Хитрый пройдоха

скачать книгу бесплатно

Хитрый пройдоха
Волков Максим

Принято считать, что забота о собаке и воспитание ее делает жизнь человека лучше. Но иногда выходит иначе. Бывает, собака настолько противоположна характером тому представлению, которым человек наивно воображал ее, прежде, чем узнал ее по-настоящему, что закономерным для него становится вопрос: его ли в самом деле эта собака? Человека мучают сомнения и он всеми силами старается разобраться, какое все-таки место эта собака занимает в его жизни, а может быть и в его сердце.

Рассказ именно о такой собаке и ее наивном человеке.

Волков Максим

Хитрый пройдоха

МНИМЫЙ АНГЛИЧАНИН

Около года назад мы с женой завели собаку. Это было непростое для нас решение, рожденное мрачными мыслями о внезапно случившейся смерти, и, как это чаще всего бывает, когда смерть вторгается в границы жизни, рука об руку с ней в мир живых приходит спасительная Надежда. Так было и с нами. Вслед за смертью пришла и надежда. Сначала мы еле различали ее за гнетущим нас обоих чувством скорби, пока однажды она прямо не указала нам, что непременно нужно завести собаку и забота о животном очистит наши мысли об утрате.

И вот волевым решением на семейном совете мы торжественно предопределили судьбу мохнатого инкогнито, пока еще неопределенного рода и формы, но мы с женой нисколько не сомневались, что зверь этот будет замечательно покладистый и вместе с котом они обязательно станут добрыми приятелями. Если говорить откровенно, идея завести замечательную собаку полностью принадлежала моей драгоценной супруге, я лишь проявил железную волю и старался не противоречить ее затее, по моему мнению легкомысленной и поспешной, пусть и не лишенной смысла.

До сих пор я искренне полагал, что нам двоим достаточно прислуживать одному истинному властелину дома – с надменно зеленоглазой ухмылкой дымчато-серому Коту. Я практически не сомневаюсь, а порой я бываю совершенно уверен, что Коту в нашем доме подчинено абсолютно все. Чем дольше я его наблюдаю, тем отчетливее различимы в нем черты настоящего барина, с величественной осанкой знатного аристократа, изредка нисходящего до желания своих холопов погладить его лоснящуюся шерстку. А иногда ему удается так виртуозно изобразить предсмертные судороги изголодавшего, брошенного варварами-людьми несчастного существа, погибающего у пустой миски, которую он же, наглец, и опустошил десятью минутами ранее, что и великий Станиславский, не сомневаясь ни секунды, воскликнул бы «Верю!» и полез на верхнюю полку за кормом. Вот и мы с женой каждый раз поступали как наверняка поступил бы великий режиссер и лезли доставать корм погибающему коту, наивно представляя себя главными фигурами в доме.

Но однажды, несмотря на усилия коварного кота единолично властвовать над нами, втайне от него было принято решение впустить в наш дом еще одного шерстяного сожителя.

Случилось это так:

Незадолго до рокового решения в нашей семье произошла упомянутая выше «внезапная смерть» (можно подумать, у смерти есть рабочий график и она вечно торопится нарушить его). Другой наш любимый питомец, ворчливая старушка Боня, терьер йоркширской породы, внезапно умерла, и мы с супругой переживали тяжелую утрату.

Стоит заметить, что Боня была для нас не столько собакой, сколько полноценным членом семьи. С присущими своему месту в ячейке общества обязанностями и выделенным спальным местом. Этакая с шелковистыми волосами бабушка, вполне еще бодрая и покладистая, правда в последнее время было заметно, как стали хуже слушаться ее ноги и глаза уже подслеповато щурились, но разум еще не затуманился временем, да и в хозяйстве она была весьма полезная старушка.

Из таких она была милых, не стареющих бабушек, ни за что не желающих становиться обузой семье и тщательно, с каким-то бараньим упрямством скрывающая свои многочисленные недуги. Таким необыкновенным бабушкам на удивление легко удается искренне радоваться приезду шумной семьи на выходные. Они одинаково похоже от волнения заламывают руки, встречая гостей; начинают причитать и обниматься поочередно с каждым; путают в растерянности имена внуков и торопятся хлопотать на кухне. Наполнив кухню до краев ароматами секретных рецептов они снова счастливо тискают внуков, с умилением слушая, как увлекательно, но совершенно неправильно нынче живет городская молодежь, с грустью вспоминают деда и от наплыва чувств хватаются за спицы, начиная нервно и напряженно вязать, пока скоро, под непривычный шум в гостиной, незаметно для остальных не засыпают в любимом кресле, укрывшись шерстяным одеялом… Такой замечательной бабушкой представлялась нам наша Боня, и однажды она умерла.

Особенно тяжело утрату переживала жена, легче всего, как мне кажется, кот. Я ясно видел и чувствовал всем сердцем, как сильно страдает жена, как ей невыносимо больно и как мучительно тяжело она переживает смерть любимой собаки. Я нередко слышал ее настойчивые обвинения, что это мы с ней недоглядели и, были бы мы расторопнее и внимательнее, наверняка успели бы вытащить нашу старушку с того света и подарили ей лишнее время жизни, нагло украденное у смерти. Сам я пришел к противоположному выводу, допуская мысль, вполне удовлетворившую мою скорбь, что наша Боня была уже старая и смерть за ней пришла вполне естественно – ночью, когда старики не в силах оказать сопротивление и уходят тихо и мирно, но ежедневно наблюдая мучения жены, я невольно мучился вместе с ней. Однажды, особенно сильно переживая горе супруги, я потерял бдительность и допустил на опасное расстояние подкравшуюся коварной змеей ядовитую мысль, гадкую и навязчивую, что мы действительно недоглядели и мы одни виноваты в случившемся, и немногим позднее я заразился ей сполна.

Я помню, как завидовал тогда коту, который так же, как всегда, мило спал, высокомерно ухмылялся нам в лицо и больше, чем обычно, ел. Отныне ему одному принадлежали все самые укромные места в квартире, самые мягкие подушки и покрывала, и никакое больше конкурирующей породы существо не могло отогнать его от миски с кормом. А мы – его верные слуги – самым подобающим образом ухаживали за его величеством.

В отличие от кота, жена моя продолжала скорбеть и все неистовее изводила себя мыслью о виновности в смерти собаки. Я не мог оставаться безучастным и против своей воли мучил себя одинаково с нею мрачными размышлениями о смерти, о причинности ее и следствии, и тяжесть утраты скоро окончательно завладела всеми моими мыслями, а заодно и чувствами. С каждым днем наши лица становились мрачнее, боль утраты казалась все более невыносимой, и вполне очевидным фактом стало осознание для нас безысходности скорби, грубо схватившей наши жизни в тиски и, не разжимая хватки, калечащей наши беспомощные души.

Я уверенно могу сказать, что в те непростые для нас дни оба мы ясно осознавали, что дальше так продолжаться не может, и было необходимо как можно скорее придумать, как разжать эти безжалостные тиски скорби и снова начать жить как прежде. И по этой причине нам особенно тяжело было признать, что мы оба будто намеренно бездействуем, как если бы вдоволь хотели насладиться страданием и в то же время упорно надеясь, что все разрешится без нашего прямого участия.

Предполагаю, что в психологии есть нашему поведению особенное место. Возможно, есть и диагноз. Возможно, определяет его звонкий медицинский термин на латыни. Возможно, все так. Но лично я тогда полностью отдавал отчет каждому своему шагу и каждому слову, которые в силу усиленных троекратно переживаний словно иначе осуществлялись. Как будто каждое мое действие, каждая мысль были наделены каким-то глубоким смыслом и требовали к себе особенного внимания и исключительной подготовки. И даже в таких условиях жизни, когда разум, казалось, особенно должен быть щепетилен в выборе реакций на раздражители, чтобы не навредить мне, а угодить, я предпочитал ничего не делать, мучиться и ждать развязки. Другое дело – жена. Характер у нее оказался крепче, смекалка – гибче, одна, правда, проницательность ее подкачала, но это выяснилось много позднее.

Однажды она сказала мне: «Слушай, давай заведем собаку». Я внимательно взглянул на нее и сразу уловил ее настроение. Ее напряженный, измученный взгляд словно умолял меня и одновременно был тверд и решителен. Я верно угадал его. Моя драгоценная супруга давно уже все решила, и от меня ей был нужен только один ответ, который подтвердил бы, что принятое ей решение верно. Ей не нужны были мои рассуждения по этому вопросу, моя изворотливая логика случайно могла бы отыскать лазейку в ее доводах и поставить под сомнение разумность ее решения. Ей совсем этого не хотелось, более того, она не рассматривала даже саму возможность какого-то иного заключения, кроме своего. Решение завести собаку полностью удовлетворяло ее воспаленным чувствам, разум был здесь неуместен.

Когда я узнал, какую именно она хочет собаку, я все же в угоду привычке немного посопротивлялся, впрочем, предложи она тогда принести домой сколопендру, я согласился бы и на нее. Супруга моя была совершенно уверена, что живой характер собаки и теплота ее преданности успокоят наконец ее сердце и непрекращающаяся душевная боль, сковавшая наши с ней жизни, прекратится. И в этом я полностью был с ней согласен – живое существо в доме потребует от нас заботы и ласки, а значит, и чувства наши, сейчас будто бы покрытые пеплом, мрачные и тяжелые, очистятся теплотой мохнатого тела и снова оживут. Но я также понимал и то, что собака непременно должна быть такая, что как только утихнет боль и случившееся горе останется лишь печальным воспоминанием, она по-прежнему будет искренне любима нами и не придется однажды раскаиваться в том, что, пожалуй, мы поторопились с выбором и сделали большую глупость. Однако супруга моя была неумолима и крайне убедительна, и мое сопротивление скоро угасло.

Дело было в том, что я нисколько не был против собаки, но только наивно полагал, что это может быть снова маленький йорк или, возможно, кто-то еще компактнее и незаметнее, но никак не тот невротичный пес с вытянутым пронырливым носом, которого откопала где-то моя драгоценная супруга. С короткими неуклюжими лапами, казалось, грубо вырубленными топором; вислоухий, с матово-черной шерстью и белой грудкой-манишкой; проворный любопытный нос его и нижняя часть мордочки выбелены на конце, будто неуклюжий художник мазнул его кистью, оставив рваное пятно, намереваясь сделать его красивым породистым псом, да так и оставил, вовремя сообразив, что решился на невыполнимое дело.

Я прекрасно понимаю, чем она руководствовалась, когда выбирала его. Ей единственно хотелось, чтобы боль ее растворилась в выразительных глазах этого пса, наполненных какой-то особенной собачьей грустью. Словно бы грусть эта – отпечаток случившихся с ним несчастий и гонений, как если бы этот пес, еще практически щенок, выражал собой страдания глубже и мучительнее, чем испытывала моя любимая жена, и тем самым забота о нем утешила бы ее горе, которое казалось бы ей при взгляде на него уже не таким тяжелым, как прежде.

Она нашла его где-то на «Авито», это был пес-найденыш, из тех, кого с улицы забрали в приют и после отыскивают ему «добрые руки» новых хозяев. Однажды я видел на «Авито» фотографии таких бедолаг. Я хорошо помню, как сильно увлекся, завороженно рассматривая бесконечные жалостливые морды, мелькавшие перед глазами, но на счастье я смог вовремя остановиться, как если бы кто-то одернул меня, разорвав тем самым коварные чары щенячьего колдовства. Еще бы чуть-чуть – и во мне мог проснуться этакий Куклачев, предпочитающий танцы с собаками нормальному человеческому общению. Возможно, меня тогда остановила интуиция, возможно – магическая сила оберегавшего наш дом кота, но я навсегда усвоил, что впредь делать этого ни за что не буду.

Тот вислоухий проходимец, которого выбрала жена, очевидно был из всех самый жалостливый и нуждающийся. Одной его фотографией можно было затмить всех изувеченных и самых жалких нищих в метро, выпрашивающих копейку на хлеб. Все копейки, что по обыкновению кидают нищим и прочим бедолагам, впредь могли бы уходить в карман одному тому, кто предъявлял бы аргументом исключительной беспомощности и нужды фотографию нашего будущего пса Генри. Генри – так назвала нашего пса моя драгоценная супруга.

Честное слово, он меньше всего был похож на Генри, на Гену – да, безусловно, Гена он был бы великолепный, но англичанина Генри в нем не было ни на толику, как в английском чае из английского бывает только название. И все-таки он был назван Генри.

Когда было уже определено, которого пса выбрала моя супруга, пытаясь отговорить ее, я приводил аргументом его размеры.

– Он огромный, ему наверняка будет мало места в квартире, – говорил я жене.

– Ничего, мы потеснимся, и у него будет свое место, там, где раньше спала Боня, – она была непроницаема.

– Ну конечно! Боня была чуть больше одной его задней лапы, гляди – она похожа на копыто! Такому толстяку наверняка понадобится что-то просторнее, например наша кровать. Да, и взгляни на его вытянутый нос и зубы, я уверяю тебя, он напугает кота, – снова делал попытку я, зная, что шерсть в кровати она не потерпит, ну а кот, пускай он чаще стал в последнее время хулиганить, все-таки был частью семьи.

– Ты преувеличиваешь! Смотри, какой он красивый! Самый лучший! Мы просто хорошо его воспитаем, и они с котом обязательно подружатся. Купим ему коврик, подходящий под его размеры – и все будет в порядке.

Непроницаемой стеной бывает иногда моя супруга, когда ей что-нибудь вдруг сильно становится нужно. Иной каприз может словно зацементировать ее решимость, и она на глазах превращается в бетонную стену. Такой стеной отгородила она от моих подозрений свои надежды, связанные с этим псом. Мы разглядывали одну и ту же с ним фотографию, но воображение наше рисовало совсем противоположные картины:

«Самый лучший и самый красивый пес!» – таким представляла его моя драгоценная супруга.

«Ушастый пройдоха!» – таким видел его я.

Генри оказался уроженцем Краснодара, обыкновенной дворнягой без роду и племени, но, если приглядеться получше, легко можно было разглядеть в нем богатое наследство предков, из которого так же, как доктор Франкенштейн слепил из разных частей своего гомункула, был слеплен и наш пес Генри. Была, правда, у его неказистого, плотно сбитого тела одна отличительная особенность, которую ни я, ни моя супруга не могли соотнести ни с одной известной нам породой. Это две его задние лапы, которые мы с супругой, когда подробно их разглядели, определили как «необычные». Нижняя их часть напоминала копытца молодого барашка, а верхняя, в районе короткого хвоста, была такой причудливой формы благодаря густо растущей крупными завитками шерсти, что напоминала со стороны человеческие ягодицы, которые смешно колыхались во время прогулки.

А когда он садился на пол, часто обе его задние лапы противоестественно эластично разъезжались в противоположные стороны, вытягиваясь в поперечный гимнастический шпагат. Передние его лапы в целом более гармонично вылеплены, кроме разве что правой. Она немного искривлена случившимся когда-то переломом и получилась слегка вывернутой, как стопы Чарли Чаплина, шагающего своей знаменитой походкой.