скачать книгу бесплатно
Тернистый путь
Итак, наша армия в походе по китайской земле. Чекисты, как голодные волки, следовали за нами. Собирали митинги, с разрешения китайских властей, на которых их ораторы выступали от советской власти и уверяли всех, что советская власть простила всех. Добровольцы и казаки молча слушали их и молча расходились. Но один из них начал агитировать ижевцев и воткинцев и также начал уверять, что советская красная власть простила всех. В это время раздался громкий голос:
– Ты! Оратель, что там врешь? Советская власть простила нас! Нам наплевать, что твои убийцы говорят, но знай, что мы им не простили за наших жен и матерей. Ишь, какая сволочь, что говорит… Бей его, ребята! – Ив один миг он был растерзан на куски. Китайская полиция опешила, не знала, что случилось.
За весь наш поход мы потеряли 300 оренбургских казаков. Все усилия разложить нас окончились полной неудачей. Армия теснее сомкнула свои ряды вокруг своих командиров. Да, это был воистину русский богатырь, скованный одной идеей борьбы с гробокопателями нашей Родины. Потеря 300 казаков объяснялась тем, что не выдержал казачий дух бородачей-станичников перед сладкими словами большевистских провокаторов. Тоска по оставленной станице, по семье взяла верх, и они решили ехать домой. Как их ни уговаривали их же станичные офицеры и казаки отказаться от этой безумной попытки, как ни указывали и ни доказывали им, что нельзя верить большевикам, они на все мрачно отвечали в свою бороду:
– Не трожь… довольно… навоевались… теперь што будя – домой и баста…
Провожать их собралась большая толпа казаков и добровольцев. Я также пошел посмотреть со стороны, как их отъезд отразится на оставшихся. Большая толпа стояла молча, на лицах было выражение жалости, а когда поезд тронулся, то все поснимали шапки и крестились, как бы отправляя их на кладбище. Из последнего вагона казаки громко кричали: «Прощайте, станичники, простите!» – а один из них не выдержал и на ходу поезда прыгнул с него и с сияющей рожей громогласно заорал:
– Не могем… значит… остаюсь… пропадать, так сообща!
Рядом со мной стоял старик казак, который с досадой плюнул и со всей силы папахой хватил землю, а также сквозь зубы процедил длинное ругательство и закончил его словами: «Как бы себя, поди ж ты, уговорили, сволочи», и, заметив меня, почтительно, как бы извиняясь, сказал, как бы в оправдание: «Ваше благородие… станичников дюже жаль… казаки хорошие, а на-те… не сохранились, тоска, значит, загрызла, ну… вот… теперь на лютую смерть… в лапы дьявола!..»
Их отъезд произвел на меня очень тяжелое впечатление. Через 4–5 дней китайцы привезли нам трех сильно изуродованных казаков. Мы срочно передали их в санитарный отдел, где доктора предприняли все возможное, чтобы спасти их. Это было очень важно для нас. Вот что они рассказали: когда их эшелон прибыл на 86-й разъезд, то его сразу же поставили в тупик и окружили чекистами. Ночью чекисты ворвались в вагоны и штыками выбрасывали казаков наружу, предварительно отбирая все лучшее из одежды. Тут же на снегу их выстроили в ряды и, поставив пулемет, открыли по ним огонь. Кто оставался живым, тех докалывали штыками, приговаривая: «Ага!.. Белая сволочь… домой захотели?., иди теперь в штаб к твоему Каппелю!»
Эти три казака спаслись чудом только потому, что на них навалилось много убитых казаков, ночью им удалось сбросить с себя трупы и, помогая друг другу, выбраться с 86-го разъезда. Конечно, они были сильно поранены и потеряли много крови. Эта ужасная новость как искра пробежала по всем нашим частям и отбила желание возвращаться домой. Злоба и ненависть к красным еще больше увеличились.
Настало время и нам ответить на провокацию красных провокацией белых. Мы к этому подготовились и на этих днях перешли с большим успехом к активным действиям. Заправилами были я и мои три офицера. Ну, об этом позднее.
Красные делали все, что было в их силах, чтобы сломить нашу веру в будущее. Мы чувствовали, что за нами и с нами движется армия открытых и скрытых красных провокаторов, целью которых было разложить нас, задержать и не допустить нашего перехода через границу Маньчжурии в пределы Приморья, где в то время существовала Дальневосточная республика. Наша армия могла бы пройти этот поход много быстрее, если бы не бесконечные подводы обоза, которые задерживали ее движение.
Итак, наши опасения вскоре оправдались. Мой помощник и заместитель полковник Желков передал мне сведения, которые меня сильно обеспокоили. Из достоверных источников он узнал, что в нашу офицерскую роту внедрилось несколько красных провокаторов и что он лично подозревает поручика Гуткова, который исчезает ночью без разрешения дежурного офицера и возвращается пьяным в роту. Откуда у него деньги, когда у нас едва хватает на кусочек черного хлеба?
Я срочно вызвал к себе капитана Краца, капитана Хвостова и капитана 1-го ранга Хартулари
. На совещании мы решили действовать быстро. В ту же ночь мы вышли на посты, которые наметили заранее. Все вышло так, как мы предполагали: к рассвету показался поручик Гутков, весело насвистывавший какой-то марш. Наткнувшись на полковника Желкова, он был страшно поражен. По сигналу мы все собрались и вместе с поручиком Тучковым отправились в штаб роты. Там мы начали его допрашивать – и без всякой деликатности! В оправдание он понес какую-то чушь, но наконец сознался, что играл в опасную игру, уверяя нас, что у него не было никакого желания повредить нам и что если бы, мол, нам грозила опасность, то он первый предупредил бы нас, – клялся он. Он также дал нам имена других офицеров, которые действительно были коммунистами и проникли к нам с провокаторской целью, – их было шесть человек. В течение двух недель они все были уничтожены.
Теперь через поручика Гуткова мы имели связь с товарищем Грушко, которому решили назначить свидание. Грушко обещал заплатить Тучкову 2500 долларов за свидание с главой офицерской роты. Желания наши были однородны – Грушко хотел поймать нас, а мы его… и 2500 долларов, которые дадут возможность улучшить питание и обмундирование роты. Игра должна быть хорошо продумана. Встреча была назначена в бедной китайской лачуге. В день свидания я взял из роты 20 офицеров и расставил посты. Мы не имели ни одной винтовки и были вооружены исключительно только наганами и ручными гранатами. Лачуга стояла среди поля со скошенным сеном, часть которого была связана в снопы. Мы быстро расставили посты и сговорились о сигналах. Гучкову дано задание пустить ракету, как только мы получим деньги, – это будет сигналом для начала действий.
Я, полковник Желков и капитан 1-го ранга Хартулари вошли в лачугу и были поражены – посредине комнаты был накрытый стол с самыми разнообразными закусками, а товарищ Грушко с улыбкой и протянутой рукой шел нам навстречу, но – рука его повисла в воздухе.
– Мы пришли сюда не для того, чтобы целоваться с вами, – сказал я, – а для того, чтобы говорить о деле. Давайте говорить о том, что бы вы хотели от нас, и мы вам скажем, что мы хотим от вас.
Товарищ Грушко – толстый, с маленькой головой, на которой осталось очень мало волос, и постоянно бегающими глазами. Его адъютант – тип каторжника: рябой, с усами, которым позавидовал бы любой запорожец, и невероятной высоты. Глядя на закуски, особенно на паюсную икру, у нас разыгрался аппетит, но дотронуться до них мы не могли – мы знали, что в некоторых было быстродействующее снотворное. Эти сведения нам дал Гутков, за которого я боялся – его, в конце концов, захлопают. За столом разговор не клеился. Товарищ Грушко, посмотрев на свои часы, сказал, что он ожидает очень важного гостя.
В это время раздались выстрелы. Это наши посты столкнулись с чекистами. Я посмотрел на Грушко и спросил его: «Это ваш важный гость? Так мы его также хотим видеть. Сволочь вы, Грушко, и это ваш конец. Вы приготовили для нас западню и сами попали в нее. Я очень рад и поздравляю вас». В это время началась частая стрельба. Товарищ Грушко хотел было подняться, но я этого только и ожидал: три пули из моего нагана заставили его свалиться на пол, а его адъютант попал под огонь двух наганов и также повалился на пол.
Снаружи слышались неистовые крики наших офицеров: «Скорее! Скорее!! Они нас окружают!» Мы трое с небольшим усилием выбили раму окна и быстро выпрыгнули на улицу, где нас ожидали четыре офицера. Развернувшись в цепочку, уже под огнем, мы быстро перебежали расстояние между «фанзой» и большим стогом сена. Там мы вздохнули и, не теряя времени, достигли леса, где нам были известны все тропинки. Когда мы явились в расположение роты, нас встретили с колоссальным энтузиазмом…
Дежурный офицер передал мне приказ генерала Сахарова
, как только вернусь, тотчас же доложить ему, а лучше, если «полковник не устал, то прийти лично с донесением». Я пошел, помылся и привел себя в лучший вид. Генерал встретил меня с открытыми объятиями. Мы знали друг друга с берегов Волги, когда он был еще полковником.
– Ну, Федор Федорович, поздравляю тебя, ты всю операцию проделал выше всяких похвал. В офицерском составе потерь нет, угробил ты двух зверских типов да еще привез денежный ящик в 2500 долларов китайскими деньгами.
Я лично хотел эти деньги передать генералу Сахарову, но он отказался от них и сказал, что они принадлежат офицерской роте.
– Ты, дорогой мой, на эти деньги постарайся улучшить пищу. Многие твои офицеры ходят с заплатками на штанах и гимнастерках.
Я, конечно, согласился с генералом и предложил передать эти деньги бригадному казначею и забирать их по частям, если что будет нужно. Генерал согласился и начал что-то искать по комнате. Наконец нашел и с улыбкой поставил на стол бутылку русской водки. Выпили и закусили чем Бог послал.
Утром наша бригада перешла границу Маньчжурии и мы снова оказались на русской земле, в Приморской области. Наша бригада была расположена в казармах Раздольное, и мы приступили к работам по очистке и приведению в порядок грязных и давно заброшенных казарм. Дни проводили в мытье полов и стен. Строились койки, и пустые тюфяки набивались соломой. Через несколько дней многие части бригады приступили к строевому учению без оружия. Питались очень плохо, доедая наши последние хозяйственные суммы. О мясе, конечно, мы не мечтали, а были довольны иметь изо дня в день соленую сушеную рыбу.
Какой ужас – какая-то интернациональная нерусская шайка убийц уничтожает нашу Мать-Россию, заливая ее кровью русских людей, а мы, последние из Белых Могикан, бессильны помочь нашей Родине. Мысли о поисках работы и в голову не шли. Кусок соленой сушеной рыбы и кусок хлеба с кружкой воды были достаточны, чтобы выждать момент, когда мы сможем взяться за винтовку.
За последнее время все чаще и чаще появлялись слухи, что в недалеко расположенных от нас сопках (горах) появились отдельные шайки красных бандитов. Мы стали увеличивать сторожевое охранение, с уцелевшими наганами и ручными гранатами. Но что мы могли сделать с таким оружием против хорошо организованного и хорошо вооруженного отряда?
У всех у нас была одна мысль – о необходимости достать оружие. Как-то ночью к нам прибежал хуторянин и на коленях, со слезами умолял ему помочь. На его хутор напала шайка «хунхузов» – китайских бандитов. Ему удалось убежать, но вся семья его и рабочие остались там. Спрашиваю: «Как велика банда?» Не знает, но говорит, что пришли они пешком из леса. У меня промелькнула мысль: «Есть возможность достать оружие». Хутор находится от нас в 5–6 верстах. Иду в роту и обращаюсь к господам офицерам с вопросом: кто пожелал бы пойти добровольно за «пополнением оружия». Все господа офицеры готовы идти. Забираем гранаты и наганы. Умоляю начальника хозяйственной части бригады дать нам восемь телег. Он сначала категорически отказывает нам в этом, но в конце концов сдается и соглашается. Иду к генералу просить разрешения «пополниться» оружием. Генерал минуту смотрит на меня, а потом засмеялся и сказал:
– Ты, полковник, не можешь сидеть и дня – что-нибудь да придумаешь. Ну, опять на твою полную ответственность. Я ничего не знаю… Сколько берешь офицеров? – Я говорю, что пятьдесят. – Ну, смотри, постарайся всех их привести обратно. Храни тебя Господь! – И генерал обнял меня и поцеловал.
Быстро садимся на подводы и рысью трогаемся в путь. Не доезжая версты, я слезаю и, взяв полковника Желкова, капитана 1-го ранга Хартулари и хуторянина, иду в разведку. Хутор расположен в лощине, между двух сопок. Из ближних кустов вижу костры – их не менее десяти, и около каждого сидит по семь-восемь хунхузов.
Решаю атаковать их с трех сторон. Я с десятью офицерами первый атакую из ближнего леса, который почти вплотную подходит к хутору. Даю время двум другим группам занять позиции и тоже подойти почти вплотную, забрасываем костры ручными гранатами и орем «Ура!». Рев, паника. Хунхузы бросились от нас по дороге в сопки, но их встретил полковник Желков огнем из наганов и криками «Ура!». Побросав все, что имели, оставив 18 человек раненых и 8 человек убитых, они удрали в чащу леса. Мы их разбили окончательно; если их и осталось, то не больше 8 —10 человек. В наши руки попала богатая добыча, а потери с нашей стороны один офицер, ранен своей же гранатой – ранение пустяковое.
Итак, мы подсчитали нашу добычу: 51 винтовка, со штыками – 40, отдельная повозка для патронов – почти полная, три ящика ручных гранат и один пулемет «максим». Хуторянин, выбрав кое-какое свое имущество, пошел с нами. Он потерял жену и работника, а также и сына 12 лет. Я часто видел его одиноким и горько плачущим. Конечно, в таком горе мы не могли ему помочь.
На следующий день я пошел к генералу с рапортом. Его превосходительство не был в хорошем настроении и за что-то распекал своего денщика… Но, увидев меня, бросил денщика и перешел на меня:
– Ну-с, господин полковник, сколько ты потерял офицеров?
– Ни одного, Ваше превосходительство, а также имеем хорошую добычу. – И когда я дошел до всех моих трофеев, он был форменным образом ошеломлен. Теперь мы уже выставляли охрану с винтовками, и пулемет «максим» был готов в любое время. Но все это нами скрывалось… Наш хуторянин, похоронив свою семью, записался добровольцем в Самарский полк.
Однообразная жизнь начала изрядно всем нам надоедать, и в этом кирпичном городе-казарме было как-то особенно грустно. У всех у нас была одна горькая думушка: что же будет дальше? Когда же снова мы возьмемся за винтовки и снова приступим к нашей священной борьбе? Нельзя же жить так дальше. Казармы опротивели, а однообразие жизни загнанных людей надоело до тошноты. Кроме того, каждый из нас отлично понимал, что рано или поздно вся эта дутая социалистическая власть Приморья рухнет, и на ее месте снова появится красная звериная рожа большевизма… Надо было готовиться, и наше командование, после тщательной подготовки, приступило к выполнению плана захвата власти в Приморье. Началась осторожная и строго секретная работа.
Задача предстояла далеко не легкая. Снова все подтянулись, как бы проснулись от глубокого сна. Снова у всех появилась надежда на скорое светлое будущее, когда на фоне блестящих штыков гордо взовьется наше боевое Белое знамя и снова наше громкое «Ура!» наполнит поля сражения и ущелья приморских и сибирских гор. Снова с боевым задором и лихостью пойдут каппелевцы в атаку – «лучше смерть, чем позор».
Главная задача была – захват сердца Приморья – города Владивостока, который служил главным портом по эвакуации союзных армий из Сибири. В то время он из себя представлял интернациональный пункт, где власть Русская не имела никакого значения. Все союзные армии к тому времени закончили свою эвакуацию, кроме Японии. Въезд во Владивосток нам был строго воспрещен, но наше командование сумело беспрерывно отправлять (и уже успело сосредоточить в нем) группы лучших бойцов, как солдат, так и офицеров. Все это было сделано отправкой одиночным порядком.
Доминирующей силой гарнизона города Владивостока была японская армия, которая совершенно не торопилась с эвакуацией. Но так или иначе, они должны были покинуть русские берега, и дело было только за временем. Как мы, белые, так и большевики с лихорадочной поспешностью готовились к вооруженному восстанию в момент ухода последних частей японской армии. Социалистической власти приходит конец, и преемниками будут те, которые первыми захватят бразды правления.
Конечно, без согласия высшего командования японцев всякое вооруженное восстание было бы обречено на провал. Начались разговоры и переговоры. Время шло, но получить от японцев заверение об их нейтралитете было трудно. Ответы: «Колосо… осень… колосо, но нашему командованию неисвесно»… Бесконечные улыбки и глубокие поклоны, и на этом все наши «митинги» кончались. В то же самое время они очень, очень много помогали нам сосредоточить боевые группы в самом городе. Каждый назначенный на отправку боец имел при себе охранную карточку от Японского жандармского управления. Это давало ему возможность выбраться из рук чекистов в случае, если бы он был арестован.
Тем временем Красная армия сплошным кольцом стянула Приморье и только ждала момента, когда последний японский солдат покинет Владивосток, чтобы своей бесконечной живой силой раздавить нас, полувооруженных белых бойцов. Ждать мы больше не могли. Надо действовать, и, не дожидаясь каких-либо заверений от японского командования, мы приступили к вооруженному перевороту. Около 9 часов утра на улицах Владивостока появились небольшие группы людей, одетых в полуштатские костюмы. У всех у них были в руках пакеты, чемоданы и завязанные веревкой подушки. В определенное время у них появились в руках ручные пулеметы, гранаты и даже кавалерийские карабины. Они неожиданно атаковали все главные правительственные учреждения.
Раздалась по всему городу так всем знакомая пулеметная и ружейная стрельба. Бой разгорался. План переворота был тщательно разработан и хорошо подготовлен. Все было рассчитано до минуты. Город пал в наши руки в несколько часов, за исключением нескольких пунктов, которые пришлось брать шаг за шагом. Потери с нашей стороны были самые незначительные. К 4 часам вечера город полностью был в наших руках. Во время уличных боев японцы проделывали изумительные трюки. Отбирали от нас оружие на одной улице и тотчас же выдавали нам его, только уже на другой улице. Я наблюдал такую картину на Мальцевском базаре: лежат две цепи друг против друга. Одна наша белая, а другая красная. Лежат и не стреляют, потому что между ними гуляет японский жандарм и, качая головой, говорит как одной, так и другой стороне: «Не холосо… осень не холосо». Но там, где нам приходилось тяжело, японцы разоружали в первую очередь красных. Конечно, для нас было ясно, что их симпатии были на нашей стороне.
Образовалось Временное правительство, возглавляемое двумя братьями С. и Н. Меркуловыми, с командующим армией генералом Вержбицким. Японская армия неожиданно останавливает свою эвакуацию и задерживается на неопределенное время. Наша армия переименовалась в военную милицию. Снова, на наше несчастье, начинается говорильня. Видно, что горбатого только могила исправит. Появляется почти забытая вражда между семеновцами и каппелевцами. Происходит борьба за власть, и это все проделывается перед надвигающейся грозной бурей – Красной армией. Чувствуется, что мы потерялись, что нет у нас больше вождя, который бы своим авторитетом мог объединить нас всех и дружно повести в наш последний бой.
В результате возникших недоразумений наше командование решило обратиться к генерал-лейтенанту Дидериксу с предложением принять тяжелый крест обязанностей Верховного правителя Приморья и командующего всеми вооруженными силами белых воинов. Генерал Дидерикс в то время проживал в Китае, в городе Харбине. Без колебания он просто, перекрестив себя, дал согласие. С момента его приезда армия быстро подтянулась. В нем мы искали Белого Вождя, который смог бы прекратить всякие раздоры и повести нас снова по нашему национальному Белому пути. Первым его приказом было переменить имя нашей Белой армии на «Земскую Рать», а также мобилизация всех офицеров, проживающих на территории Приморского края.
Генерал Дидерикс был человек решительный и с большим знанием военного дела, глубоко религиозный и безукоризненно честный. В будущем, уже в эмиграции, он умер в глубокой нищете, занимаясь сапожным ремеслом в городе Шанхае. Мобилизация прошла вяло и не дала ожидаемых результатов. Офицеры в большинстве снова бросились скрываться за границу, спасая свои собственные шкуры. Из всей мобилизации офицерского кадра наша армия смогла создать офицерский отряд в 150–200 штыков, который стоял гарнизоном в городе Владивостоке. Последние части японской армии оставили Приморье. Красная армия готовилась перейти в наступление. Наше командование, зная, что ввиду разбросанности наших частей и их малочисленности обороняться мы были бы не в состоянии, решило, не дожидаясь удара красных, самим перейти в наступление. Удары были намечены в направлении города Хабаровска и города Благовещенска. Шла суровая зима. При 40 градусах мороза наши белые храбрецы наносят сокрушающие удары по противнику, сбивая его с укрепленных позиций, и гонят его. Бесконечные трофеи и тысячи пленных красноармейцев. Эти бои были сплошным геройством белых чудо-богатырей. Примером хочу указать группу анненковских казаков, которые, будучи окружены со всех сторон красными, отходили на сопки (горы), отстреливаясь из-за каждого камня, и расстреляли все патроны. Поднявшись на верх сопки, они покончили жизнь геройским образом. Живыми в руки красных отдать себя не хотели, а, взяв древко в руки, они глубоко забили его в землю, а потом, наклонив головы, семь-восемь казаков одной ручной гранатой взорвали себя. Когда красные ворвались на верх сопки, то они застали вбитое в землю древко и развевающийся национальный флаг и кучи тел белых казаков – Русских Витязей. Вечная память доблестным анненковцам! Когда-нибудь история вспомнит их и занесет на свои славные страницы их имена.
Эти подробности мы получили от взятого в плен красного офицера, который участвовал в этом бою. Он говорил, что при виде ужасной картины многие красноармейцы сняли шапки и перекрестились. Каждый офицер и солдат в этих боях, будь он каппелевцем или семеновцем, отличались стойкостью, храбростью и самоотверженностью. Исчезла ненужная враждебность, и поле сражения снова объединило нас в одну братскую, тесную семью белых бойцов.
Наша армия продолжала теснить врага, и с боями мы все глубже и глубже входили на территорию, занятую Красной армией. Увеличился фронт, и появилась великая нужда в резервах, которых у нас не было. С нашего тыла было взято все живое, могущее нести оружие в руках. Обнажился тыл, и появилась угроза большевистского восстания.
В это время я получил приказ от генерала Молчанова отправиться в город Владивосток и принять там командование над Военным Батальоном полиции, а также и над офицерским отрядом, который только что был сформирован. Как полиция, так и офицерский отряд состояли из вновь мобилизованного состава людей, зачастую чуждых нашим идеям и нашей Белой борьбе.
В самом городе было неспокойно, контрразведка доносила о готовящемся выступлении портовых рабочих. Мне было приказано суровыми мерами охранять порядок в городе и если будут попытки к восстанию, то подавить их немедленно. В случае полного отхода армии забота о наших семьях ложилась на начальника гарнизона, и я ему должен помочь, чем только могу. Прибыв во Владивосток, я тотчас же отправился в офицерский отряд, расположенный на главной улице, Светланке, в бывшем помещении клуба инвалидов. Было около 9 часов вечера.
У входа в помещение офицерского отряда стоит офицер в чине капитана и разговаривает с каким-то штатским. Прохожу мимо и поднимаюсь по лестнице. До сих пор меня не задерживали и не спрашивали, кто я и почему я иду в помещение офицеров. Само помещение с первого взгляда производит отвратительное впечатление. Ряды неубранных коек, и на них валяются с десяток одетых офицеров. Помещение кажется пустым. Невольно напрашивается мысль: «Где же отряд?»
Подхожу к первому офицеру, который сидит у печки и что-то читает. Спрашиваю: «Где командир отряда?» Нехотя оторвавшись от чтения, он грубо ответил: «А черт его знает… Наверное, пошел домой спать… Он ведь семейный». Потом с интересом спросил меня: «А вы кто такой? Загнали вас тоже?» Я ответил утвердительно и, взяв стул, подсел к нему. За полчаса нашей беседы я узнал, что творится в «отряде».
Оказалось, что все семейные офицеры имеют право уходить спать домой. К 8 часам утра они должны все быть в помещении и пробыть в нем до 6 часов вечера. Занятий никаких, караульной службы также нет. Винтовок имеется на 40 человек, а мобилизованных офицеров – 165 человек. Что же это такое? Спрашиваю офицера: «Чем же занимаются господа офицеры от 8 часов утра до 6 часов вечера?» – «Болтовней и ругательствами по адресу тех, кто мобилизовал их», – последовал ответ, и уже с горечью в душе он начал мне жаловаться:
– Посудите сами: я служил в банке, и меня сняли с работы только для того, чтобы глупо сидеть, без всякого дела, в этом дурацком помещении. Ну, для кого была нужна вся эта комедия? Это просто какое-то издевательство, и только. Завтра вот возьму плюну на все, уйду и не приду, как уже сделали многие.
На душе у меня стало грустно… Не такую картину предполагал я застать. Выйдя из помещения, я пошел на вокзал, где по прямому проводу вызвал генерала Сахарова. В кратких словах я описал ему обстановку, которую застал в офицерском отряде, и просил его не назначать меня командиром. Просил его дать мне время осмотреться и позволить вступить в офицерский отряд рядовым офицером. Обещал сообщить дополнительно, когда я смогу принять отряд. Генерал ответил:
– Времени нет, дорогой, и думать много не приходится. Даю тебе один день осмотреться, и ты должен сообщить мне, что принял командование.
Вернувшись, я нашел свободную койку и попробовал заснуть. Сон не приходит в голову. Да еще всю ночь являются господа офицеры, в большинстве случаев под влиянием алкоголя, с пением и громкими ругательствами. Командир отряда – старый полковник Николаев. Дивный старик. Утром представляюсь ему как вновь назначенный офицер. Узнав, что я каппелевский офицер, он пришел в восторг:
– Ну-с, полковник, вы уж извольте принять обязанности помощника командира отряда.
Я, конечно, согласился и был рад, что так все получилось, – обидеть старика, моего старшего брата-офицера, я никак не мог… Началась утренняя поверка. По списку 238 офицеров, налицо 75. Остальные в самовольной отлучке. «Что я могу сделать? Положение безвыходное – никто не желает служить и тем более слушаться».
В этот день я был приглашен обедать к командиру (он коренной житель Владивостока). Во время нашей беседы он откровенно высказался, что ему на старости лет нести такую обязанность и в таких ужасных условиях почти невозможно. Я не хотел больше скрывать моего назначения и искренне рассказал об этом полковнику Николаеву. Старик был действительно рад и обещал мне помочь всем, чем он может. Мы решили, что он сегодня же подаст рапорт о болезни, а я – о вступлении в командование.
Между прочим, о Военном Батальоне милиции (которого я еще не имел времени осмотреть) полковник Николаев сообщил, что, по его мнению, это скрытая, тайная большевистская организация. Положение у меня создалось очень, очень плохое. Вновь разговариваю с генералом Сахаровым и умоляю его прислать из моей офицерской роты 10–12 офицеров. В противном случае я не отвечаю за последствия… На следующий день я вступил в командование. Первым моим приказом были отменены все отпуска. За нарушение моих приказов я обещал военно-полевой суд.
Итак, нужно навестить военную милицию. У них произошла какая-то беготня и суматоха. Когда же я вошел в их спальню, то все казалось спокойно. Дежурный по батальону отдал мне рапорт, и казалось, все в порядке. Проходя по рядам коек, я случайно обратил внимание на ноги действительно спящего милиционера: они были в сапогах… Осторожно и незаметно я поднял одеяло другой койки, и что бросилось мне в глаза – это также сапоги. Теперь для меня не было сомнения в том, что Батальон милиции в полной обмундировке лежит на койках и, конечно, не спит. Надо было держаться спокойно и не показать вида, что я все заметил. Нам нужно было добраться до винтовок, которые стояли в пирамидах у противоположной стороны зала. Стараясь быть совершенно спокойным, я разговаривал с дежурным милиционером и медленно шел к выходной двери, но, не доходя ее, круто повернул направо и быстро, почти бегом, добрался до пирамид с винтовками. Мои офицеры тотчас же заняли посты. Щелкнули затворы винтовок, я громко скомандовал:
– Лежать и не подниматься с коек! Первый, кто нарушит мой приказ, будет убит на месте!
Отобрав револьвер у дежурного офицера милиции, я подошел к телефону, но он не работал. Тогда я послал двух офицеров с моим письменным приказом: «Срочно выслать взвод офицеров» и был удивлен, когда взвод прибыл быстрее, чем я ожидал. Начали подниматься «спящие» милиционеры. Выяснилось, что они ожидали выступления портовых рабочих и должны были поддержать их. Батальон милиции полностью арестован. Пока нет времени разобраться, кто был главой предполагаемого восстания… потом разберемся, а пока – держать их под арестом, с нашей офицерской охраной, в том же помещении, где они и находятся.
Время не шло, а летело, а надвигающиеся события были жуткими. Наш фронт, под натиском больших сил красных, дрогнул, и началось полное отступление. Каждый командир отдельной части возомнил себя «наполеоном», и по его желанию они отступали и наступали, не считаясь с общей обстановкой. Город Владивосток находился под ближайшим ударом красных. Что же мы имели в наших руках, чтобы защитить его от Красной армии? На руках – 160 офицерских штыков, которые были лучшие из лучших, и я стараюсь не разбрасывать их на заставы и патрули, а держать их в кулаке. Ну а что же дальше? Единственная надежда на пароходы, которые могли бы нас взять, или – умереть в бою с противником, который в 15 раз сильнее нас. Мне жаль от всей души этих белых рыцарей, но что я могу поделать. Мы обречены в этом проклятом городе Владивостоке.
Пока все спокойно. Мы взяли 1-й класс вокзала, где пол был покрыт тяжелым, зеленого цвета ковром. Я прошу господ офицеров лечь на ковер и закрыть глаза хотя бы на десять минут. Мое предложение было принято с удовольствием, и, выставив охранение вокзала, мои офицеры улеглись на пол, обнявшись с винтовкой. Через пять минут я услышал храп усталых и измученных людей. Попробуй поднять их в настоящую минуту! Они все уже в стадии полного безразличия… лишь бы спать… спать…
Свисток часового, стоящего на крыше вокзала. Спрашиваю, в чем дело. Говорит, что в Золотой Рог вошли два парохода: один направился на Русский остров, а другой, больший, идет к нам… Спрашиваю: «Какие флаги на пароходах?» Отвечает, что английские. Ну, слава тебе, Господи! Это за нами, а также за большим количеством беженцев, которые толпятся на пристани. Прибыл пароход, который и начал погрузку. Сперва – всех семейных с детишками, потом всех штатских стариков… и видно, что для нас места не хватит, так как многие уже устроились на палубе парохода. Иду с переводчиком, капитаном Арсеньевым, к капитану парохода. Последний очень мило встретил нас и просил не беспокоиться, так как мы можем ожидать с часу на час еще одного парохода. Успокоенные, мы пошли говорить с нашими офицерами. От усталости мои бедные офицеры еле ходят.
Красные на окраине города Владивостока и заняли Мальцевский базар, который уже объят пламенем пожара. Город в темноте, электричества нет. Пожар продвигается к самому городу, а парохода нет… надо что-то предпринять.
Решился на последнее средство. Собрал всех офицеров и объяснил им наше положение. Оставаться в городе невозможно, все сухопутные дороги заняты красными, и я решил срочно забрать все шаланды (так назывались парусные китайские лодки) и в последнюю минуту погрузиться в них и выйти в открытое море. Предприятие очень опасное, но видно, что другого выхода у нас нет. А парохода все нет и нет!
Я предложил господам офицерам два выхода из положения: идти со мной на «шаланды» или остаться с большевиками. Решать надо сейчас же… Около двадцати офицеров подняли руки, сдали винтовки, отошли в сторону, сорвав с себя погоны, и пошли в город, а другие решили остаться со мной. Процент ушедших от нас был очень мал, что меня очень удивило. Приказал снять охрану с Батальона милиции и распустить его. Бог с ними, и Он им Судья. Крови проливать я больше не хотел.
Итак, решили простоять в городе еще один день с устройством парусов на шаландах и утром оставить родные берега. Неожиданно в бухту вошли полным ходом два японских миноносца и в 3 часа вечера высадили свою морскую пехоту. Картина создавшейся обстановки сразу изменилась в нашу пользу. Появилась надежда на благополучный исход. Японские дозоры быстро продвинулись на окраины, и красным было предъявлено требование не входить в город до тех пор, пока не эвакуируются последние японские граждане. Ко мне же очень вежливо, с японскими поклонами подошел полковник японской армии и на ломаном русском языке в очень корректной форме попросил снять всю нашу охрану в городе, обещая, что через несколько часов придет пароход, который заберет нас всех и оставшиеся семейства нашей армии.
Боже мой! Я хотел прямо расцеловать этого офицера. Какое облегчение! Эта неожиданная новость сняла горы тревог, забот и волнений с моих плеч. Ему я поверил, он не может врать, он офицер императорской японской армии. Моя вера в него оправдалась, в бухту вошел другой пароход английского флота. Офицеры – многие из них со слезами на глазах – кричали: «Ура! Ура!»
Под охраной японского военного флота мы начали грузиться. На пароходе также была охрана из английских солдат. Пароход начал разворачиваться, а дальше – тихий ход вперед, и мы оставили наши родные Русские земли… Увижу ли я их снова?
Утро было мрачное, с сильным холодным ветром, который пронизывал до костей. Все ушли с палубы в трюм, но я не мог оторваться от удаляющейся родной земли. Там осталось все, чем я жил, все дорогое и святое для меня – Родина. Слезы невольно капали из глаз по щекам и падали на серую боевую шинель. Увижу ли я тебя, родная, родная Матушка Россия? А мысли в голове, как удары молотка, бьют, и бьют, и бьют… и все упорнее, сильнее. Не выдержав, я упал на колени. Полилась из моих уст горячая молитва и клятва – бороться до конца моей жизни за освобождение моего народа и моей любимой Родины-России.
Налетел шквал ветра, силой своей выхватил у меня фуражку из рук и бросил ее в родные воды. Поднявшись, я увидел, что не один я молился. В разных местах на палубе были разбросаны группы молящихся русских людей. Долго я стоял на палубе, прижавшись к пароходной трубе. Скрылись из глаз последние очертания берегов нашей Родины. Стало пусто на душе. Что ожидало меня впереди? Чужая земля, чужой язык и все чуждое для сердца русского человека.
Невольно напрашивается вопрос: кто же счастливее из нас, белых воинов? Те ли, которые остались лежать в вечном сне на родимой земле, или те, у которых сохранена жизнь, быть может, для великих новых подвигов или же для великих испытаний и страданий? Это покажет будущее. Нужно лишь смело смотреть вперед и всегда быть готовым идти на борьбу против кровавого зверя – коммунизма.
На второй день нашего морского путешествия неожиданно поднялась сильная буря, которая бросала наш пароход в течение 14 часов, как спичечную коробку. Все были больны морской болезнью. На третий день мы вошли в японский порт Гензан. Наше морское путешествие закончено, и наступила другая, новая для нас жизненная полоса. Мы вступали в чужую для нас обстановку эмигранта – человека без родины. Боже! Дай нам силы одолеть и это испытание и выйти из него такими же, как мы вошли в него.
Твердо ступая по пароходному трапу, я вступил на японскую землю. С этого момента началась борьба за личное существование – вещь очень неинтересная и, я бы сказал, жалкая. Но одно, что меня все время поднимало, это вера в наш русский народ и вера в победу над красным сатаной. Отними ее от меня, и я – труп. К моему счастью, эту борьбу за освобождение моей Родины-России могут отнять у меня только тогда, когда отнимут мою жизнь.
Итак, вооруженная борьба временно для нас закончена. Армия должна разойтись. Но от нашей борьбы мы не отказались, а 80 процентов остались такими же, как и пришли. Наших белых братьев по оружию на Юге постигла такая же участь, как и нас, но им пришлось выпить чашу страданий до конца 2-й войны и, пережив все испытания, быть преданными красному сатане на мучения и смерть. В этом случае мы были во много, много раз счастливее наших братьев по оружию – южан.
Б. Филимонов
Белоповстанцы. Хабаровский поход. Зима 1921/22 года
Обстановка перед походом
Дальневосточная (Белая) армия под давлением превосходящих сил противника вынуждена была в ноябре 1920 года оставить последний клочок Забайкалья и отойти за границу. Белой территории более не существовало, и Белая армия, вытесненная из одной области новообразующегося красного буфера, принуждена была искать себе приюта в другой области того же буфера, правда находящейся под контролем Японии. Явочным порядком части Белой армии проникли в Южное Приморье, где осели вдоль линии железной дороги от самой границы до ст. Раздольное.
В конце мая месяца 1921 года, при благосклонном нейтралитете японского командования, эти белые захватили Владивосток и произвели переворот в Никольск-Уссурийском и Раздольном. Гродековский же район еще с июля 1920 года находился вне фактического контроля Владивостокского правительства. На другой день после переворота во Владивостоке загорается борьба между двумя белыми группировками (каппелевцами и семеновцами). Эта внутренняя борьба препятствует атаману Семенову вести операции в широком масштабе против ДВР. Отряды барона Унгерна
и генерала Сычева
, не получая поддержки от главных сил Дальневосточной (Белой) армии, погибают. В самом же Приморье белые распространяются на север по Хабаровской линии только до ст. Евгеньевка, находящейся в пределах зоны, занятой японскими экспедиционными войсками. Кроме того, белые постепенно занимают Сучанскую железнодорожную ветку, село Владимиро-Александровское, находящееся в заливе Америка, и прибрежный район Барабаш – Посьет. В более чем трехмесячной борьбе новообразовавшегося Временного Приамурского правительства, опиравшегося на каппелевское командование, с атаманом Семеновым победа оказалась на стороне первых, и в середине сентября 1921 года Гродеково смиряется и подчиняется Временному Приамурскому правительству. Руководящие лица Гродековской группировки были принуждены либо оставить пределы Приморья, либо отойти на второстепенные посты, или же, наконец, оставаясь в Приморье, уйти в сторону от активной работы. Таким путем белые пришли к объединению, но авторитет их междоусобицей был значительно потрясен, и в глазах населения они пали так низко, что с ними переставали считаться. Напрасно лучшие из белых кляли недальновидность, корыстность и честолюбие своих «вождей», последние, не желая уступить друг другу власти и кое-какие жалкие средства, не желая подчиниться один другому, дошли до того, что втянули рядовую массу в междоусобицу. Как ни печально, но должно констатировать факт почти настоящего атаманства в частях белых. Порой становилось страшно от мысли: «А что, если кто-либо из этих «вождей» получает мзду от ДВР за свою работу?»
Во главе Приамурского Государственного Образования, как официально был назван новый противобольшевистский центр, стояло Временное Приамурское правительство под председательством Спиридона Дионисиевича Меркулова и в составе: Николая Дионисиевича Меркулова, Андерсена, Макаревича и Еремеева. Исполнительная власть – Совет управляющих ведомствами. Законодательная власть принадлежала Нарсобу (Народное собрание), члены коего были выбраны от населения Приморья или делегированы различными белыми организациями полосы отчуждения Китайской Восточной железной дороги. Главную роль играли оба брата Меркуловы – местные купцы. Правительство это, опиравшееся на каппелевское командование и каппелевские части, при неофициальной поддержке японского командования, сосредоточило в своих руках жалкие остатки некогда колоссальных российских средств и запасов, находившихся во Владивостоке.
Сельское население Южного Приморья симпатизировало в своей массе красным. Местами это настроение было выражено довольно ярко – Сучанский и Анучинский районы, Полтавская станица. Деревня жила своей собственной жизнью. Быть в ней хозяином правительство не имело ни средств, ни сил. Вот поэтому-то все элементы, более благожелательно или даже безразлично относившиеся к белым, держались в тени и воздерживались от порицания ДВР. Отряды партизан, отчасти пополненные партизанами из местных жителей, за пределами тридцативерстной полосы держали весь край в своих руках.
Рабочие в городах не скрывали своих красных настроений и открыто говорили, что скоро сбросят каппелевцев в бухту Золотого Рога. Люди с красными ленточками и бантами появлялись и свободно разгуливали по окраинам Владивостока и Никольска. На центральных улицах Владивостока задевали и оскорбляли офицеров. В Ново-Никольском (село в 9 верстах от города Никольск-Уссурийского) красные терроризировали одну из невооруженных белых частей настолько, что это явилось причиной ухода ее из вышеназванного села. На сучанских рудниках развевался флаг ДВР.
Средние классы, как это было во всю Русскую Революцию, держались незаметно и тихо. В душе симпатизируя белым, они старались об этом не проговориться, так как «все может случиться». Попадались одиночные экзальтированные, кои кричали о Белом движении и о дорогих «наших воинах», но это были единицы. Никто серьезно не верил в успех белых.
Итак, только бойцы белых частей да беженцы из Поволжья, Сибири и с Урала признавали себя гражданами белого Государственного Образования. Реальной белой силой являлись только солдаты обеих белых группировок, люди, кои носили в это время официальное наименование «резерва милиции». Говоря о белых, еще раз должно указать наличие не прекратившейся вражды между частями белых группировок (семеновской и каппелевской), хотя одна из них принуждена была подчиниться правительству, поддерживаемому другой группировкой. Больше того, не приходится говорить и о полном единении каппелевцев с правительством. Последнее состояло из местных людей, совершенно чуждых и неизвестных каппелевцам.
Истинными господами положения в Южном Приморье были японцы. В конце 1918 года Япония, под предлогом содействия русским властям (белым), а позднее в целях обеспечения жизни ее граждан и сохранности их имущества, заняла и удерживала все железнодорожные линии Русского Дальнего Востока. Значение японских экспедиционных войск весьма велико. Не должно забывать, что ликвидация атаманской Читы отрядом генерала Волкова
в свое время не состоялась исключительно благодаря вмешательству японцев. В 1920 году, когда все союзные державы прекратили интервенцию, Япония одна продолжала удерживать за собою Уссурийскую, Восточно-Китайскую железные дороги и часть Забайкальской железной дороги, а также район Николаевска-на-Амуре. Осенью 1920 года Япония сократила зону, занимаемую ее войсками, а именно за нею остались только Южно-Уссурийский и Николаевский районы.
Осенью 1921 года экспедиционные японские войска в Южно-Уссурийском районе (8-я и 11-я пехотные дивизии, всего до 17 тысяч штыков, под командой генерала Точибана) занимали линии железных дорог: Владивосток – разъезд Рассыпная Падь (перед ст. Пограничная), ст. Никольск-Уссурийский – ст. Шмаковка (в сторону Хабаровска), ст. Угольная – ст. Сучан. Кроме того, в стороне от железнодорожных линий японцы занимали: село Ивановка (по Анучинскому тракту), село Владимиро-Александровское (близ устья реки Сучан), пост Посьет (близ границ Кореи). Под их контролем находилась так называемая тридцативерстная полоса. Главные силы японских войск были сосредоточены в самом Владивостоке, его предместьях и окрестностях, затем следовали гарнизоны Никольск-Уссурийского, Спасска и Раздольного. На ст. Евгеньевка, что находится при городе Спасске, всегда находились два-три японских бронепоезда, в том числе небезызвестный «Орлик», забранный русскими частями у германцев, позднее отбитый чехами у большевиков и наконец перешедший «по наследству» от чехов к японцам. Кроме указанных четырех больших гарнизонов, в ряде пунктов по линиям железных дорог были разбросаны незначительные гарнизоны силою от одного батальона до взвода. Охрана железнодорожных линий лежала на этих частях. Все мосты, водокачки, станции и разъезды были обнесены крепкими и надежными проволочными заграждениями, за коими были вырыты хорошо оборудованные окопы для стрельбы стоя. Тут же, обложенные мешками, находились бараки-землянки. Вообще японцы устраивались крепко и делали все солидно и прочно. Следует отметить, что из всех интервентов японские офицеры и солдаты оказались наиболее дисциплинированными и выдержанными. Солдаты не шатались зря вне расположения частей, а японские казармы были безукоризненно чисты.
Оставшиеся нейтральными во время захвата Приморья красными в феврале 1920 года, японцы скоро убедились, что ладить с красными невозможно. Николаевские события
привели к вооруженному выступлению японцев по всей линии Владивосток – Хабаровск. Красные части были разбиты, частично разоружены или отброшены в сопки. Восстановления власти белых не последовало, но командующий японскими экспедиционными силами (генерал Оой) заключил особое соглашение с новым командующим русскими (красными) войсками Приморской земской управы (товарищ Болдырев), по которому русские не имели права держать свои части ни в городах, ни в других каких-либо пунктах по линиям железных дорог, а также и в районе, прилегающем к этим железнодорожным линиям на 15 верст в ту и другую сторону от них. Исключение было дано небольшому, строго ограниченному количеству так называемого «резерва милиции». На каждую винтовку, пулемет, револьвер требовалось специальное удостоверение за подписью и печатью штаба японской дивизии. Артиллерии русским не полагалось. Почти все русские склады оказались под контролем японцев, и выдача требуемого происходила по ордерам особой «согласительной комиссии». Короче, Приморье оказалось в руках Японии и интервенция превратилась в оккупацию, хотя последнее слово не было громко сказано.
Апрельское соглашение оставалось в силе до осени 1922 года, когда последовала полная эвакуация японских войск из Приморья. Осенью 1920 года, когда японцы сократили занятый ими район, пункт соглашения, касающийся территории, занятой интервентами, был несколько изменен: нейтральная полоса была перенесена. Ее северной границей становилась река Иман, южная проходила через ст. Шмаковка. В нейтральной полосе обе стороны не имели права держать воинских частей, но контроль над этой полосой был необходим. В результате над южной частью нейтральной полосы (от ст. Шмаковка до реки Уссури) был установлен японский контроль, а над северной частью (от реки Уссури до реки Иман) контроль перешел к ДВР.
Даже такое краткое описание дает ясную картину положения заинтересованных сторон. Роль и значение японцев очевидно, и так же очевидна необходимость товарищу Антонову, атаману Семенову и братьям Меркуловым не только считаться с желаниями японского командования, почти что испрашивать у него соизволения на проведение в жизнь того или иного положения. «Артачащееся» правительство могло в любое время ожидать выступления «населения» против него, в результате чего правительство безусловно было бы сметено, а от японского командования по этому поводу должно было бы услышать классическую фразу: «Нашему командованию нициво не извецно».
