Василий Иваныч

Иван Вольнов

Василий Иваныч

Дни зимние серы и коротки. Темными оскалами в мутном небе торчат раскрытые крыши деревенских изб. В угаре, в скотном пару, в пыли кудель, жужжаньи прялок, надсадном плаче больных детей, как в тине, барахтается деревня. Тонет в сугробах. Сугробы тают. Тонет в лужах. Утрами белеет изморозью, инеем, пушистым новым, чистым снегом.

Деревня нанизана на узкую, темную тропочку. От порога к порогу, от крыльца к крыльцу тянется протоптанная валенками ниточка, на конце деревни ниточка вливается в большак: тоненькая, слабая, единственная, льдисто-хрупкая паутина, которая связывает гнилые хаты с миром, жизнью, иными, далекими людьми, далекими, сказочными, чужими странами.

От порога к порогу, от окна к окну, по темной стежке, скользя чунями, с палкою выше головы, ходит беловолосый мальчик. Он мал, худ, синь. На голове его – замызганная солдатская шапка. За спиной – сума. С подвывом за мальчиком гонится стая собак. Но он не боится их, привык, как привык к сиротству, колотушкам, голоду, бездомью, вшам, расчесам на угловатом тельце. Когда собаки подбегают близко и вот-вот ухватят за лоскутья одежды, он быстро наклоняется к земле и шарит зябнущими пальцами камень. Собаки с визгом отскакивают прочь. Мальчик самодовольно блестит живыми глазенками, поправляет шапку, тихо улыбается. Или грозит собакам палкою.

И снова идет-худенький, тонкий, с большими удивленными глазами.

– Подайте, благодетели, милостыньку, сироте безродной, пожалейте, товарищи, дитю малую…

Напев – привычен, прост.

– А-а, Василий Иваныч, мое почтенье!.. Заходи, мил друг, Василий Иваныч, покурим!..

Мальчик бежит к дверям. Двери примерзли. Он тужится отворить их, и не может. Через мокрое рядно дверей слышится шорох и стук его.

– Дяденька, силы нет, отвори!

– А ты надуйся, Василий Иваныч!

Мальчик собирает последние силы, глава его напряженно выкатываются.

– Отвори, дяденька, ей бо, силы нету!..

– Ах ты, Василий Иваныч, Василий Иваныч, неужто и с дверями не справишься?

Мальчик робко становится у дверей и дышит в красные, не гнущиеся от озноба пальцы.

– Ну, как, Василий Иваныч, поживаешь?

– Хорошо, дяденька, – сквозь слезы говорит он, – руки только зябнут.

– Эко напасть какая… В работники ко мне не наймешься? Говори по правде.

– Возьми, дяденька, я в ножки тебе поклонюсь…

Мальчик опускается на колени и трется личиком о мужичий лапоть.

– Миленький, желанненький, возьми меня! Папашкой тебя буду звать, слушаться буду, веревки вить буду, воду носить буду, тетю любить буду, овечек любить буду, лошадку любить буду…

Хозяин, хватаясь за живот, хохочет.

– А кур будешь любить?

– И курок любить буду.

С задохшимся открытым ртом мальчик по-собачьи восторженно глядит в лицо мужика.

– А вот энту, как ее, кувшин, вон, любить будешь?

– Дяденька, она не живая.

– Стало быть, не будешь любить?

– Кабы она, дяденька, живая – кувшин, она глиняная…

– Ага, значит, разобьешь?

– Дяденька! – Как крылья ласточки, на мужика взметываются длинные темные ресницы в слезах. – Папаша, не разобью, вот как хочешь побожусь – не разобью!.. И кувшин любить буду, – не разобью, и окно любить буду, – не разобью, и все не разобью.

– А скамейку вот эту?

– И скамейку любить буду, – страстно шепчет мальчик.

– А ухват?

– И ухват, и прялку, и самовар любить буду!

– Ха-ха-ха!.. Кто его не любит! Ты – хитрый бес!.. А работать?

– И работать, дяденька!

Мальчик захлебывается от слез, восторга, бедности, голода, надежды.

– Ну, принеси овцам соломы, – говорит мужик, – а то мне слезать с печи не хотца.

Как стрела, мальчик выскакивает из избы. Середь улицы виднеется фигурка его под тяжелым снопом перебитой снегом старновки. Он еле несет пук. Ветер бросает его в сторону, он вихляется, падает. Глядя в окно, мужик хохочет.

– Дяденька, теперь я лошадке принесу соломы, – говорит мальчик, вбегая в избу, – потный, возбужденный, счастливый, – потом коровке, потом…

– Потом – бабам… Тащи, Василий Иваныч! Только кобыла не будет жрать солому, она у нас – дворянка. Волоки ей сена, понял? Покурить хочешь?

– Потом, дяденька!

В награду мальчик получает толстую цыгарку из самосадочного тютюна.

– Ну, Василий Иваныч, какую же цену ты с меня положишь? – спрашивает мужик, хлопая его по плечу.

– Что дашь, – бормочет мальчик. И на том спасибо, что взял. Я, дяденька, каждый раз буду курить с тобой.

Бабы, оставив прялки, прислушиваются. Как ветошь, как грязную рубаху, мужик бесцеремонно крутит мальчика.

– Ох, брат, вшей-то на тебе – аж страшно!.. Ты, брат, заполонишь нас!..

– Прогони, мужик, ну его к шуту, – ворчит старуха.

– Ничего, я побалакаю.

Взяв тоненькую, синюю руку ребенка в свою волосатую пятерню, мужик взмахивает ладонью:

– Ну, говори последнюю цену – твой товар, мои деньги. Сколько?

– Не знаю, – шепчет мальчик. – Вон у соседей у ваших малый живет за сорок пудов.

В хате раздается взрыв хохота.

– Ловко!.. Молодец, каналья!.. Ай да Василий Иваныч!..

– А сколько ж? – тихо спрашивает он. – Ну, тридцать пудов.

Мужик и бабы долго смеются. Непонимающими гладами мальчик обводит всех, силясь понять причину смеха. Цыгарка потухла в его руках.

– Ты очень дорого просишь, – говорит мужик, сбавляй, сколько можешь.

– Двадцать пудов можно сбросить.

Семья опять хохочет.

– Ну, все тридцать сбавлю. – На глазах мальчика слезы. – Ты только, дяденька, возьми меня.

– Нет, это дорого, – говорит мужик. Не сойдемся. Бабы, собирайте обедать.

– Меня обижают на деревне, бьют… Когда папашка был в Красной армии, не били… Папашка пропал…

– Не-е, дорого… Не сойдемся. Ступай, видно, не мешай, мы сейчас будем обедать.

– Дяденька, я ничего с тебя не возьму… Я вшей на снег вытрясу… Я буду под лавкой спать…

– Ну-ну, ступай, ступай, какой же ты работник: торговаться не умеешь… Вот подрастешь, Василий Иваныч, тогда дело десятое. То – сорок, то – ничего… Так заправские мужики не торгуются.

А мальчик жадными, голодными глазами впился в залавок, где старуха режет жирную, дымящуюся свинину.

Он будто оглох, застыл…

– Иди, милак. Иди, Василий Иваныч!

Мужик отворяет двери. Как во сне, мальчик переступает порог, но в пороге цепляется гнилой сумкой за гвоздь, не может отцепиться. Думает, что его нарочно тянут за сумку. Горько, громко плачет, выходя в сени. Старуха украдкой сует в его руку кусок мяса. Мальчик отталкивает руку. Полными пригоршнями ветер бросает ему в лицо снежную пыль, забивает пыль под лохмотья. Дрожа, втянув в плечи голову, нахлобучивая рваную шапку, мальчик скрывается в мутной поземке.

– Наплодят, черт их возьми, щенят, а сами стрекача. Леворюции надо, – говорит мужик, садясь за стол, – а ты корми потом. Кто я, милый, пролетария всех стран… Таскайте, бабы, говядину то…

Хозяин стукает ложкой по краю глиняной миски, и руки протягиваются за мясом.