Постараюсь, – неуверенно начала я. В это время Рик запрыгнул на диван и положил голову мне на колени. Я запустила пальцы в его жёсткую шерсть, постаралась вернуться мыслями к первому сну, и внезапно слова полились из меня потоком.

– Мои воспоминания о раннем детстве пронизаны постоянным, непрекращающимся страхом и чувством… покинутости. Но тогда, будучи ребёнком, я этого не понимала. Просто ощущала, как сводит живот и становится тяжело дышать – не от боли или настоящего физического недомогания, а от иллюзии, будто меня хватает и удерживает кто-то невидимый. Я не знаю, чего или кого именно я боялась. Не помню, чтобы в интернате мне причиняли физическую боль. Но в какой-то момент я, видимо, поняла, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя кричать и жаловаться – иначе снова окажусь в той ужасной комнате, – голос задрожал и стал каким-то чужим. – Наверное, тогда я боялась этого места, а ещё – неизвестности: никто не говорил, почему меня туда привели и когда заберут. Никто не интересовался, почему я кричу или плачу. С нами вообще толком не разговаривали в интернате. Нас не спрашивали, что мы чувствуем и думаем по тому или иному поводу. Педагогов интересовало лишь то, насколько хорошо и по?лно нами усвоен учебный материал. Но я никогда не чувствовала себя несчастной или обделённой! Я же видела, что так происходит абсолютно у всех моих сверстников, и все мы равны. То немногое, чем можно выделиться в обществе – это уровень успеха, который удалось достичь в жизни, объём твоих знаний и навыков. Близость твоих апартаментов к центру города. Твоя востребованность в обществе как специалиста. Твой номер в рейтингах самых крутых спецов ОЕГ, в конце концов! Мы рождены для успеха – так нас учили. И я не искала никаких других целей в жизни.

– Хорошо. А дальше? – мягко произнёс Грег примерно через минуту после того, как я замолчала. Что ты чувствуешь сегодня, вспоминая об эпизоде в кабинете Лобзовского? Попытайся описать свои ощущения именно здесь и сейчас.

Я не помню, что хотела ответить Грегу в этот момент. Внезапно у меня зашумело в ушах и перехватило дыхание, а челюсть машинально сжалась.

– Мира? – Грег настаивал на том, чтобы я говорила, но я лишь замотала головой. Он сел на диван рядом со мной.

– Твоё тело прекрасно научилось блокировать любое внешнее проявление чувств, Мира. Но от эмпата их не скрыть. Я замечаю всё: и то, как сильно ты вцепилась в шерсть Рика, и то, как напряглись желваки на твоих скулах, и то как плотно сжаты зубы… И даже то, каким поверхностным стало твоё дыхание. Ты понимаешь, откуда берутся такие реакции у твоего тела? Если в детстве человек не получал сочувствия, и рядом не оказалось взрослого, который разделил бы его состояние, объяснив происходящее, дав свою защиту и утешение, – такой ребенок выучивается блокировать в себе те чувства, пережить которые не в силах. Именно так возникает «замораживание» – полное отсутствие реакции в травматических ситуациях. Алексы ошибочно считают это преимуществом. Но фактически это глубокая душевная травма, накладывающая отпечаток на тело… да и вообще на всю жизнь человека.

Голос Грега втекал в меня горькой и жгучей субстанцией, от которой пекло в глазах.

– Я не хочу вспоминать своё прошлое. Из-за него тянет плакать.

– Горе и боль естественно выражать слезами. Ты установила себе запрет на слёзы ещё в раннем детстве и хорошо научилась ему следовать. Ведь это так легко, правда, Мира? Всего лишь покрепче стиснуть зубы, напрячь мышцы вокруг глаз, и дышать как можно менее глубоко. Чем более поверхностное дыхание – тем слабее доступ к любым чувствам вообще. Именно так твоя психика переживает столкновение с мучительными или недозволенными эмоциями. Но оставшись неназванными и неузнанными, они консервируются в твоём теле, вызывая зажимы и блоки в мышцах. Непережитые чувства остаются внутри нас навсегда, понимаешь меня?

– Не совсем, – я, наконец, взяла себя в руки. – Слёзы естественны для вас, эмпатов, но не для меня. Достаточно. Я больше не хочу говорить о том, что происходило в колледже. Я поняла, что долгие годы испытывала отвращение и к Лобзовскому, и к самой себе. Но это в прошлом. Теперь мне всё равно.

– Пусть так, – вздохнул Грег сдаваясь. – Просто послушай меня: разреши себе плакать, если ещё одно болезненное воспоминание прорвётся наружу.

– Грег, а разве слёзы – это не примитивный рефлекс, простительный только младенцам и совсем маленьким девочкам, не умеющим управлять собой?

– Если человек никогда не плачет, это не свидетельство его силы. Лишь чёрствости. Слёзы дают освобождение. К тому же они не всегда бывают вызваны горестными чувствами. У эмпатов есть такое выражение: «радость льётся через край». Так вот, порой мы плачем и от переполняющего нас счастья. А ещё бывают слёзы благодарности. Пожалуй, это и есть те пиковые точки, когда тебя с головой накрывает ощущение наивысшей полноты жизни.

Я понимала, что Грег говорит красиво и возвышенно, и, вероятно, в другом таком же как он эмпате его речи всколыхнули бы целое море чувств и ассоциаций…Но для меня все эти слова и понятия были пустым звуком.

– А как давно ты сам плакал, Грег? Расскажи мне о самом последнем случае. Я хочу почувствовать то, о чём ты говоришь.

Он ответил не сразу. Сидя с повязкой на глазах, я не видела его лица. Что он делает? Вспоминает? Думает, как ответить? А может, вообще не расслышал моего вопроса? Но в тот самый момент, когда я собиралась задать его повторно, Грег, наконец, заговорил, и в его голосе я услышала надлом:

– Я расскажу, раз ты просишь. Но это будет нелегко нам обоим.

– Я готова.

Грег ещё немного помедлил и после короткого, отрывистого вздоха начал свой рассказ.

– Шесть лет назад умер мой новорожденный сын… А ещё через четыре месяца после этого я потерял и жену, не дожившую и до твоего возраста. С тех пор я оплакиваю их обоих как минимум два раза в год. Но скорблю о них ежедневно, принимая и позволяя себе это чувство.

Он говорил медленно, с большими паузами, периодически надолго умолкая.

– Продолжай, – попросила я. – Как это произошло?

Мне было невдомёк, как тяжелы для Грега воспоминания об утраченной семье. Я хотела использовать его эмоциональное состояние, чтобы самой попробовать эти чувства на вкус. Я не мечтала познать всю их глубину, стать тем, кто их проживает. Мне было достаточно хотя бы в роли туриста заглянуть в окошко этого старинного загадочного замка с огромным количеством башен и горниц. Пусть мне и не стать хозяйкой этих владений, но даже возможность прикоснуться к раритетным постройкам казалась своеобразной ценностью.

– Мы с Даниэлой – так звали мою жену – росли вместе. Наши родители дружили ещё задолго до нашего рождения и всю жизнь поддерживали крепкие отношения. Дэн была на семь лет младше, и когда она родилась, я возился с ней, будто с живой куклой. Ни на шаг не отходил. Её мать, которой необходимо было заниматься хозяйством, благосклонно доверяла мне малышку, ведь у меня уже был опыт ухода за младенцами. Я был старшим братом двоих маленьких хулиганов, и управиться с девчонкой мне не составляло труда. Малышка Дэн узнавала меня уже с трёх недель жизни, тянула ко мне свои крохотные ручки и улыбалась беззубым ртом. Именно я научил её ползать, а затем и ходить. Я первым заметил, когда у неё прорезался зуб. И хотя её первыми словами были «дай» и «мама», но третьим всё же стало моё имя. Уверен, я любил её уже тогда. Отнюдь не как сестру. Ясно осознаю это, ведь когда мама родила Майю, я тоже полюбил её с самого первого дня. Но если любовь к Майе я отчётливо определял, как крепкое родственное чувство, то любовь к Дэнни была чем-то иным. Я никак не объяснял себе чувства к малышке Даниэле, да мне это было и не нужно. В том не было ни грамма порока – я просто чувствовал необходимость постоянно быть с ней рядом.