скачать книгу бесплатно
На благоприятный ответ мы почти что не рассчитывали и, наоборот, ждали, что нас арестуют или в лучшем случае мы разделим участь украинцев. Понятно поэтому, в каком волнении стояли мы в ожидании у аппарата, когда он снова застучит. Наконец телеграфист прочел ленту: «Главковерх знает и пропустить разрешает. Сколько офицеров и солдат?» Видимо, малочисленность нашего состава окончательно его успокоила. Едва ли «товарищ» Крыленко знал что-либо о нашем дивизионе. Ему просто хотелось, видимо, показать, что он в курсе всех дел, а в особенности дел своего предшественника. Так или иначе, разрешение было получено, и мы облегченно вздохнули. Пропустили то, что большевистский Главковерх никак не должен был пропускать. Нам оставалось скорее вырваться из Орши. Теперь, когда вспоминаешь о всех этих разговорах с комендантом и с Крыленко, находишь их достойными страниц юмористического журнала, тогда же это были жуткие минуты…
Получив разрешение, мы не могли не напомнить полковой украинской «раде», отказывавшейся в Гжатске прицепить дивизион: из-за вас, мол, контрреволюционеров, нас задержат в пути!
Польский эскадрон получил пропуск без затруднений. Полякам большевики в те дни ни в чем не препятствовали. Нам это было выгодно: до Могилева с польским эскадроном нам было по пути, и, соединившись вместе, мы могли составить один эшелон. Пять вагонов дивизиона сцепили с польскими и дали паровоз. Железнодорожные маневры заняли ночь и часть следующего дня. Ночью из Гжатска подошел второй эшелон украинцев со штабом бригады, во главе с полковником Домонтовичем 1-м. Мы тотчас же поставили его в курс событий. Все досадовали на задержку в Орше, и приходилось опасаться, вообще, и за дальнейшую судьбу украинской бригады. Полковник Домонтович решил подождать сосредоточение здесь всех украинских эшелонов и затем пробиваться дальше силой. Это казалось вполне возможным, тем более что в районе Орши стояли донские части, которых большевики тоже не пропускали на Дон, чем казаки немало возмущались, и можно было рассчитывать на их содействие.
Но командный состав, который хотел принять эти решительные меры, в те времена ничего собой не представлял, и все командование находилось, в сущности, в руках самих солдат и комитетов. Так было у донцов и у украинцев. Смело можно сказать: все были разложены и развращены революцией наравне с русскими частями. У солдат вступать в бой не было ни малейшего желания. Украинцам хотелось уладить вопрос разговорами и переговорами, к тому же настроение у них было ввиду происшедшего очень подавленное.
На утро следующего дня в вагонах появились делегаты от местного большевистского гарнизона, два-три солдата и один, может быть, офицер военного времени. Держались и говорили они очень сдержанно, и не шел к их лицам тот скорее заискивающий тон, с которым они обращались к украинцам. В последних, видимо, сквозила еще старая уланская школа, которая и смущала делегатов. Возможно, что им было приказано только произвести разведку и узнать о дальнейших намерениях бригады. На их предложение снять погоны украинцы отвечали, что погон не снимут, так как их, украинцев, большевистские приказы не касаются. Говорили они также, что если эшелоны не пропустят, то они пробьются силой.
Отправка нашего польско-персидского эшелона состоялась под вечер того же дня. До этого времени перемен никаких не было. Мы попрощались с остающимися в Орше однополчанами. Они говорили нам, что приложат все старания, чтобы тоже попасть на Дон. Эшелон наш двинулся на Могилев. Не думали мы тогда, что не увидимся уже с полковником Домонтовичем 1-м, который был расстрелян в Киеве 27 февраля 1918 года. Расстрелянный вместе с ним штабс-ротмистр Борзенко, получивший несколько ранений револьверными пулями, чудом был спасен.
На следующий день после нашего отъезда из Орши на рассвете были обнаружены залегшие по обеим сторонам железнодорожного полотна, где стояли эшелоны украинцев, сильные большевистские цепи с пулеметами. Большевики потребовали сдать все оружие и конский состав. Так украинцы были обезоружены, имущество было отобрано, и все они, без погон, были отпущены на все четыре стороны, полковник Домонтович 1-й с офицерами проехал в Киев, перед отъездом назначив солдатам там же сборный пункт, куда они должны были пробираться одиночным порядком. Из плана этого ничего не вышло, в январе 1918 года Киев был занят большевиками, да и солдаты предпочли разойтись по домам, а некоторые из украинцев вернулись даже в Гжатск. Каким-то чудом удалось проскочить на окраину только одному эшелону Запорожского полка под командой штабс-ротмистра Афанасьева, вышедшему из Гжатска за сутки до начала общего движения.
Наш польско-персидский эшелон дошел до Могилева благополучно. Здесь все эшелоны задерживались и пропуск давала сама Ставка. Начальника нашего эшелона вызвал к себе сам «товарищ» Крыленко. Пошел к нему командующий польским эскадроном штабс-ротмистр барон Бистром. О нашем присутствии здесь, в большевистском гнезде, мы решили не упоминать. Один раз удалось, в другой – мы неминуемо попались бы. Оставалось только проскочить с поляками. С большим нетерпением ждали мы возвращения барона Бистрома от «главковерха». Придя в нашу теплушку, Бистром рассказал нам про свое свидание с Крыленко. Знаменитый «главковерх» жил не в городе, а в великолепном штабном поезде. Пребывание в нем было, видимо, безопаснее. Охранялся поезд сильным конвоем, у дверей вагона, где находилась сама особа Крыленко, стояли парные часовые. Бистрома он принял сам. Прежде, чем начать разговор, он на него долго, пронизывающе смотрел, желая, по-видимому, произвести большее впечатление. Затем, отчеканивая каждое слово, проговорил: «Вы идете с поляками к себе, национализируетесь. Так, так, хорошо… Что же, поезжайте!» Это было сказано таким тоном, который говорил: что, мол, удираете от большевиков? Ну, пока что мы вам не мешаем, а там посмотрим! В этих словах заключалась как будто угроза уже всей Польше. Крыленко, по всей вероятности, только для того и вызывал Бистрома, чтобы попугать его и поиздеваться над ним.
Так проскочили мы Могилев. С поляками нам было по пути до станции Гомель, где мы и расстались с бароном Бистромом и его эскадроном. Дальнейший путь нашего дивизиона был еще очень длинен, а продвижение стало еще более тяжелым, так как ползли мы как черепахи. На станциях приходилось ждать «оказий» быть прицепленными к попутным эшелонам. Маршрут дивизиона был Киев – Ростов-на-Дону. Одно было легче – что проскочили такие пункты, как Орша и Могилев. Но радоваться, как оказалось, было еще преждевременно. Уже в Киеве ходили слухи о том, что в районе Александровска идут бои между большевиками и казаками и путь там разобран. На всех почти станциях за Белой Церковью мы советовались с их начальниками о дальнейшем нашем движении. То одна, то другая узловые станции на пути к Войску Донскому переходили из рук в руки, с чем нам и приходилось сообразовывать наш маршрут.
Дивизион постоянно прицепляли к эшелонам донцов, ехавших на родину, и это значительно облегчало наше продвижение. Нам говорили, что в Александровске мы неминуемо попадем в бой. Казаки эшелона, к которому мы были прицеплены, решили, как и мы, пробиться хоть силой. Опасения, однако, оказались напрасными. Действительно, за несколько часов до нашего проезда большевики наступали на Александровск и громили станцию артиллерией. Но какие-то донские части отстояли ее. Каждую минуту ждали мы, что наступление возобновится. Но проскочили благополучно и Александровск. Нужно заметить, что у фронтовых казаков, с чьими эшелонами мы сталкивались в пути, настроение было совсем не воинственное, им хотелось поскорей попасть на Дон и разойтись по станицам. В указанных же выше столкновениях с большевиками принимали главным образом участие казаки, посланные с Дона.
С кем нам приходилось выдерживать целые бои в пути, так это с осаждавшими вагоны «товарищами». На каждой станции их была уйма, все – дезертиры с фронта. Они представляли собой немалую опасность, так как все были вооружены и, попадя в вагоны, могли нарушить наш план довести состав дивизиона на Дон. Дезертиры эти выработали на практике свои революционные способы передвижения по железным дорогам: частные лица и офицеры просто выгонялись ими из вагонов, а места их занимались «товарищами». И это было не только в дни большевизма. Такой способ добывания плацкарт получил законность с первых же дней революции. На одной из станций в наш вагон 3-го класса намеревалась хлынуть такая толпа. Мы кричали в окна, что это воинский эшелон и все переполнено, но вразумить толпу, конечно, ничто не могло. Сейчас же послышались голоса: «Да что там разговаривать, товарищи! Наваливай, мы им покажем!» Толпа солдат кинулась к дверям вагона, предусмотрительно закрытым на замок. Раздались удары кулаков и прикладов. Мы стали у дверей, вынули револьверы и приказали уланам зарядить винтовки. «Товарищи» кричали: «Ломай двери!» По нашему адресу раздавались угрозы. Через окна мы грозили ломившимся в двери солдатам открыть по ним стрельбу. Такое энергичное отстаивание вагона подействовало, и толпа замялась. В этот момент поезд тронулся. Ворвись толпа в вагон, с нами было бы то же, что было с сотнями офицеров в таких случаях.
Наконец, 16 декабря 1917 года часть Персидского конного дивизиона благополучно добралась до Ростова-на-Дону пробыв в пути семнадцать суток. Здесь на станции мы сразу увидели, что слухи, ходившие еще в Москве, о каких-то офицерских и юнкерских организациях на Дону, оказались действительностью. Все воинские чины носили погоны, отдавали честь. На станции – полный порядок, поддерживаемый патрулями. Поговорив с встреченными офицерами, мы узнали, что в Новочеркасске генералом Алексеевым формируется Добровольческая армия. Уже был сильный бой с большевиками под Нахичеванью, и большевики были разбиты. На душе сразу стало как-то легче.
Как было уже сказано выше, в дивизион записалось около 40 улан. В дороге несколько человек отпросилось в отпуск, с тем чтобы потом нагнать эшелон. Должно быть, только с целью попасть домой они и записались в дивизион, так как никто из них эшелона, конечно, так и не догнал. Осталось у нас человек около 30. Что же они собой представляли? Наиболее надежными были уланы команды связи и наши вестовые.
В районе формирования Добровольческой армии должны были находиться из наших офицеров: полковник Гершельман, штабс-ротмистр Алексеев и поручик Фермор
, уехавшие на Дон еще в ноябре, чтобы подробнее ориентироваться и решить нашу судьбу. Мы пошли в город их разыскивать. Полковника Гершельмана нашли в одном из штабов, штабс-ротмистр Алексеев и А. Фермор находились в Новочеркасске, где А. Фермор набирал добровольцев в формировавшийся полковником В.С. Гершельманом кавалерийский дивизион. Он очень обрадовался нашему прибытию: состав Персидского дивизиона сразу давал существенное пополнение и начало кавалерийскому дивизиону Добровольческой армии. У нас был и офицерский состав, и люди, и лошади, и оружие в количестве, достаточном, чтобы назваться эскадроном. К тому же Ставрополь, где предполагалось формирование отряда особого назначения, был занят большевиками. Переговорив с В.С. Гершельманом, мы решили выгрузиться в Ростове и положить начало кавалерийскому дивизиону, войдя в него уланским эскадроном старого полка. Офицеров-улан набиралось немало: полковник Гершельман, штабс-ротмистр С. Потоцкий, штабс-ротмистр Алексеев, штабс-ротмистр Новиков, поручик Головин, поручик А. Фермор и приехавший вскоре корнет Мейер
.
Дивизион выгрузился и разместился в Таганрогских казармах. Через несколько дней приехал из Новочеркасска поручик Фермор с добровольцами, преимущественно юнкерами и вольноопределяющимися. Теперь было кому передать лошадей. Объяснив уланам назначение Добровольческой армии, мы предложили желающим остаться служить в ней. Осталось трое, а остальным мы, как и обещали, выдали увольнительные билеты.
Добровольцы дивизиона были вооружены и посажены на лошадей. Из казарм Таганрогского полка перешли в отведенный для
1-го кавалерийского дивизиона полковника Гершельмана Проскуровский госпиталь № 10. Так, 31 декабря 1917 года был сформирован
2-й эскадрон 1-го кавалерийского дивизиона, в котором на офицерских должностях были уланы Его Величества.
В оставшемся в Гжатске после всех национальных выделений уланском полку комитеты решили выжидать дальнейших событий. Эта нерешительность комитетов находила в их глазах оправдание в предстоящем в ближайшее время созыве Учредительного собрания, которое, мол, все разберет, кто прав, кто виноват, и все успокоит без всякой борьбы. Захвата власти большевиками не признавали. Держали в страхе большевистски настроенный местный гарнизон и неоднократно заступались за офицеров этого гарнизона, подвергавшихся грубостям солдат.
Полковой комитет просил командующего полком полковника Домонтовича 2-го достать в Кречевитских казармах эвакуированные из Варшавы парадные формы полка. По получении этих форм песенники и трубачи выступали в старом парадном обмундировании в городском саду Гжатска и имели большой успех. Это была последняя красивая страница в жизни полка.
Красный главнокомандующий Москвы прислал приказание бригаде перейти в район Курска для реквизиции хлеба. Комитеты очень резко ответили, что никаких Мураловых не признают, повиновались Духонину, а после его убийства, ввиду отсутствия впредь до созыва Учредительного собрания какой-либо законной власти, считают себя в своих действиях самостоятельными. Эмиссары от комитета были в Москве. Вернувшись, они предупредили, что Муралов, узнав о решении бригадного комитета, заявил, что поступит с бригадой как «нож с картошкой», и грозил прислать из Москвы красные эшелоны. В Гжатске были приняты меры охранения и отданы распоряжения на случай боя. Но угроза Муралова осталась лишь на словах.
После разгона большевиками Учредительного собрания бригадный комитет решил, ввиду невозможности принести какую-либо пользу для восстановления порядка, ликвидировать существование остатков бригады. Была назначена ликвидационная комиссия в составе командиров эскадронов и членов комитетов. Решили разъехаться по домам обозами, часть лошадей роздали крестьянам, артиллеристы спрятали орудия в погребах Гжатска и замуровали их. Оставшимся офицерам были выданы документы, благодаря которым они смогли уехать. Полковник Домонтович 2-й, ротмистр Молоствов и поручик Головин
пробрались в армию адмирала Колчака.
Так закончил свое столетнее (после разделения на два полка) существование (7 декабря 1817 года – декабрь 1917 года) родной мне по трем поколениям л. – гв. Уланский Его Величества полк.
А. Поливанов
Из моего дневника
Последние дни лейб-гвардии Уланского Ее Величества полка
23 марта 1917 года. Хочу сказать, что происходило в полку за эти 10 дней. Получены приказы о сформировании полковых комитетов офицерских и солдатских депутатов. В состав их вошли: Апухтин, Олив, Каменский, классный фельдшер Вальковский и по 2 улана от эскадронов и команд. Председателем избран унтер-офицер 6-го эскадрона из охотников Нехорошев, по профессии помощник присяжного поверенного из Москвы. Состав комитета прекрасный, и к чести улан надо сказать, они действительно выбрали лучших людей, умных и с весом. На первое заседание еще только солдатского комитета пришли Миклашевский
(командир полка), полковники князь Андроников
и Крапоткин
и я (еще полковой адъютант). Командир приветствовал их с началом их деятельности, высказав уверенность, что они приложат все силы, чтобы полковая жизнь обошлась без всяких трений, всегда возможных при такой огромной перемене. Председатель задал несколько вопросов по поводу организации, и Миклашевский ушел. Тогда Андроников сказал слово, произведшее большее впечатление. Он говорил о сознательной дисциплине, приведя в пример батарею конной артиллерии, на красном знамени которой было написано «Да здравствует железная дисциплина», а орудия были в таком непорядке, что наши люди это заметили. Мы ушли, а вечером уже было соединенное заседание, и Апухтин говорил речь. Нехорошев отвечал. Наши в полном восторге, говорят, что настроение прекрасное и что на наших офицерских собраниях не бывает такого порядка. Настроение улан, служба и дисциплина прежде всего. Результатом являются два воззвания, одно особенно интересное, направленное против тех, кто распускает панические слухи. С такими решено бороться, до крайних мер включительно. Могу сказать, что в полку сейчас не меньше порядка, чем раньше. Лишь с тревогой думается, что наш полк или несколько полков это капля в море среди 10-миллионной армии, а оттуда, из серых недр, идут сведения неутешительные. Говорят, что в Особой армии дезертировало 30 процентов, а на севере еще больше. В частности, у меня трубачи выработали по моему предложению правила игры по частным вызовам. Все почти осталось по-старому, лишь есть новые пункты, как нежелание, чтобы офицеры дирижировали, отмена покашливаний, обходов. Эти правила Миклашевский показал на собрании полковых командиров, и все просили их прислать.
Был у нас парад хана Нахичеванского
. Он поздравил нас с принятием присяги и говорил специально с выборными комитетами, разъясняя их задачи. Как ни странно, хан отлично говорил, его слова должны были понравиться людям и быть ими понятыми. Так что в полку все идет хорошо, и, будем надеяться, ничто, даст Бог, не нарушит установившегося порядка.
27 марта. Идут все новые реформы в армии. Официальным приказом уничтожено отдание чести, становясь во фронт, но это, можно сказать, не имело особого значения, может, даже было излишне. Но вот появился слух, что комиссия А.А. Поливанова
постановила вообще отменить обязательное отдание чести. Это уже слишком. Отдание чести было взаимным приветствием и одинаково отягчало и офицеров и солдат. Однако никогда и никто на это не жаловался. Вот почему я и написал домой письмо, прося передать Ал. Андр., что это решение вызывает общее недоумение и неудовольствие. Наши уланы постановили отдавать честь на прежних основаниях. Кроме того, если Военное министерство стало на путь уничтожения воинского духа и дисциплины, то пусть разрешат ношение штатского платья вне службы, таким образом они будут последовательны. Сразу видно, что во главе министерства стоит штатский человек, который больше прислушивается к голосу совета солдатских депутатов, состоящего из ополченцев, или не бывших на войне, или вообще всякого сброда, чем к голосу строевых солдат.
Сегодня уехала в Петроград депутация в составе Апухтина, улан Тришкина и Григорчука, чтобы приветствовать правительство и совет депутатов. В обращении Апухтина есть фраза с пожеланием больше прислушиваться к голосу офицеров и солдат действующей армии, а не тех, кто избрал своим конем стул, а местопребыванием, вместо окопов, тыл. Очень хорошо приветствовала Правительство Особая армия, заявив, что поддержит его от опасности, откуда бы она ни появилась, – понимай как знаешь!
9 апреля. Вернулся сегодня после трех дней, проведенных в Киеве. На железных дорогах творится фееричный беспорядок. В Шепетовке видел Валерьяна Бибикова
с эскадроном кавалергардов, водворяют порядок. По его словам, за эти дни было задержано свыше 1500 дезертиров… Это – свободная армия! Наш полк уже ушел, все еще на месте, и невольно вспоминается классическое выражение «быть готовыми, но не седлать», когда такое положение длилось неделями.
12 апреля. Около 6 часов утра пришли в Рожище. Выгрузились и пошли пешком, так как коноводы остались за 200 верст. Дорога легкая. Остановились в Козинской Рудке и будем сменять туркестанцев лишь в ночь с 15-го на 16-е, они будто не хотят сменяться.
14 апреля. Все оказалось ложным, и туркестанцы отлично сменились. У них было брожение, но больше оттого, что их перебрасывают к Бродам, где ожидаются большие бои, и им не хотелось покидать спокойный участок. Двинулись мы в 16 часов, в Тихотине был большой привал с ужином, в 22 часа смена была закончена.
9 мая. На нашем участке полная тишина, иногда постреляет артиллерия. Как-то немцы подошли, но 3-й эскадрон быстро их отогнал. Мы тоже делаем разведки. В полку порядок.
16 июня. Больше месяца не брался за перо, был в отпуску и лишь сегодня вернулся в полк. Нашел его все на том же месте, на берегу Стохода, в колонии Переходы. Так как я первый кандидат на эскадрон, то командир разрешил мне сдать должность Каменскому и вернуться в родной 6-й. Вечером как раз была смена, и я пришел после нее. Старые мои друзья, с которыми я еще прослужил три года мирных и первый год войны, радостно встретили меня и пригласили пить чай. Не знаю, как себя чувствуют другие офицеры в солдатской среде, но, проведя сегодня в беседе ночь, скажу, что было так хорошо, как два года тому назад. Разница в характере беседы – это верно. Но если весь полк таков, как наш 6-й, то, слава Богу, это – полк, это воинская часть.
24 июня. Принял от Кушелева
пулеметную команду. Состав ее – петроградские рабочие почти целиком. Председатель комитета – оружейный мастер Жеребиленко. Взял решительный тон: я – командир, а потом – руководитель, а Кушелев просто исполнитель решений комитета.
Мне удалось сразу крепко взять их в руки.
14 июля. Мы уже собирались провести спокойную ночь, как ровно в 23 часа они открыли ураганный огонь по всем нашим окопам. Впечатление было потрясающее. Первое – что давно полк не был под таким огнем, второе – абсолютно темная ночь. Огнем были перебиты телефонные провода, остался лишь один, в 1-й эскадрон Каульбарса
. Вскоре началась ружейная и пулеметная стрельба, и цепи противника начали наступать на наш центр. Командир ушел в окопы, а я, обойдя всех, остался с первым взводом (молодчина старший унтер-офицер Куницын), который больше всех работал. Немцы залегли у проволоки, и наша артиллерия открыла заградительный огонь. Из окопов стрельба стала реже, противник стал менее видим, но оказалась недостача патронов, вскоре их доставили, и все стихло. Были высланы секреты. Находясь все время в окопе, я мог наблюдать присутствие духа наших офицеров и улан. Все были на своих местах, и радостно бросалось в глаза полное спокойствие. Сегодняшняя ночь была чрезвычайно полезна. Она напомнила нам о войне, сейчас возможный бой будет встречен, как и раньше. Она нам показала, что наш полк – воинская часть, крепок уланский дух и мы им держимся. От моих пулеметчиков я в полном восторге, действительно – молодцы. Надо еще упомянуть, что были слышны разговоры про
3-й взвод 6-го эскадрона (гнездо большевиков), что, если они не выйдут, их штыками выгонят. Надо думать, что немцы открыли этот бешеный огонь в надежде, что наши удерут и они захватят пленных. Это им не удалось, уланы оказались по-прежнему стойкими и достойными своих предков.
15 июля. Неожиданно нас сменили части стрелкового полка 3-й гвардейской кавалерийской дивизии. Мы пешком прошли до штаба корпуса в деревне Пожарки, куда были поданы коноводы, и отсюда – переход в 25 верст. Дома, в Омельно, к 22 часам.
25 июля. На одном из собраний меня выбрали вместо Андроникова членом полкового комитета. На днях я принимал участие в закрытом заседании, где разбирался вопрос о взаимоотношениях офицеров и солдат. Были я и Каменский. С полной откровенностью вели мы беседу и доказывали им черным по белому, как велика заслуга офицеров, которые лишь из любви к Родине не бросили своего поста. Какие оскорбления пришлось им переносить, играя самую ничтожную роль. Я напомнил им случай в окопах и подозрение в шпионстве и что чаша терпения может переполниться. Мое мнение, что в нашем комитете люди работоспособные и можно наладить дело. Так, сегодня постановили, чтобы не обострять отношений, не выносить резолюции. Думаю, что этим мы получили отсрочку для проникновения в нашу среду нежелательных элементов. Очень интересно было слышать мнения солдат; председатель, взводный из запаса 3-го эскадрона, весьма толковый, поразил меня своею наблюдательностью.
30 июля. Выступили сегодня из Омельно и сделали большой переход в 40 верст. На ночлег стали в деревне Копче (рядом с Ботиным, где долго стояли прошлой осенью). Идем в местечко Ямполь, на юге Волынской губернии, тыл 11-й армии. Цель неизвестна.
3 августа. Сделали еще два перехода в среднем по 25 верст и расположились вблизи города Дубно. Проходили через старые зимние позиции австрийцев – чего только не наворочено: глубочайшие окопы, бесконечная проволока, волчьи ямы, бетонные пулеметные гнезда – и все это до сих пор в полном порядке. Напротив наши окопы почти сравнены с землей, вот и думается, что это обычная русская халатность, граничащая с преступлением, или оно налицо. Чрезвычайно трудно кормить лошадей, за большие деньги ничего не достать, раньше хотя приказов боялись, а теперь – свободные граждане и слышать ничего не хотят.
7 августа. Шли еще 4, 5, 6-го и сегодня, в среднем по 25–30 верст. Местность, по которой мы проходили, называется Волынской Швейцарией; она очень гориста и красива, даже напоминает Крым. Одно замечу, что моей пулеметной команде приходится туго, но не отстаем. Держусь правила: пулеметная команда должна всегда быть с полком. Вот и стали сегодня окончательно в деревне Миклаши. Очень плохо. Все лошади полка не под крышей, а в команде лишь мои, Катавасия и Картинка, в привилегированном положении, в сарае. С фуражом отвратительно, не знаем, как будет дальше. Здесь глубокий тыл 11-й армии, впереди все забито конницей и пехотой. Для чего нас сюда привели, Аллах ведает. Здесь стоит отряд бывшего синего кирасира Плешкова
. Он собрал отдельные роты всяких ударных батальонов, всего около 8000 человек, привел их в порядок, завел потрясающую дисциплину, основанную на доверии. Приехал комиссар фронта Гобечия, сначала пришел в восторг, затем нашел, что контрреволюционно, и приказал распустить. Узнаю тебя, новая власть, все заботятся о спасении революции, никто о России…
21 августа. Последние дни полк очень волнуется по вопросу о демократизации офицерского состава. Солдаты хотят, чтобы немедленно был проведен в жизнь приказ о производстве в офицеры достойных унтер-офицеров. Это, может быть, и правильно, но очень жаль, что полковой комитет, поддавшись в этом вопросе всецело влиянию некоторых зловредных лиц, вроде Нехорошева и Бубенского (оба – охотники, адвокаты), по-моему, преследующих свои личные цели, занял враждебную позицию. Этот вопрос, поднятый еще в Омельно и тогда нами притушенный, сейчас разгорелся вовсю. Комитет составил резолюцию, принятую его солдатским составом, где весьма много говорится о заслугах комитета по сохранению боевого и революционного духа полка, а равно много возмутительных нападок на офицеров, иносказательно выражение им недоверия и обвинения в контрреволюционности. Последняя часть содержит вопрос «скоро ли будет демократизация офицерского состава?» – и если нет, то комитет снимает с себя ответственность за могущее произойти в полку. Ясно, что на это дерзкое постановление мы дали резкий ответ. Сначала ответив по существу, что офицеры всегда стоят на почве законного основания, мы всегда будем рассматривать всякого представляемого по совести, не считаясь с его происхождением. Затем мы дали ответ на обвинение и в резкой форме указали на превышение власти комитета и на всю его неосновательность. Кончили мы заявлением, что всякое требование, подкрепленное угрозой, может служить лишь предметом судебного разбирательства. Было чрезвычайно бурное заседание, Андроников так разобрал оба постановления, что на них никто не смог сразу ответить. Вообще, солдаты все время молчали, говорили лишь эти два помощника присяжных поверенных. Речи их были чисто митинговые, и дешевыми остротами они пытались срывать аплодисменты. Закончили еще сравнительно хорошо, поговорили, поговорили и разошлись. Сейчас же эти оба постановления начали разбираться в эскадронах и командах. Интересно, какой будет ответ. Во всяком случае, хорошо, что мы взяли твердый тон, а то они начали наглеть. Будем ждать дальнейшего развития отношений, но во всяком случае, ясно одно, что это результат той колоссальной агитации, которая ведется на немецкие деньги в коннице и артиллерии. Эти два рода войск еще не потеряли окончательно свой воинский дух и могут быть опасны немцам, вот и надо их разрушить. Этот взгляд я высказал в своей команде пулеметчиков. Я уверен, что в общей массе наши уланы не могут иметь зла на своих офицеров, не за что, а посему это лишь влияние кучки агитаторов. Сами мы виноваты, что своевременно не сплавили этих двух адвокатов. Надеемся, что все обойдется благополучно, а угроз не боимся, недаром три года воюем.
6 сентября. Совершенно случайно удалось проехать на три дня в Севастополь и Ялту. Сейчас хочу записать мои впечатления от этой поездки в тыл. По-моему, начинает проглядывать порядок, хотя поезда переполнены до чрезвычайности, но в 1-й класс солдаты уже не лезут в купе. Приглядывался к администрации, все то же возмутительное отношение. Спрашивают по многу раз билеты и документы у офицеров и штатских, то есть у тех, кто на 99 процентов их имеют, молча обходят солдат, которые на 100 процентов таковых не имеют. Мое пребывание в Ялте совпало с попыткой Корнилова установить диктатуру и вернуть армии ее дисциплину и мощь. В Ялте впечатление было – проблеск надежды, но в общем всякий сидел в своей скорлупке и выжидал. Были бесконечные и самые невероятные слухи. Местный совдеп написал в газетах, что все меры приняты и… арестовал домашним арестом Великих Князей и их свиту в их имениях. Дорбгой – много разговоров и среди офицеров полное сочувствие Корнилову в его стремлении восстановить армию и победить немцев. О контрреволюции не было разговоров, но в общем среди интеллигентного класса мнение – рано начал, еще не достаточно намучились! В Ялте жизнь кипит как ни в чем не бывало, в Черноморском флоте, по рассказам офицеров, положение как у нас, за полчаса никто не может поручиться. Отсутствие взаимного доверия.
10 сентября. У нас вновь прокатился бурный вал, и поверхность еще не может успокоиться. Неудачные распоряжения нашего высшего начальства сделали то, что солдаты объявили всех офицеров заговорщиками и началось сильное брожение. В частности, наши два агитатора воспользовались этим для выполнения своих задач и явились ко временно командующему полком князю Андроникову с целой депутацией и с такими дерзкими требованиями, что стыдно было за уланский мундир. Один из членов этой депутации заявил, что «храбрые офицеры не нужны, от них лишь только больше потерь». Понятно, взрыв негодования Андроникова, заоравшего: «Вы забыли Господа Бога, Штандарт и совесть. Ступайте вон!» Все же комитет просил, чтобы уехали два офицера, иначе они не могут поручиться за спокойствие. Надо сказать, что оба эти офицера вели себя не очень тактично и мешали нам в нашей работе, они как бы искали уехать, и еще в Миклашах мы просили их это сделать, так что Андроников предложил двоим взять отпуск, а третьему предложили таковой продолжить. Но одновременно Андроников отказался выполнить предложенную Лубенским программу демократизации, вызвали комиссара, и настроение улеглось. Вернувшись в полк, нашел там веселое, бодрое настроение, как и при отъезде. Ввиду все же очень натянутого положения, вызвали командира полка и ждем его с минуты на минуту. Вообще начинает сбываться то, что мы предполагали последнее время: германские деньги пробили и нашу, казалось, такую крепкую стену гвардейской конницы. Именно – старой, оставшейся в неизгладимых воспоминаниях ее славы и доблести, как на нашей Андреевской звезде было написано «За Веру и Верность». У старых лейб-улан не могло быть в мыслях, что храбрые офицеры лишь увеличивают потери, старые лейб-уланы радостно умирали за Родину и для славы полка, никто этим не возмущался, а на руках их носили и гордились подвигами своих однополчан. Их слава была им драгоценна, и любовь и уважение передавались, как святой завет, из поколения в поколение. Новые времена, новые понятия, все славное старое прошлое полка отходит в вечность, а на смену ему вместо любви к Родине явился интернационал.
5 октября. Сегодня уезжаю в отпуск и хочу записать впечатления от новой деятельности – подавления беспорядков. 22-го числа вызывает меня мой заместитель, полковой адъютант поручик Каменский
, и передает, что немедленно 4 эскадрона и взвод моей пулеметной команды должны выступить для подавления погрома в город Острог. Я вызвал взводных, кинули жребий, выпал Первому. Объяснил задачу. Ввиду впервые полученного такого рода приказа, решаю идти самому, оставив с другим вновь назначенного помощника Шабельского
. Команда быстро собралась, и не было тени замешательства. В 14 часов выступили и около 20 часов пришли в Острог. Начальником карательного отряда был Илья Крапоткин. Уже было темно, переход был в 40 верст, очень трудный, песчаная дорога. Как только расположились, пришел к нам молодой мальчишка Вонский, газетный сотрудник из Одессы, помощник комиссара 11-й армии, и с места обратился с речью к нашим уланам. Погром уже кончился, все лавки были разбиты, и надо было арестовать зачинщиков. Надо сказать, что орудовал стоящий здесь запасный батальон, в котором было две роты амнистированных каторжан. Не буду описывать всех подробностей, лишь скажу, что здесь окончательно убедился, что старой русской армии не воскресить, она умерла… С 28-го вечера по 3 октября утро проводили время в том, что без конца уговаривали, конечно, кроме наших офицеров, все убеждали, называя грабителей «товарищами», и собственно нам, офицерам, не ясна была наша роль, все делали комитеты. Впервые с эскадронным командиром ехал председатель эскадронного комитета, заседаний было без конца, съехалось со всех концов столько депутатов, сколько, кажется, было погромщиков. Эти разговоры дошли до того и так надоели, что даже мои пулеметчики говорили: «Господин ротмистр, разрешите ленту испортить, мы их сразу уговорим!» Через два дня подошли остальные два эскадрона, и Миклашевский был самый несчастный человек: его засушили на всяких совещаниях. После одного из них мы ужинали и командир говорит мне: «Нет, мы с ними разных планет, и если я раньше колебался и просил всех оставаться, то теперь скажу, кто куда может, с Богом!» Значит, дошло до предела, если такой военный, как наш командир, так изменился. Здесь, в Остроге, определилось и настроение эскадронов: в 1-м заявили Вите Каульбарсу, что вынимать шашек не будут и винтовок не снимут. Вызван 2-й эскадрон, Трубецкой
командует: «Шагом марш!», а из рядов возгласы: «Стой, хотим знать, куда идем?» Вот современная военная служба! Но надо сказать, что намек на дисциплину у нас еще есть, поступок 2-го эскадрона был осужден. Во всяком случае, острожская операция показала, что в «самой свободной армии мира», в «демократической русской армии» офицеры как будто совершенно не нужны. Командиру все время приходилось говорить с какими-то председателями и депутатами, а мои пулеметчики держали себя замечательно и не раз предлагали мне «навести порядок», чего нельзя сказать про эскадроны 1-й, 2-й и 4-й. У всех нас было чувство: нет армии, нет России, есть какое-то отживающее государство, дни которого сочтены. Плоды этого пожали Керенский и К
, которые в момент переворота не сумели уберечь армию. Сохрани они дух и дисциплину, Россия могла бы быть в расцвете славы и скоро был бы мир с разбитыми немцами, а вместо того – гибнет Родина.
Нас вывели из города и расположили по ближайшим деревням, из боязни общения с пехотой, под влиянием которой уже началось брожение. В городе остался один лишь эскадрон. Я попросился поехать в отпуск, настроение мое может быть примером общего. Доложил командиру, что настроение команды отличное, а переменится, что смогу сделать? Здесь ли офицеры или нет, разницы теперь нет. Он согласился. Слава Богу, могу уехать. Немцы произвели высадку на островах, и Рижский залив в их руках. Держись Петроград и Балтийский порт! Посмотрим, сумеет ли революционная армия удержать это «Сердце революции», если только немцы захотят его взять. Одно видно, что им одинаково полезна деятельность Ленина и Лейбы Троцкого и вся оживившаяся деятельность большевиков, и это не входит в их планы. Ясна координация действий на фронте и в тылу. Сплошной ужас!
8 ноября. Сегодня вернулся в полк. Не моту не отметить того ужаса, и грязи, и извода, которые переживает сейчас всякий путешествующий по нашим железным дорогам. Не знаю, чем это объяснить. При старом строе армия была не меньше, публики было столько же и поездов тоже, и все было в порядке. Были плацкарты, всякий знал свое место, и, чтобы выйти или войти в вагон, вовсе не требовалось лезть в окно или протискиваться в коридоре, набитом до отказа людьми. Не понимаю, а вчера в Бердичеве, где отцепили штабной вагон, в котором я доехал из Киева, я физически не только не мог влезть в какой-либо вагон, но даже прицепиться на подножке. Абсолютно все заполнено «товарищами». Если бы хотя они на фронт ехали, а то половина просто катается, четверть ездит со спекулятивными целями, одна восьмая – для грабежа и одна восьмая – на фронт. Как-никак, но если бы не любезность машиниста, разрешившего влезть на паровоз, пришлось бы остаться в Бердичеве и искать оказию.
В Шепетовке узнал, что почти никого из офицеров не осталось, и, действительно, так и оказалось. Налицо: Малама
командует 1-м эскадроном, Эллисе
– 2-м, с ним Кирилл Нарышкин
, в 5-м Длусский
и Фавелин, в 6-м Юрий Смагин, в моей команде – Шабельский, Буторов
– связь, Илья Крапоткин, Осоргин и Каменский – штаб, вот и все, что есть. 3-ми 4-м эскадронами командуют вахмистры. Первой моей мыслью было – не задерживаться, и я даже не принял от Шабельского ни денег, ни отчета. Он лишь доложил мне, что команда вела себя выше всякой похвалы и что на голосовании лишь двое, Орлов и Кобзя, заявили себя большевиками. Ну, если бы все большевики были таковы, то Россия не пропала бы. Общий уход был вызван тем, что, когда в Словуте был убит князь Сангушко, был вызван 4-й эскадрон и он отказался исполнить приказания Клейста
и Лишина
. Оба немедленно сдали эскадрон и уехали, а полковой комитет постановил, что оба офицера действовали «политически бестактно»: по объяснению их, Лишин отдавал слишком категорические приказания. Сразу после этого все господа разъехались, кто мог, эвакуировался, кто куда устроился, а кто просто подал в резерв чинов. Все ясно, и, конечно, о дальнейшей службе речи быть не может. Выступление большевиков и захват ими власти безусловно отразились и на наших уланах. 1-й эскадрон высказался безусловно за них, 6-й – уклончив. Раз такие части, как наш полк, не могут быть поддержкой правительству, то на кого оно может надеяться?
В собрании пусто и уныло. Господа только и говорят, кто куда и когда едет. За столом сидят шесть офицеров и десять чиновников. Больше всего жаль Илью Крапоткина. Говорят так, что оставаться можно, но на долго ли? Полк разбросан по линии Шепетовка – Збараж, но никаких нарядов не несет, лишь теоретически ждет случая усмирять. Я уже уверен, что наши солдаты действовать оружием не будут, и уже в Славуте были разговоры, что помещикам так и надо. Лучше всего было бы быть на фронте, меньше занимались бы политикой. Были у меня беседы с моим комитетом и комитетчиками, выражали радость по поводу моего возвращения и спрашивали мое мнение по текущим вопросам. Сказал, что определенно вижу погибель России, влекомой шайкой немецких шпионов, захвативших власть, и что я не вижу дальнейшей возможности продолжать службу. Председатель, унтер-офицер Ананич, зашел ко мне вечером и сказал, чтобы я, как и раньше, был неизменно уверен в команде и что всякое мое приказание будет беспрекословно исполнено. Мне это было очень радостно слышать, но решение определенно: уеду в ближайшие дни. Но вся команда в погонах, и эскадроны зовут нас «корниловцами».
11 ноября 1917 года. Председатель моего комитета передал мне предложение присутствовать на соединенном заседании всех полковых комитетов. Вместо 10, оно началось в 12 с половиной и эта говорильня продолжалась почти до 7 вечера. Активное участие принимали лишь Николаев (бывший мой старший писарь, ушедший одновременно со мной из жажды более широкой деятельности. Очень умный, очень способный, но с чрезвычайно большим самолюбием), 2–3 члена комитета и 6 человек из публики. Настроение остальных выразил мне мой пулеметчик Орлов, шепнув мне: «Господин штабс-ротмистр, разрешите уехать, коня жалко». Мне осталось неясным, зачем пригласили офицеров? По-видимому, для того, чтобы они услышали возмущенные слова по поводу их уходов. Но для нас была слышна совершенно определенная нотка в их речах, страх за будущее в связи с отъездом руководителей офицеров и бессильная ярость. Солдатня думала унизить своих офицеров, заставить их плясать по их дудке, а в результате вышло, что сами офицеры облили их своим презрением, и, конечно, огромный процент сознательных солдат думает – а как же будет дальше? Был в связи с этим поднят вопрос о скорейшем производстве офицеров, и было предложено временно командующему полком Крапоткину совместно с комитетом обсудить кандидатов, на что он ответил категорическим отказом. Тогда ограничились представлением ему списка кандидатов. Причем ведь они, идиоты, весь вопрос свели к баллотировке офицерским собранием. С трудом удалось им вбить в голову, что теперь нет речи о каких-либо баллотировках. Коснулись и вольноопределяющихся. Один из унтер-офицеров заявил, что один плохо делает гимнастику, на это опять Крапоткин заявил, что в данное время лучше быть развитым офицером, чем хорошо прыгать через кобылу.
Затем перешли к вопросу о негласных суммах. Что с ними делать, прения были страстные. Илья заявил, что командный состав и интендантство требуют сдачи их в казну, но это было настолько против желания многих жуликов, что 6-го эскадрона улан Крапивин крикнул: «Если командный состав не исполнит нашего решения поделить все, то у нас есть штыки и винтовки», то есть просто призывал взломать денежный ящик. Ветеринарный врач Кочубеев заявил, что если всякая сторона моральная отпала, то не проще ли выйти на большую дорогу и заняться грабежом. На голосовании было постановлено большинством 27 голосов против 14 раздать деньги на руки. Конечно, Буторов и я были в числе 14. Когда стали разбирать, каким путем это сделать, мы уклонились от дальнейшего участия. Затем председатель сообщил результаты корпусного съезда: большевиков было 35, умеренных 47, принята была согласительная формула, просто большевистская. Осуждения им нет, а есть требование открытия тайных договоров, немедленный мир без аннексий и тому подобная ерунда. Сегодня, надеюсь, мне пришлось последний раз присутствовать на заседании солдатской организации, и вышел я глубоко огорченным. Все погибло, не на кого надеяться. Великая Россия рухнет, дни ее сочтены. Если среди наших солдат, сравнительно воспитанных, развитых, наступило такое разложение, то что же можно ждать от глубоких серых масс пехоты. Великую услугу оказали России Ленин, Бронштейн, Гольдман, Розенберг, Урицкий, Иоффе и прочие «русские люди», вся эта интернациональная шайка. Нам же пока что осталось сказать: спасайся, кто может! Может, еще пригодимся. Есть еще слабая надежда на союзников.
18 ноября 1917 года. Сегодня уехал я из полка, в котором верой и правдой прослужил шесть с половиной лет и который не думал так скоро покинуть. Вчера созвал к себе комитет и часа три с ними беседовал. Заявил им, что уезжаю, как больной, вернусь ли скоро или нет, не знаю. Может, пробуду более двух месяцев и меня отчислят от команды. Всей команды прощаться не собираю, прошу передать людям сердечный привет и благодарность, что за время семимесячной службы совместной, особенно в такое трудное время, у нас не было даже намека на какое-либо трение в наших отношениях. Сохраняя о пулеметчиках самые лучшие воспоминания, желаю им в будущем оставаться такими же дружными, доблестными, в полной уверенности, что никакие силы не разрушат чудного духа нашей команды и лейб-уланы пулеметчики будут всегда служить не за страх, а за совесть, примером всем другим. Они были поражены моим решением уехать, говорили, что так ждали моего возвращения, надеялись, что, как и раньше, буду ими руководить, советовать, – и вдруг я их оставляю!.. Что такого начальника у них не было и не будет, что вся команда разволнуется, что не может быть речи о каких-либо претензиях, а лишь глубокая благодарность за неизменно доброе отношение. Вспомнили, как при приеме команды мой родной 6-й эскадрон принес меня на руках с хором трубачей и как тогда он обещал меня оберегать и во всем слушаться, так и впредь, несмотря ни на что, обещают мне полное доверие. Расстались мы самыми добрыми друзьями, что они и доказали, отправив моих обеих лошадей, Катавасию и Картинку, к моему верному рехмету Атаману в деревню. Лишь советовали не собирать команду, иначе она меня не отпустит. Я и сам так думал, желая избежать всяких чествований и речей, что было бы неизбежно. Да, мне моих пулеметчиков искренно жаль. С первого дня мне с ними было очень хорошо, хотя Кушелев их здорово распустил и Миклашевский сказал, что мое назначение – чисто политическое, так как основа полка в данное время – пулемет, огонь. Господь помог мне сделать из этих петроградских рабочих действительно славных лейб-улан, которые до последних дней могли служить примером верности и доблести и исполнения долга. Гвоздев, мой денщик, заменивший заболевшего верного Адоньева, говорил, что команда плакать будет, когда узнает. Поздно вечером, на ночь глядя, покинул я полк. До свидания, старый полк, наверное – прощай! С тяжелым сердцем покинул я тебя, а с новым я не прощаюсь, я в нем – чужой, а всем сердцем грущу о полке лейб-улан Ее Величества до 1 марта 1917 года. Под старым, седым штандартом прослужил я лучшие годы моей жизни, если слух о замене его революционным знаменем оправдается, то это будет и лучше. Не место свидетелю вековой славы полка в его теперешних рядах! Близко узнав новых наших солдат и комитеты, не сомневаюсь, что конец его, как боевой единицы, близок, если уже не наступил. Когда мы, коренные офицеры, прослужившие с этими солдатами со дня их призыва, спаянные на поле сражений вражеским огнем, потеряли авторитет, то каково будет значение офицера из солдат? Или нужна будет такая зверская дисциплина, о которой мы и думать не могли, да и не надо было, мы верили взаимно. В демократизации, в свободе армии не спасение, а неизбежная ее гибель, а с нею и Родины. Когда раньше думалось, что настанет неизбежный день ухода из полка, при одной мысли становилось бесконечно грустно, а сейчас уезжаешь сердцем и только мыслишь – как бы подальше! Полка уже нет, есть толпа, где интеллигентному и верному заветам предков офицеру нет места.
Зашел в канцелярию. Писарь Михайлов тоже поражен моим уходом. «Если вы уходите, – говорит, – что же остается делать солдатам? Вас считали верным, своим офицером», но сам Михайлов говорит, что служить нельзя и трудно передать, что творится сейчас, в солдатской среде же идет разговор, что Николаев – буржуй и его столкнут. Я начинаю думать, что Николаев – порядочный прохвост, и я его не очень понимаю. Он очень неглупый человек, и единственное объяснение его политики – жажда власти, и в этом он всегда был грешен. Когда я, будучи два года полковым адъютантом, отдавал ему категорическое приказание против его мнения, он целый день ходил обиженным.
Итак, могу лишь пожелать командному составу удачи в его начинаниях, но в успехе его позволю себе сильно сомневаться. С друзьями особенно не прощаюсь, так как, Бог даст, в другой обстановке, свободными людьми, встретимся.
Еду со старым Тизеном, оба – как больные, я – с пороком сердца, он с острым ревматизмом. Вскоре уедут Юрий Смагин и Шабельский, в начале декабря – Эллисе и Каменский, а пока ничего не решили Длусский, Малама, Осоргин, Кирилл Нарышкин и так называемый «командир полка» Илья Крапоткин. Мне понятен лишь один Илья, но другие, особенно Кирилл, нет. Жажда сильных ощущений или вера в чудо, но я изверился!
С. Апухтин
На фронте после революции
В середине июня 1917 года Сводный пехотный полк, еще недавно носивший громкое наименование Собственного Его Величества, перестал существовать. Все солдаты, получив нужные документы, покинули Рогачев. Офицеры также должны были вернуться в свои части, но из Ставки пришло распоряжение, что желающие офицеры могут получить командировку во Францию, в распоряжение военного агента. Это многих соблазнило. Возвращаться в полки не хотелось, от боевой службы поотвыкли, а многие ее еще и не испытывали. Был и страх – как отнесутся в полках и в полковых комитетах к офицерам, служившим и защищавшим Царскую семью. Между офицерами было много разговоров, как отнестись к этому предложению. Я стал на точку зрения, что покидать Родину в минуту опасности и величайшей разрухи невозможно и что каждый из нас может и должен оставаться и принести жертву в меру своих сил, помогая восстановлению армии. Одни со мною согласились, другие возражали, говоря, что помочь мы ничем не можем, и воспользовались возможностью уехать за границу.
Задержавшись недолго в Петрограде, я отправился на фронт и, проблуждав почти две недели в поисках полка, наконец его нашел. Мое возвращение в полк не вызвало никаких недоразумений. Офицеры встретили меня радостно, солдаты (я получил опять роту, которой командовал до назначения в Сводный полк) – радушно.
Армия тяжело переживала революционную болезнь. Всяческие эксцессы с неугодным начальством и постоянные митинги делали армию вооруженной толпой без дисциплины и порядка. Все усилия офицеров сохранить хотя бы видимость воинской части часто оставались без успеха. Но к моему большому удивлению, как у меня в роте, так и во всем полку отношения между солдатами и офицерами были хорошие. Приказания исполнялись, и даже занятие боевых участков не вызывало возражений. Особенно тяжелым было положение на участке Дзике-Ланы, высоком, крутом холме в долине Гнилой Липы, в Галиции. Немцы усиленно старались сбросить нас с этого холма, откуда им открывался бы простор на всю долину реки. Окопы сошлись на расстояние в 30–50 шагов, и над ними были натянуты сетки, так как они забрасывались ручными гранатами. И, несмотря на постоянную бдительность, опасность и трудность подноса еды даже ночью, полк с успехом держал эту позицию целую неделю и очень хорошо и незаметно сдал ее пришедшему нам на смену другому полку.
Прямого участия в Корниловском наступлении
мы не принимали, будучи в резерве командующего армией. Разграбив оставленный австрийцами город Калуш, войска, принимавшие участие в наступлении, распропагандированные революционной пропагандой о мире «без аннексий и контрибуций», ринулись в тыл. Не соблюдая никакого порядка, солдатня пробивала себе дорогу штыками, все сметая с пути, – только бы уйти из-под обстрела.
Наша 3-я гвардейская дивизия получила приказ отходить за реку Збруч, протекавшую по старой границе с Австрией, и занять позицию вдоль реки. Мне было приказано с двумя ротами быть в арьергарде и оставаться в месте расположения полка еще шесть часов после его ухода.
Уже стемнело, когда я двинулся в путь, имея четырех офицеров и человек 300 солдат. Приехавший в деревню крестьянин – галичанин – сообщил нам, что соседняя деревня уже занята австрийцами и что они идут по шоссе дальше на восток. Я взял хорошего проводника – крестьянина – и просил его вести нас по полевой дороге параллельно шоссе, в 2–3 верстах от двигавшейся австрийской колонны. Я отдавал себе отчет в том, что только быстрота и полная скрытность движения позволят нам опередить и оторваться от австрийцев. Представлялось мне также и то, что противник не будет в движении всю ночь и остановится где-нибудь на отдых. Я предупредил солдат об обстановке, приказал идти быстро, не курить и не рассчитывать на привалы.
Большинство из них поняло серьезность момента, но были и такие, которые время от времени кричали мне: «Сусанин, куда ты нас ведешь?» или «Когда же будет привал?» и т. д.
Не обращая внимания на эти возгласы, я безостановочно вел их вперед (вернее сказать – назад). Так прошла эта тихая, теплая ночь. К рассвету мы подошли к большой деревне, от которой до Збруча оставалось 5 верст. Я разрешил солдатам отдохнуть, напиться и умыться. От австрийцев мы оторвались, но все же я выставил сторожевое охранение и сам его обошел. Когда я вернулся в деревню, мои офицеры доложили мне, что во всех избах и дворах полно солдат – стрелков лейб-гвардии 4-го полка.
«А где же их офицеры?» – спросил я. «Офицеров нет. Солдаты говорят, что у них свой комитет».
Я нашел председателя этого комитета. Это был отлично выправленный и красивый унтер-офицер 4-го стрелкового полка. От него я узнал, что солдаты его полка, около 800 человек, ушли из полка и вот уже две недели самостоятельно бродят по Галиции. Два дня тому назад они пришли в эту деревню, жители которой их кормят. Солдаты решили здесь кончать войну и сдаться в плен, когда подойдут австрийцы.
Я был потрясен, услышав все это. «Собирайте ваших солдат, я поговорю с ними», – сказал я. И стрелки собрались на площади деревни, через которую протекал небольшой ручей с горбатым мостом. Пришли они все с винтовками. Я говорил им о глупости их решения сдаться в плен, о преступности такого отношения к родине и т. д. Солдаты слушали меня, улыбаясь и перемигиваясь между собой. Я понял, что никакие слова не подействуют на вывихнутые революционной «свободой» мозги этих людей.
Тогда я неожиданно вырвал из рук председателя винтовку, взбежал на мостик через ручей и швырнул винтовку в воду. «Кидайте ружья в воду! – кричал я. – Сдавайтесь в плен, если хотите, но оружие отдавать немцам я не позволю!»
Настроение солдат резко изменилось. Хмурые лица смотрели на меня. «Оружие не отдадим!» – загалдели солдаты. Я протолкался между ними, и каждый из них мог бы прикончить меня штыком. Но этого не случилось. Я же твердо решил, что не позволю им сдаться в плен с оружием. Я был уверен, что мои солдаты солидарны со мной и что в крайнем случае я стрелков разоружу. Но и стрелки задумались и поняли всю глупость и преступность их решения: скоро весь стрелковый комитет пришел ко мне и объявил, что они перерешили и пойдут с нами и чтобы я был их командиром.
Времени терять было нельзя. Солнце поднялось уже высоко. Разбив стрелков на четыре роты, я присоединил их к своим двум и благополучно отошел за Збруч, где уже занял позиции мой Петроградский полк.
Мое появление вызвало радость и удивление. В полку считали, что я не успел выйти из австрийского окружения, а я еще привел 800 солдат! Штаб дивизии уклонился от принятия какого-либо решения о судьбе стрелков, предоставив решить этот вопрос в рамках полка. Вернуться в свой полк стрелки категорически отказались и были распределены по ротам в качестве пополнения.
Австрийцы делали неоднократные попытки перейти через Збруч и однажды ночью переправились, но и эта их атака была затем отбита. Стрелки держались отлично наряду с нашими солдатами.
