скачать книгу бесплатно
Он готов прямо сейчас, тут, посреди улицы, пасть на колени и начать молиться – но он не знает такой молитвы, которая пришлась бы по вкусу вустричному богу. И нет, нет, как он вообще посмел сейчас заговорить о вкусе – он, который только что сожрал деток малых, деток невинных, деток пищащих!
Мишке кажется, что все было именно так – и трепетали вустрицы у него на языке, и пищали, и даже кричали что-то человеческим голосом – а он, одурманенный мечтой о рубле, под сверканием золоченых пенсне, не слышал этих воплей, глух был и ушами и сердцем.
– Господи Исусе Христе, – бормочет Мишка. – Помоги. Помоги чаду своему глупому, неразумному. Ты же знаешь, наверное, вустричного бога. Ты же всех знаешь. Скажи ему, что не специально я. Не хотел я. Не желал. Уговорили меня. Совратили. Искусили, как истинные демоны.
Но Иисус Христос не слышит его – Мишка ощущает это всем сердцем. Сейчас, здесь, царствует вустричный бог – и он придет. И покарает.
Мишка судорожно оглядывается. Ему кажется – или небо больше не такое ясное и чистое? И звезды потускнели – словно их затянула сизая плесень?
Верно то проделки вустричного бога! Он идет за ним! Он идет карать – и не миловать!
Мишка съеживается. Вода в галошах снова начинает леденеть – и он уже почти не чувствует ног. Но все равно, оступаясь и поскальзываясь, бежит в подворотню, где скукоживается в три погибели и сует пальцы в рот.
Он же не жевал их! Не жевал! Он глотал их живьем – и может быть, сейчас сможет выблевать все! Живыми, как есть! А потом соберет их – и вернет вустричному богу!
Мишкино тельце содрогается в спазмах – и выходит первая вустрица. Она лежит на снежке, жалкая и сморщенная, как кусок языка мертвеца.
Еще один мучительный спазм – и выходит вторая. Потом третья и четвертая.
За Мишкиной спиной что-то начинает шевелиться и ворочаться. В нос ударяет тиной и болотной жижей, по спине скользит мокрое и липкое. Мишка тихо ахает – но продолжает извергать из себя вустриц, остервенело тыча пальцами в горло. Под ногтями у него кровь, кровь на языке и губах – но выходят уже пятая и шестая.
Седьмая и восьмая идут тяжело, с желчью, грудь раздирает кашель, брюхо крутит в агонии. Вустричный бог ползает за Мишкиной спиной, тяжело и зловеще вздыхая. Он ждет, ждет, ждет, когда Мишка вернет ему его детей – всех, до единого – и тогда, может быть, и простит глупого, неразумного мальчишку!
Девятая и десятая. Мишка содрогается в приступах безудержной пустой рвоты слизью и слюнями, цепляется за стену в попытках не упасть. Вустричный бог замирает за спиной – ему не нравится, что возврат так затягивается.
Одиннадцатая.
– Сейчас, – шепчет виновато Мишка. – Сейчас, сейчас…
Двенадцатой нет.
Мишке кажется, что он уже весь вывернулся наизнанку, как старая рваная рукавица – но двенадцатой нет! Она пропала. Мишкино брюхо, голодное и жадное, успело пожрать ее!
– Нет… – тихо шепчет Мишка, упираясь горячим лбом в холодную стену. Он боится оглянуться. Боится сказать в лицо отцу миллионов, миллиардов вустриц, что одно его дитя все-таки сожрано.
Вустричный бог все понимает – и ярится. Он хлещет по стенам, шипит и плюется Мишке в затылок холодной и едкой слюной, выкручивает ему суставы жестокой ломотой, вытягивает нервы через давным-давно онемевшие пятки.
«Господи вустричный бог, – бормочет Мишка, цепляясь за стену из последних сил, так и не решаясь оглянуться. – Помилуй мя, грешного. Ибо не ведал я, что творил. Ибо…»
А потом Мишка поскальзывается и падает – на этот раз ударяясь затылком неожиданно громко и хрустко.
И звезд не видно – над головой лишь каменный свод подворотни, слепой и безучастный.
– Однако, Владимир Христофорович, – вдруг пробивается в угасающее Мишкино сознание. – Кажется, это тот мальчик, который только что участвовал в нашем споре.
– Да, вы правы, Иван Викентьевич.
– Кажется он совсем плох, верно? Ох, и метель же началась, даже сюда заносит! Мокрая, жуть!
– Если совсем не умер. Странно, свежайшие же были.
– А что это означает?
– Что?
– Что кажется, я выиграл!
– Отчего ж, Иван Викентьевич?
– Ну так впрок мальчику не пошло – значит, выигрыш за мной.
– В ваших словах есть логика, конечно, Иван Викентьевич, но давайте ее обсудим за стопочкой смирновки.
– Во льду?
– Естественно!
– Ах, умеете вы, Владимир Христофорович, настоять на своем. Идем же!
И опускается тяжелая, плотная, твердая темнота – словно вустричный бог закрывает створки всего и вся.
Из письма А.П. Чехова Н.Н. Оболонскому
5 ноября 1892 г. Петербург.
…Ваше Высокопревосходительство, милостивый государь Николай Николаевич! Я хожу в Милютин ряд и ем там устриц. Мне положительно нечего делать, и я думаю только о том, что бы мне съесть и что выпить, и жалею, что нет такой устрицы, которая меня бы съела в наказание за грехи…
Олег Савощик
Черный человек
За такие деньги коктейль должен быть повкуснее. Морщусь от горечи во рту и ставлю стакан на место.
Полумрак зала едва вмещает двадцать человек. На полках лежат игровые приставки, на стенах висят огромные плазмы. Сейчас по ним беззвучно крутят ролики с «красивой» жизнью: солнечные пляжи, белоснежные яхты и танцующие девочки в купальниках.
Вечерами здесь собирается «полабать в плейстейшн» и покурить кальян золотая молодежь, но днем по будням, дважды в неделю, помещение занимают студенты, которые даже не могут позволить себе выпивку из бара, престарелые франты в потертых пиджаках, да прочая недобитая интеллигенция.
«Поэтический круг» – так они себя называют. Выходят из-за столов с зажатыми в потных ладошках смартфонами или читают срывающимся голосом по памяти свою «томную, дохлую лирику», как выразился бы классик.
Сплошь любовные излияния или жизнеутверждающие, до пошлости пропитанные детской наивностью, неуместным сарказмом… Вот скачет и кривляется, со скрипом пытаясь выдавить несуществующую артистичность, девочка с косичками. Колечко в ее носу при тусклом освещении похоже на соплю. А вот парнишка в растянутом свитере бренчит по струнам, даже не стараясь попадать в ноты. Долго, наверное, подбирал два аккорда под свои вирши.
А вот эта, с волосами ниже поясницы, вроде ничего.
«Кто-то играет со смертью,
Кого-то она пугает,
Кто-то ей молится с детства,
Кто-то же проклинает…»
Миленько. Интересно, она сама понимает, как точно выделила «игроков» среди всех остальных?
Длинноволосая возвращается на место, ее провожают дежурными аплодисментами, пожалуй, даже громче обычного. Здесь редко слушают кого-то, кроме себя.
«Ах, люблю я поэтов…» – приходят в голову слова того же классика. Народ действительно забавный. Их попытки в творчество – как лакмусовая бумажка. Все, что у пьяного на языке, как говорится. Душевные терзания, прикушенные до крови губы, ночные страхи: все это здесь, в их словах и неумелых рифмах.
Я продолжаю слушать вполуха, то поглядывая на загорелые тела на экранах, то делая глоток из своего стакана. Чувство пониже грудной клетки похоже на горячий компресс, тепло поднимается выше, и сердце отзывается учащенным ритмом. Дышу глубже.
Нет, все не то! Все пошло, вторично, скучно! Другое, вот уже битый месяц я ищу здесь совсем другое…
Объявляют перерыв, и я поднимаюсь в бар. За стойкой пусто, у панорамных окон лишь пара занятых столиков. «Корона» закрыла половину заведений в центре, а сборище начинающих поэтов создает здесь хоть какую-то движуху.
Задумчиво топчусь около гардероба, но решаю не одеваться и выхожу на улицу. Холодный воздух впивается иглами в голую шею, и я поднимаю ворот рубашки. Закуриваю.
Вместе со мной выходит кучка рифмоплетов, через один с вейпами, тонкими сигаретами, всем вот этим вот куревом для пидрил. Отхожу на другой конец крыльца, всматриваюсь в серость улицы. С пепельных облаков ветер приносит мокрую пыль, швыряет в лицо. Прикрываю рукой сигарету.
Через дорогу девушка на остановке стоит в майке, голые плечи в конце октября – что-то новенькое. Она поднимает руку, машет кому-то на этой стороне. Узнала одного из поэтов? На секунду кажется, что машет мне, и я всматриваюсь в худенький силуэт. Она улыбается и делает шаг прямо под подъезжающий автобус.
Дым застывает в легких, и я закашливаюсь, сплевываю густую, тягучую слюну. Жду визга тормозов, крика толпы….
Рядом бубнит какой-то полурослик, не затыкаясь, когда только успел подойти? Никто не обратил внимания на девушку, автобус стоит еще несколько секунд и отъезжает. На остановке остается толстая бабулька в розовом пуховике.
Показалось. Девушка просто зашла в автобус. Не было хрупкого тела под колесами, многотонная масса не вдавила податливую плоть в мокрый асфальт… Воображение гоняет тепло по моим внутренностям, стук сердца отдается в ушах.
Лишь этот бубнеж рядом… Я оборачиваюсь к парочке за моей спиной. Парнишка с выбритыми висками пыхтит какой-то дрянью с капсулой, даже не взатяг, гоняет сладковатый дым за щеками. В его руках сумка, с виду не отличить от бабской, на сумке значки с большеглазыми мультяшными девочками.
Я оглядываю спутницу коротышки с ног до головы, подхожу.
– Зритель? Или тоже выступаешь?
Она поднимает взгляд, чтобы лишь на секунду задержаться на моем лице. Отвечает тихо.
– Одна здесь? – Не смотрю на доходягу рядом.
Она что-то смущенно лепечет про друга и кивает на парнишку. «Друг» комкает в пальцах бычок, буравит меня исподлобья. По-прежнему делаю вид, что не замечаю.
– С удовольствием послушаю! Если понравится, с меня коктейль. – Улыбаюсь вовсю.
Девочка наливается пунцом. Никогда не клеили тридцатилетние дяди? Она и впрямь хороша, чистая кожа, пухлые губки, аккуратный носик. Бесформенная майка с «Риком и Морти» скрывает фигуру, но, судя по болезненно тощим ножкам в обтягивающих джинсах, там все печальнее.
– Какие вообще планы на вечер? – наседаю я.
Коротышка что-то там цедит сквозь зубы. Я резко поворачиваюсь к нему.
– Ты сейчас огрызнулся, или мне показалось? – Подхожу в упор. – Я тебе плохое сказал что-нибудь? Ты меня обидеть сейчас хочешь?
Куда ему, юродивому. Он едва достает мне до плеча, а чтобы сравняться в массе, надо наесть еще килограммов сорок. Несчастному остается лишь вяло оправдываться и бегать взглядом по моей груди перед самым своим носом.
– Так что, а? Сказать что хочешь, анимешник? – Я легонько шлепаю его пальцами по щеке, и он неуклюже отстраняется. Говорю нарочито внятно, не повышая голоса. – Я могу прямо здесь выдернуть тебя из твоих маленьких штанишек с подворотами и отходить по твоей маленькой заднице у всех на глазах. Ты этого хочешь? Будешь еще на дядю огрызаться?
Он затравленно озирается, но здесь ему не найти поддержки. Поэты выбрасывают окурки в мусорку и спешат вернуться в бар. Перерыв закончился.
Мне на плечо ложится тонкая ладонь. Девушка щебечет, извиняется за друга.
– Да шучу я, чего вы? – улыбаюсь я и примирительно хлопаю дрыщлявого по спине. Так, чтобы аж хрустнуло.
Подмигиваю новой знакомой и ныряю в дверной проем.
* * *
Я никогда не забуду ту ночь. Все началось со звонка, который меня разбудил.
Это повторилось в третий раз за последние полгода. Всего одна цифра рознит номер круглосуточной психологической поддержки с моим. Какая ирония: доведенному до отчаяния так легко промахнуться дрожащим пальцем мимо нужной кнопки.
Раньше я их просто посылал куда подальше, говорил, чтобы разули глаза, и набрали правильно.
Но в ту ночь пьяный мужской голос из трубки не дал вставить мне ни слова. Звенел в моей сонной черепушке, как чайная ложечка в граненом стакане. Дзынь-дзынь-дзынь…
Он все ныл и ныл, что-то о своей жене, о детях, о деньгах, конечно. Среди всхлипов и не разобрать было, а я даже не старался вникать. Взрослый мужик, судя по баритону, плакался мне в трубку, как мальчишка.
Возможно, будь на линии девчонка с дипломом какого-нибудь гуманитарного говно-ВУЗа, она бы смогла подобрать слова. Остановить этот нескончаемый поток. Но в ту ночь мужик ошибся всего одной кнопкой и попал на меня.
– Господи, да всем насрать, – сказал я устало и удовлетворенно отметил тишину в трубке. Как отрезало. – Как твоя баба терпела все эти сопли, а? Эй, маленькая сучка? Открой окно, душнила, и проветри. И лучше реши это по-быстрому, не донимай людей.
Несколько мгновений я вслушивался в тишину на линии. Следом донеслось шорканье, похожее на неуклюжие шаги и стеклянный звон, будто упала бутылка со стола. Мое терпение кончилось, и я нажал на кнопку сброса. Заснул с улыбкой на губах.
…О мужике, выпрыгнувшем в окно, написали в утренней сводке новостей. Бизнесмен, некий Борис, разорился во время пандемии, жена ушла и забрала детей. Пока я читал новость, холод медленно касался пальцев, будто пробуя меня на вкус.
Он? А что если выйдут на меня? Посмотрят последние вызовы, запросят запись разговора у оператора… Они могут? Даже если нет, вопросов не избежать.
Пока мысли набивали голову колючей стекловатой, холод поднимался выше по рукам, обвил локти, коснулся плеч.
Но ни через неделю, ни через месяц, меня никто не спросил. Похоже, на мужика даже после смерти было всем насрать. Я лишь озвучил общее мнение.
Холод отпустил. С тех пор его сменило непривычной тепло под самой грудиной, так похожее на голод.
* * *
Старая кляча вместо чтения стихов неуклюже начинает рекламировать свои сборники. Перепутала, видимо, творческий вечер с презентацией. Прокуренным голосом зачитывает содержание каждой книженции в мягком переплете, водит пожелтевшим ногтем по пестрым обложкам и рассказывает, как долго она добивалась именно такой цветопередачи и именно таких, вырвиглазных шрифтов.
Народ начинает зевать, а я напоминаю себе, почему торчу здесь вместо покера в каком-нибудь «Золотом Лисе». Поглядываю через плечо на девочку в майке с «Риком и Морти», она сняла капюшон, и выцветшие розовое волосы рассыпались по хрупким плечам. Дрыщ не убедил ее уйти. Хорошо.
– Извиняюсь, а вы не пробовали обратиться в издательство, а не в типографию? – Я поднимаю руку и сразу же добавляю на удивленный взгляд. – Не поймите неправильно, я слышал, что крошечные тиражи за свой счет лишь тешат самолюбие автора, а потом пылятся аккуратными стопочками на балконе или в гараже. Вы, как опытная, уважаемая поэтесса, пробовали издаться по-настоящему?
Старуха дергается и кривит губы, будто оса ужалила ее в лицо. В яблочко!
Она бормочет что-то невнятное про современных жадных издателей, и про то, что искусство не измеряется деньгами, и еще какую-то скукоту, спешно запихивая сборники себе в сумку.
До меня доносится неодобрительное шипение той самой девчонки с соплей под носом. Но я лишь улыбаюсь короткому смешку за спиной.
