скачать книгу бесплатно
Бахтарма
Таня Манов
Арина Остромина
Максим Урманцев
Наталья Славина
Елена Шальнова
Юлия Комарова
Светлана Волкова
Екатерина Ильинская-Мораг
Екатерина Казанкова
Елена Ивченко
Екатерина Саможнева
Ольга Баринова
Елена Ахматова
Юлия Комарова
Сергей Седов
Анна Занадворова
Лада Щербакова
Арина Остромина
Пятнадцать иллюстрированных рассказов о магии, чудесах, проникающих в наш привычный, обыденный мир. Женщина, чьи руки в трудную минуту обрели волшебные свойства, становление шамана, старушка-похитительница, зеленые поезда, увозящие тоскующих и печальных людей, песочный человек, девочка, мечтающая о полёте. Истории веселые и грустные, жизнеутверждающие или полные мрачного юмора, но в каждой из них есть какая-то тайна.Сборник - часть проекта "Околесица", посвященного исследованию чудесного. Семь сборников в различных жанрах, где чудо рассматривается с разных, порой весьма необычных сторон.
Арина Остромина, Юлия Комарова, Таня Манов, Максим Урманцев, Елена Шальнова, Наталья Славина, Елена Ивченко, Ольга Баринова, Екатерина Ильинская-Мораг, Екатерина Саможнева, Екатерина Казанкова, Светлана Волкова
Бахтарма
Таня Манов
Чистые руки
«В плюс: восемьсот за уборку, шесть тысяч пятьсот зарплата. В минус: тысяча пятьсот за жилье, шестьсот пятьдесят на садиковскую продленку, электричество, вода, выплата в больничную кассу, городской налог, телефон. Данькины штаны все короткие, а ботиночки, что Лиат отдала, великоваты, но это к лучшему, на зиму хватит. Но куртка… И тысяча четыреста – выплата за ссуду – чтоб он сдох, сволочь. А если снова карантин? Тогда шесть пятьсот убираем, три двести прибавляем – пособие. Не хватит, не хватит, не хватит…»
Привычные мысли заевшей пластинкой отщелкивают список, пункт за пунктом. Не дай бог забыть, упустить мельчайший должок: вырастет, раззявит пасть и сожрет их с Данькой, только косточки хрустнут.
Семь тридцать пять утра. Накрапывает. Улитки тянут блестящие нити от мокрых кустов к влажным стенам. В банкомате на углу осталось тридцать пять тысяч триста шекелей, у женщины в машине на перекрестке бриллиантовые серьги, в сумке – бутерброд с колбасой и йогурт.
Юлька чувствовала мир со всеми его скрытыми соблазнами. Так, не поднимая глаз от книги, знают – по зябкому касанию ночного сквозняка, что окно за спиной прикрыто неплотно, а по звонким редким шлепкам представляют капающий кран и миску в раковине. Радар Юлькиного желания сканировал пространство, выхватывая из бесцветных сумерек призывно рдеющую вожделенную добычу. Беззащитную – только помани – за любыми стенами, любыми дверьми.
Светофор загорелся зеленым, женщина уехала, увозя свой бутерброд и серьги. Юлька привычно подавила инстинкт, перевела внимание. Данька уже в садике, а ее ждет уборка в крохотной квартирке на Дизингофф. Старики-хозяева будут медленно шаркать из комнаты в кухню, и нужно вежливо улыбаться и делать вид, что она совсем не торопится. Зато предложат кофе с печеньем.
Желудок заурчал. Чем тревожнее денежные расчёты, тем злее голод, гудит и ревет, как пламя в топке. Свой бутерброд да остатки Данькиных хлопьев, и все мало. Вот бы в садике тарелки за детьми подчистить, может, наелась бы. Живо представилась громогласная Данькина воспитательница Сарит, объемистая тетка в бархатном тюрбане. Вот бы она закудахтала, застав «эту русскую», тайком подъедающую кускус с томатным соусом с детских тарелок!
Смешно, конечно, что Юра вернулся в Россию, а она, русская, застряла в Израиле. Ну, да какой выбор оставил ей муж, когда взял в банке ссуду на общий счет – пятьдесят долбаных тысяч! – и слился, оставив ее выплачивать долг? Долбаный супружеский долг.
В памяти привычно всплыл жаркий сонный день, роман Донны Тарт, который она читала, сидя за кассой, звонок из садика: почему не забираете ребенка? Юрин телефон не отвечал, ни тогда, и никогда больше. Дома ждала записка: «Юля, я возвращаюсь. С твоими способностями вы не пропадете. Привет Даньке!»
Привет Даньке. А потом привет из банка.
Просроченный кредит, минус на счету, муж выехал из страны. Официальных доходов – ее зарплата продавщицы в книжном. Юльке закрыли границу, и это было даже смешно. Будто бы им было, куда ехать.
Юля, сдвинув бесцветные брови, споро протирала мутное зеркало в ванной, пахнущей лекарствами. У свекрови вот так же квартира валерьянкой провоняла. И снова всплыла в памяти Юркина записка. С твоими способностями… Подлец. И проживем! Без способностей.
Зива, хозяйка, позвала пить кофе и, шаркая, побрела за деньгами, оставив Юлю наедине с мгновенно исчезнувшими крекерами. Сотка пахла нафталином, и так же пахли еще тысяча восемьсот на полке в скрипучем шкафу. Запах пропитал одежду: платья прежней пышной Зивы и костюм Шимона, оставленный на похороны, и альбом с фотографиями их старшего сына, погибшего на Шестидневной войне, и пожелтевший платочек – память о маме Шимми. Нафталин и тонкий, как давнее воспоминание, аромат духов, исчезающий, если распахнуть дверцы, и накапливающийся вновь в зыбкой темноте.
Пора было бежать, и Юля на мгновение замерла, чувствуя чужой дом, как уютный заношенный свитер на плечах: запах дождя из окна, картины на стенах, потертые золотые кольца в шкатулке, слои краски на дверях, как годичные кольца на дереве, застоявшаяся тишина гостиной, запылившиеся ботинки в шкафу и окаменелая мочалка под раковиной, хрустальные рюмки в серванте, а в узкой вазочке наверху – иссохшая моль. Она поманила тайком, вежливо улыбаясь хозяевам, и легчайший серый трупик рассыпался в пыль в ладони. А вазочку она через неделю протрет.
В десять ноль пять подняла решетку, закрывающую витрину русского книжного «Зеленая дверь». Переоделась в подсобке, включила чайник и день потянулся. Звякал колокольчик, спрашивали все больше детские книги. За окном декабрьский дождь неустанно лупил по тротуару, стекал с выгоревшего козырька над входом. Половина ноября да начало декабря – меньше месяца магазин открыт после второго карантина. Покупают мало, выручки с гулькин нос. Юля внимательно читала новостную статистику: сколько заболевших, сколько подключенных к аппаратам. С каждым днем все больше. Вот-вот снова страну закроют.
Первые месяцы карантина, с марта по апрель, они сидели с Данькой дома на пособие по безработице, и счастье еще, что банк заморозил временно выплаты по ссуде. Летом магазин с перебоями, но работал, а осенью снова пришлось уйти в отпуск без содержания. Все запасы, которые еще оставались у нее, иссякли. Вот она, безысходность, дышит за последней чертой.
Навязчивые мысли. Привычный гнетущий страх. А ведь у хозяина соседнего киоска в ящике за стойкой двадцать пять тысяч, розовой резиночкой для волос перехвачены. Юля чувствовала эти деньги, могла бы рассмотреть каждую банкноту. Одно усилие, поманить – и…
Она невольно глянула на свои ладони, подержала их лодочкой перед глазами, перевернула и вгляделась в обкусанные ногти.
Чистые руки, мама, у меня чистые руки. Ну, почти.
Заварю еще кофейку.
В четыре пришел Константин Иосифович. Неловко обнялись, не снимая масок и старательно отворачиваясь. Юльку больно кольнуло: как он постарел после карантина! Глубоко запали потерявшие блеск глаза, обмякла кожа, стала тоньше переносица над маской и посерел лоб. Она отвела глаза, пробормотала приветствие и с облегчением выбежала на улицу: забирать Даньку с продленки. Сарит вынесла подарок: кулек с детскими кофтами, забытыми с прошлого года, и – вот это да! – яркую желтую куртку со Спайдерменом на спине. Сказала, бросили в ящик для пожертвований, что у ворот. Везет им с Данькой сегодня!
– Ты ведь помнишь, что завтра начинаются каникулы, а, Юлия? – крикнула вслед Сарит. Юлька обернулась, открыв рот:
– Что?! Да садики только открылись после карантина!
– Ханука, милая! Веселого праздника!
– Веселого праздника, – пробормотала Юлька растерянно. Три года в Израиле, и каждый чертов раз детские каникулы налетают на нее, как коршун на зазевавшуюся мышь!
По дороге задержались на детской площадке – крутануться разок на мокрой визгливой карусели под сеющим дождем. Из жратвейки на углу шел умопомрачительный аромат, и Юлька, не сдержавшись, мысленно потянула за ниточку запаха – и поспешно разжала кулак, зашипев сквозь зубы. Горстку раскаленных чипсов умяли в секунду, и, слизывая с пальцев масло и соль, она спокойно подумала: «Вот следы греха на руках моих, мама».-
– А ты знаешь про Хануку, мама? Я тебе расскажу! – болтал Данька, мешая языки, и она привычно повторяла за ним по-русски, поправляя.
– Маккавеи дрались с греками, и рука их поднялась над греками, и забрали обратно бейт амикдаш!
– Что сделала рука?! А, поняла, маккавеи победили греков и… – Юлька лихорадочно рылась в телефоне, – Храм, Данька, евреи отвоевали свой Храм.
– Да, храм, его бог построил.
– По слову господа построили Храм, – поправила Юлька, и ясно услышала мамин истовый голос: «По слову Его!»
– Да, и хотели зажечь… ну, лампу… но масла остался один такой маленький… ну…
– Кувшинчик, да? Они хотели зажечь лампадку?
Запах нагретого масла, мечется в лампадке язычок огня, отражается в дверцах серванта. Мама стоит на коленях и крестится, и кладет поклоны. Голос взлетает, звенит в темноте и падает, срывается в безмолвный крик, сухой всхлип и вновь – шепот. Мартовский ветер качает приоткрытую форточку, пахнет талым снегом. В чужих окнах мерцают экраны телевизоров, ветки деревьев взволновано царапают стены – чувствуют весну. Очень хочется есть, но лучше на кухню не идти, а то мама вспомнит о ней и заставит молиться. Можно тихо позвать, вытянуть руку – и хлебная корка, возникнув, царапнет ладонь, но если мама узнает…
Вздрогнув, как от удара линейкой по пальцам, Юлька возвращается к сумеркам и взвизгам карусели. К Даньке.
– …да, лампу хотели зажечь, а масла один кувшинчик. Вот столечко, и все. Они зажгли все равно, потому что так надо, а чуточки масла хватило на восемь дней, потому что это чудо. Поэтому на Хануку всегда надо зажигать свечки и есть суфганиет.
– Пончики, – поправила автоматически. Вздохнула, затолкала озябшие руки поглубже в карманы. Вот бы им с Данькой тоже немножко чуда. Только мама права. Таким, как Юлька, благодати не видать.
Дождь усилился, и, подхватив сумки и ребенка, Юля помчалась на работу. Мельком разглядела на площади гигантский подсвечник с девятью ветвями – хабадовскую ханукию. Стремительно темнело, и два языка пламени – служки-шамаша и первой свечи Хануки – уже плясали под порывами ветра, сникали и вытягивались вновь к подсвеченным городскими огнями плотным облакам.
В магазине, устроив Даньку в углу с бумагой и карандашами, подошла к хозяину и специальным бодрым голосом спросила:
– Как дела?
Константин Иосифович не поднял глаз от ноутбука. Сидел, не шелохнувшись, не отрывая взгляда от строчек в экселе. Долго молчал.
– Плохо, Юленька. Не вытянем. Извини, милая.
От ужаса перехватило дыхание. Ей захотелось затопать ногами, завизжать так, чтобы заглушить ни на секунду не умолкающий монотонный безжалостный пересчет в душе: «За жилье, за еду, и ссуда, и коммунальные, и Даньке, и больничная касса, и я не вытяну, я не вытяну, я не вытяну!»
Сжав кулаки и зубы, не в силах вымолвить ни слова, она ждала, глядя, как трясется голова Константина Иосифовича. Совсем старик. А ведь еще весной была уверена, что хозяину магазина лет сорок. Да ему же за восемьдесят, глянуть только на дрожащие иссохшие пальцы. Они не виделись весь карантин, и даже когда открылись, он почти не появлялся, и зачем – продаж-то не было. И что же, вот так совсем сдал – из-за денег?
– Константин Иосифович, не переживайте вы так. Ну, как-нибудь… Этот магазин прогорит – другой откроете!
Голос дрожит. Что она несет. А я? А я как же?! А нам с Данькой как? Но так страшно было смотреть на седые виски мужчины, которому она еще в марте несмело строила глазки.
– Юленька, милая, не в том дело.
Мокрая тьма за окном, сопит Данька. Тишина серым пуховым платком укутала каждый звук, и, подчиняясь ее власти, Юля перешла на шепот:
– А в чем?
Мягко сияли лаковые матрешки на полке, и круглощекий Ванька-встанька в своей коробке надул пухлые губки. Хозяин поник, съежился, будто тая, превращаясь в тень, в дуновение сквозняка, в горстку пыли.
– Я умираю, когда мои книги не продаются. Правда, глупо звучит? Но это так. Такая судьба.
Она смотрела, пытаясь понять – это шутка? Метафора? Иносказательная цветистость? Что за…
Дверной колокольчик звякнул, и Юля скорее отвернулась и чуть не бегом кинулась к покупательнице. Позже, вкладывая чек в пакет со сборником стихов Барто, глянула мельком на хозяина магазина и замерла: лоб его чуть порозовел, разгладился, будто смягчился. Перехватив взгляд, Константин Иосифович пожал плечами, качнул головой. Маска, натянувшись, дернулась – наверное, улыбнулся. И она поверила.
В семь собрались и пошли с Данькой домой. Константин Иосифович кивнул рассеяно им вслед. В черноте зимнего вечера дождь то польет, то утихнет, и огни светофора поплывут в дрожащих лужах, а на столике у кассы лампа с зеленым абажуром так и будет гореть допоздна, подобно одинокому флагу над осажденной крепостью.
После Юриного побега сняли с Данькой очень дешево пристройку в частном доме на тихой улице, минутах в десяти ходьбы от книжного. Над последним островком старой застройки высились однотипные коробки семидесятых, светились окнами; звуки – телевизоры, музыка, раздраженные голоса, гогот и плач – без помех проносились над позеленевшими крышами припавших к земле беленых домишек. В пристройке одна комната и крохотная ванная комната (унитаз вдается в душевой закуток, а раковина такая маленькая, что после Данькиного умывания весь пол можно вымыть разбрызгавшейся водой). В комнате матрац на полу, шкаф с косо висящей на одной петле дверцей, электрическая плитка на одну конфорку и чайник. Для еды хватало детского столика, подобранного на улице, а сидеть очень удобно на диванных подушках, подаренных хозяйкой. На стенах Данькины рисунки и плакаты, и летом в комнате уютно, плещется за открытыми ставнями зеленая тень игрушечного садика, птицы поют. Но сейчас, в начале зимы, дома пронзительно холодно и влажно; дверь выходит прямо в заросший высокой мокрой травой палисадник, а полукружья плесени проявляются и темнеют под окном, и у входа, и на потолке. К тому же, старенький кондиционер жрет так много, а они так экономят. Зато есть горячая вода из хозяйского бака, и можно рвать сколько хочешь мелких лимонов с дерева, и мяты, и базилика с розмарином с грядки. Вот сейчас они поужинают яичницей с питами, выпьют чай с мятой и лимоном и заберутся в постель с книжкой. Здорово же, правда? Зябкая темнота сгустится под потолком, Данька заползет под одеяло и прижмется к маме, чтобы не слышать дробный перестук капель за окном и влажные шлепки, будто за стеной кто-то бродит, босой, зеленый, склизкий, по заросшей пышным мхом дорожке.
Перед последним к дому поворотом – открытая допоздна пекарня-кондитерская. Яркие радостные огни за стеклянной стеной, разноцветье крема и глазури, подносы с истекающими сиропом марокканскими сладостями, рассыпчатая сухость миндальных печений, золотистые халы – Юля ненавидела пекарню за ту жадность, с которой сама же глядела и выбирала мысленно: вот это, и то, и огромный стакан кофе из блестящей, шипящей, стучащей машины, и… и самое худшее – за ту же жадность и тоску на Данькином лице. Прошлой зимой она каждый день покупала ему в пекарне бурекас с сыром или пышную плюшку с корицей, а то и кусок пиццы с оливками, а потом настал карантин, магазин закрылся, Юля вышла на пособие, а денег на глупости не стало.
Она сжала детскую ладонь и ускорила шаг.
Там, за запотевшим стеклом, в теплой пахучей радостной тесноте, покупатели набирали в коробки ханукальные пончики-суфгании: самые простые в белой шапочке пудры, и с пятнышком яркого малинового варенья, и с завитком коричневой вареной сгущенки, и в разноцветных сахарных шариках, и облитые шоколадом, и….
Она обнаружила, что стоит и пялится, приоткрыв рот, а Данька стоит рядом и ревет.
Ее идеальный Данька, подарочный ребенок, тихий, послушный, веселый, никогда в жизни не устроивший ни единой истерики, закатывался в визге и топал ногами:
– Хочу пончик!
Она так растерялась, что застыла на месте, не зная, подхватить ли сына на руки и убежать, или зайти и купить, ведь все равно все очень плохо и будет только хуже, или нельзя, ведь в следующем месяце зарплаты, наверное, не будет, и надо растягивать, экономить изо всех сил.
Толстая тетка, выйдя из пекарни, зыркнула укоризненно, пробормотала что-то, то ли про избалованных детей, то ли про этих русских, у которых сердца нет, то ли просто про дождь, снова дождь, крупные капли барабанят по лбу, все учащаясь, и…
Красная бумажка спланировала на мокрые плитки тротуара, празднично яркая в свете фонаря. Юлька открыла было рот окликнуть уходящую, глянула на Даньку, закрыла рот. Сгребла деньги – двадцать шекелей, ну это же немного, всего-то на пару пончиков, да еще останется на булочку, или нет, приберечь сдачу на завтра! Ведь она даже не знает точно, откуда деньги. Просто вот, вдруг упали к ногам. Мгновение еще колебалась, глядя на двадцатку – неоново-желтым фломастером на ней была выведена восьмерка, а сверху справа надорван край.
Данька выбрал пончик с шоколадом, а Юлька не удержалась, купила один и себе – самый дешевый, без ничего, за четыре шекеля, и получила восемь шекелей сдачи – хватит на два простых или один с шоколадом, что Данька завтра выберет. Добычу сберегли до дома, забрались под одеяло скорее и съели с чаем с лимоном, обсыпав постель сахарной пудрой, да и черт с ней.
Данька уже заснул, когда позвонил Константин Иосифович. Тусклым голосом, неживым, шелестящим, как страницы выгоревших газет, сказал:
– Вводят карантин на Хануку. Мы снова закрываемся. Ты не бойся, я за декабрь выплачу, а потом… а потом уже, наверное, не будет. Ты, Юленька, приди завтра с Данькой в книжный, я партию елок получил, хорошие, качественные, двух размеров. У кассы коробка – соберите в витрину, и коробки с елочными игрушками вокруг, и подсветку зажги, но решетку не снимай и двери не открывай, чтоб штрафа не дали. А под елкой ханукию – не забудь, на второй день Хануки – две свечи и служка. Пойдем на дно красиво, Юль. Пускай Данька выберет себе паззл: скажешь, что от меня, на праздник. Ну, не реви. Как-нибудь… Как-нибудь.
Развешивая на просушку влажную одежду, Юля сунула руку в карман джинсов, достать сдачу, чтоб не потерялась. Восьми шекелей не было. Она еще обшаривала карманы куртки и рюкзак, – и уже знала, что чуда не будет. Как пришло, так и уйдет – мама говорила.
Наутро отправились в книжный отогреваться. Распаковали и собрали пушистую елку с искусственным инеем на длинных иголках. Данька, повизгивая от восторга, развешивал брызгающие веселыми зайчиками шарики и в каждый долго строил рожицы. Звонил Константин Иосифович, спрашивал, все ли нашли, да не подняли ли, забывшись, решетку, да включили ли кондиционер – сырость-то какая. Странно говорил: повторялся, мучительно подыскивал слова, обрывав фразы, будто обессилев.
Пообедали бутербродами, и Данька уснул в подсобке на кресле, а Юлька стрельнула сигарету из хозяйской заначки, выскочила на улицу. Полюбовалась сквозь решетку елкой – красота, на улице серость, а у них праздник. Будто все в порядке. Будто они не прогорели уже.
Мужчина остановился у витрины, нахохлился, рассматривая бегущие огоньки. Спросил, едва двигая губами:
– Почем елка?
– Магазин закрыт, карантин.
– Так елка-то почем?
Юля старательно отвернулась в другую сторону, процедила:
– Метр пятьдесят – двести, метр – сто шестьдесят, только наличкой и книга в нагрузку с доплатой!
Мужчина испуганно дернулся:
– Какая книга?!
