скачать книгу бесплатно
2. КАРЛ ДОЛГОРУКОВ
Наследник всех своих родных[70 - Наследник всех… – Строка из первой главы романа в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин» (1823 – 1831).].
А. С. Пушкин.
Карл Долгоруков, несмотря на свое немецкое имя, казавшееся странным и даже нелепым при такой фамилии, принадлежал к древнейшему русскому княжескому роду, прославленному в истории России. Долгоруковы[71 - Долгоруковы – русский княжеский род, происходящий от Михаила Всеволодовича Черниговского (1179 – 1246). Долгоруковы возглавляли «верховников», которые при восшествии на престол императрицы Анны Иоанновны пытались ограничить самодержавную власть.] вели свое происхождение от Рюрика[72 - Рюрик – Рюрик (IX век), легендарный первый русский великий князь, основатель династии Рюриковичей, которая до Романовых правила в Киевской и Московской Руси.]. Они всегда находились при царях и втайне претендовали на престол.
Долгоруковы были опорой старой знати в бурные петровские времена и однажды даже чуть не усадили на трон княжну Екатерину Долгорукову, «государыню невесту» некстати умершего скороспелого императора Петра II[73 - Петр II – Петр II Алексеевич (1715 – 1730), царь, император, внук императора Петра I, дважды неженатый, ни на дочери Меншикова (1673 – 1729), ни на сестре своего фаворита Ивана Долгорукова (1708 – 1739).], а потом попытались возвыситься над царями – поставить власть Верховного совета выше царской, при императрице Анне Иоанновне[74 - Анна Иоанновна – Анна Иоанновна (1693 – 1740), императрица, средняя дочь царя Ивана V Алексеевича, соправителя царя Петра I Алексеевича, любовница немца Эрнста Иоганна Бирона (1690 – 1772), своего единственного фаворита, который обошелся России дороже остальных фаворитов всех императриц вместе взятых.].
Императрица Анна Иоанновна, взошедшая на русский трон после Петра II, вместе с бессменным при ней Бироном[75 - Бирон – Эрнст Иоганн Бирон (1690 – 1772), внебрачный сын корнета и няньки его законных детей, недоучившийся студент, фаворит императрицы Анны Иоанновны.], воспользовалась завистливой ненавистью дворянства и разгромила едва не дотянувшийся до власти род – одних, после долгих пыток, казнила, других сослала на веки вечные в Сибирь, лишив чинов, званий и вотчин.
Но Бог милостив не только к бедным, сирым и убогим – в конце концов на троне обосновалась крестница Долгоруковых – императрица Елизавета Петровна[76 - Елизавета – Елизавета Петровна (1709 – 1761), императрица, дочь императора Петра I Алексеевича, чуть было не разогнавшая всех немцев, набежавших в Россию во времена Петра I.]. Она восстановила их в чинах и званиях и вернула им все отнятые имения и поместья. Долгоруковы снова оказались при дворе и в силе, хотя и не в такой большой, как прежде, в старозаветные времена.
Отец Карла Долгорукова не вникал в интриги своих родственников, так как легко удалялся от земных дел и забот. Он писал трактаты по математике и ездил в Англию, где встречался со знаменитым тогда Ньютоном[77 - Ньютон – Исаак Ньютон (1643 – 1727), великий английский физик и математик и неудачливый астролог и алхимик.] для обсуждения причин и путей движения планет по их неизменным орбитам и законов механики прочих небесных сфер.
Мало того, он женился на дочери немца, владельца торгового дома, известного во всей Европе. Долгоруковы сначала не признали этот брак с купеческой дочкой, но позже выяснилось, что ее отец совсем не купеческого сословия, а знатностью превосходит самих Долгоруковых, имея наследные права на корону Священной Римской империи, правда, в порядке очереди многочисленных, близких и далеких сородичей чуть ли не в сотом колене, но, тем не менее, права совершенно законные, подтверждаемые грамотами, написанными на пергаменте и украшенными многими гербами.
Тем не менее полупризнанная невестка не сошлась с новой русской родней. Когда она родила сына, как раз начались гонения на Долгоруковых и она не поехала в Сибирь следом за мужем, попавшим под общую гребенку жестокой опалы, а бежала в свою «неметчину». Там ей тоже пришлось несладко – умер отец, торговые дела семьи пришли в полный упадок, и поэтому, когда императрица Елизавета восстановила Долгоруковых в правах, «немецкая жена», хоть и назвавшая сына Карлом, но успевшая крестить его по православному обряду, вернулась к мужу. Муж, в отличие от своей родни, не осуждал беглянку. Он приехал из ссылки едва живой, съедаемый чахоткой.
– О, это есть страшная Сибирь! – причитала «немецкая жена» у постели любимого мужа.
– Там нет Сибири, – указывал он рукой вверх, и вскоре отошел в лучший из миров, без сомнения, устроенный строго по законам Евклида и в соответствии с предначертаниями небесной механики, разгаданной и высчитанной Ньютоном.
Наследство он оставил небольшое и запутанное. Мать Карла Долгорукова остаток жизни провела в тяжбах с родней мужа. А когда Карл поручиком вернулся с Семилетней войны, у него уже не было ни матери, ни состояния.
По обычаю, издревле укоренившемуся на Руси, Карл Долгоруков должен был пополнить многочисленную толпу бедных, но знатных сородичей, обретающихся при пяти-шести Долгоруковых, которые не потеряли положения при дворе и – что самое главное – остались богаты.
Но Карл Долгоруков не согласился на вторые роли в семействе, лишившемся первых ролей в государстве. Да, он остался без вотчин и имений, но у него было другое наследство. От матери – немецкая точность, аккуратность и стремление к порядку, от отца – феноменальная память, склонность к математике и тяготение к решению первопричинных вопросов. А от дальних римских императоров – непомерная гордость и презрение к людям.
Накануне переворота, который возвел на трон императрицу Екатерину II, Карл Долгоруков выиграл сто тысяч в карты у Алексея Разумовского[78 - Алексей Разумовский – Алексей Григорьевич Разумовский (1709 – 1771), морганатический супруг императрицы Елизаветы Петровны (1709 – 1761/62).], тайного супруга только что отошедшей в иной мир императрицы Елизаветы Петровны. Разумовский был баснословно богат и известен своей страстью к картежной игре. Около него кормилась целая шайка шулеров.
Разумовский играл всегда в подпитии, проиграв, злился, бил партнеров картами по щекам и выгонял из дома. Но на следующий день, придя в полную трезвость, отдавал все, что проиграл. При нем состоял особо доверенный дворовый лакей, который записывал суммы проигрыша. Его давно подкупили виртуозы игроцкого сообщества и он в несколько раз завышал проигрыши барина.
Игроки брали с Разумовского тысяч по двадцать-тридцать за вечер. Они знали, что крупный проигрыш выводит его из себя и «доили» свою жертву понемногу, но зато постоянно. Увидев, что он проиграл сто тысяч, Разумовский сгреб своей ручищей со стола карты и хотел швырнуть их в лицо «немецкому» Долгорукову, но судьба и на этот раз оказалась милостива к царственному вдовцу – натолкнувшись на холодный взгляд поручика, вернувшегося с недавней войны с пруссаками, генерал-фельдмаршал, никогда в жизни не бывавший на полях сражений, мгновенно протрезвел и смущенно пробормотал, что Долгоруков может прийти завтра за своим выигрышем.
– Слушай, Разумовский, – презрительно, с расстановкой, ледяным голосом проговорил Долгоруков, не спуская с вельможи холодного взгляда серых глаз, из бездонной, прозрачной глубины которых выглянуло что-то неумолимо беспощадное, неотвратимое и наводящее ужас (это была смерть), – ты коли сел играть, потрудись заплатить проигрыш…
Граф Разумовский, достигший придворных и военных званий и более значительного счастья через приятность голоса и за не вызывающие сомнений мужские достоинства, вдруг почувствовал себя босым свинопасом с далекого хохляцкого хутора, которого окликнул строгий барин с нагайкой в руках. «К чести этого[79 - «К чести этого… – так характеризовал А. Г. Разумовского (1709 – 1771) наш знаменитый историк Д. М. Бантыш-Каменский (1737 – 1814). В своем четырехтомном труде «Биографии Российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» между пространными описаниями жизни и сражений А. В. Суворова (1730 – 1800), М. И. Кутузова (1745 – 1813) и П. А. Румянцева (1725 – 1796) и многих других известных военачальников, блиставших и не блиставших, но тем не менее на полях сражений, он уделил две странички и Разумовскому, поскольку тот все-таки имел официальный чин генерал-фельдмаршала, хотя на полях сражений никогда не бывал.] первейшего вельможи времен Елизаветы, возведенного ею из ничтожества на верх счастья, богатством и почестями осыпанного, должно сказать, что он чуждался гордости и, не имея никакого образования, был одарен от природы умом основательным», и поэтому граф незамедлительно и собственноручно вручил Карлу Долгорукову проигранные деньги и в глубине души своей накрепко зарекся садиться с кем-либо за карточный стол, кроме своих всегдашних прихлебателей, – это небезопасно для кошелька, зато безопаснее для жизни.
3. ЧТО НЕ СЛУЧИТСЯ МЕЖДУ РОДСТВЕННИКАМИ
Однажды играли в карты[80 - Однажды играли… – Слова, послужившие А. С. Пушкину началом его повести «Пиковая дама» (1834).]…
А. С. Пушкин.
Но так как зарок этот Разумовский дал в глубине души, о нем ничего не знали игроки, составлявшие игроцкое сообщество. Среди них оказался и второстепенный картежник, принадлежавший к роду Долгоруковых. Его и отправили к Карлу Долгорукову для разговора «до всех касающегося». Он на правах «все-таки родственника» и объяснил Карлу Долгорукову, как тому нужно вести себя по отношению к игроцкому сообществу, сколько кому положено выигрывать, как и с кем делиться.
Карл Долгоруков жил на съемной квартире, и в услужении держал всего двух человек – наемную кухарку и, доставшегося ему от отца, дворового слугу Прокопия. Прокопий был человеком своеобразным. Он служил еще «покойному барину», часто беседовал с ним о закономерностях небесной механики и геометрии как таковой, побывал с барином в разных странах, много повидал. За огромный рост, непомерную силищу и отсутствие одного глаза его называли Циклопом.
Молодого барина Прокопий почитал за Бога. Он несколько лет провел с ним на войне, видел и знал его жестокость и силу. Любое слово барина он исполнял беспрекословно, и приказание кого-либо зарезать или задушить выполнил бы точно так же, как подавал по утрам чашку кофе.
Карл Долгоруков, выслушав незадачливого носителя такой же, как у него самого, фамилии, даже не удостоил его пощечины. Он позвал Прокопия и кухарку и приказал высечь сородича, что верные слуги тут же исполнили. Секла кухарка, Прокопий держал орущего посланника игроцкого сообщества.
Бедняга стал посмешищем обеих столиц, и ему пришлось коротать свой век в глуши, приживальщиком у какого-то небогатого, но сердобольного помещика, так как и в Петербурге, и в Москве, и в других городах империи его с тех пор называли «Долгоруков, которого высекла кухарка», а продолжать карьеру, даже карточного шулера, с такой репутацией невозможно.
Он еще счастливо отделался, эта миссия вполне могла стоить ему жизни. Во время Семилетней войны о Карле Долгорукове рассказывали, за глаза, конечно, что он отправил на тот свет больше русских, чем прусских вояк. Долгоруков действительно по самому малейшему поводу вызывал на дуэль, и в самом деле убил в поединках то ли пять, то ли шесть человек, молва раздула их число до нескольких десятков.
При всем этом он не был ни задирой, ни бретером, но никому не позволял шутить на свой счет, равно как и проявлять малейшее неуважение. Тяжелый характер, обособленность и презрение к сослуживцам и начальству стали причиной того, что он не получил ни одной награды, хотя никто не стал бы отрицать его смелость и прочие воинские доблести.
Спустя некоторое время после выигрыша у Разумовского Карл Долгоруков снял приличный двухэтажный особняк на Шпалерной улице и, выйдя в отставку, зажил жизнью, отмежеванной и от рода Долгоруковых, и от императорского двора, к которому не стремился в отличие от своих родственников.
В первом этаже особняка помещалась лаборатория, оборудованная ничуть не хуже химического кабинета Академии Наук и даже лаборатории знаменитого Лавуазье в Париже. По слухам, в этой лаборатории Карл Долгоруков, не без помощи чертей и прочей нечисти, превращал простое олово в золото, чеканил деньги и печатал фальшивые ассигнации. На самом деле лаборатория по превращению олова в благородные металлы только «съедала» золото, которое не широким потоком, но все же и не ручейком, текло в нее с бельэтажа.
Каждый вечер в бельэтаже особняка Карла Долгорукова собирались любители картежных баталий. Никто из игроцкого сообщества не смел сунуть сюда носа. Здесь играли люди из самого приличного общества и все имели полную гарантию, что только богине Фортуне подвластно, куда – налево или направо – ляжет их карта. Но и это было не так. Налево или направо – карта ложилась послушно воле Карла Долгорукова.
На глазах у партнера он умел так перетасовать колоду карт, что они складывались в необходимой ему последовательности. Никто из виртуозов игроцкого сообщества не мог даже вообразить того мастерства, которым владел Карл Долгоруков. Благодаря своей памяти, быстроте ума и ловкости пальцев, он обходился без крапленых карт и порошковых семерок-восьмерок, «втирания очков» и тому подобных дешевых шулерских приемов, за них, как известно, членов игроцкого сообщества частенько не шутя били бронзовыми подсвечниками по голове, иной раз и до смерти.
Тем, кто время от времени посещал своего рода салон Карла Долгорукова, и завсегдатаям этого высокого собрания и в голову не приходило, что все их выигрыши и проигрыши распределяются хозяином таким образом, чтобы никто не проигрывал больших денег и чтобы те, кому не повезло, могли бы иногда и выигрывать, чтобы выигрыши самого Карла Долгорукова не бросались в глаза и уравновешивались его, пусть себе и небольшими, но все-таки проигрышами, которые он делал, чтобы никто не заподозрил, что он играет безпроигрышно, наверняка.
Проигрывал он обычно одному из постоянных посетителей – Илье Никитичу Толстому. Он же – Илья Никитич Толстой – очень часто крупно выигрывал, но чаще и еще крупнее проигрывал Карлу Долгорукову. В результате все выигрывали и проигрывали приблизительно поровну, но общий баланс за некоторое продолжительное время складывался, и довольно существенно, в пользу Карла Долгорукова – с учетом денег, проходивших через руки Толстого, он был его подставным партнером, и с ним Карл Долгоруков поровну делил прибыль от своего игорного заведения. (Свою часть прибыли Толстой спускал здесь же, в «салоне», и это еще больше маскировало общую картину).
4. КАРЛ ДОЛГОРУКОВ И ТОЛСТОЙ
Они сошлись[81 - Они сошлись… – Часть строки из второй главы романа в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин» (1823 – 1831).]…
А. С. Пушкин.
Толстой происходил из старинного дворянского рода. Знаменитый предок его, Петр Андреевич Толстой[82 - Толстой – Петр Андреевич Толстой (1645 – 1729), граф, родоначальник нового поколения Толстых послепетровских времен.], переметнувшийся от доверившейся ему свояченицы – царевны Софьи[83 - Софья – Софья Алексеевна (1657 – 1704), правительница при царях Иване V и Петре I Алексеевичах, свергнутая Петром I, так и не ставшая ни царицей, ни императрицей, хотя и очень того желавшая. Умерла, насильно постриженная в монахини.] – к победившему ее юному царю Петру I[84 - Петр I – Петр I Алексеевич (1672 – 1725), царь, с 1721 года – император, преобразовавший Московское государство в Российскую империю, уничтожив четверть ее населения, устроив новую столицу Санкт-Петербург в болотах на реке Неве, так как немцы и прочие иноземцы уже не помещались в немецкой слободе на окраине Москвы.] и неблаговидными делами заслуживший милость сурового хозяина, был причастен к смерти несчастного царевича Алексея, по слухам, он задушил его, вместе со своими подельниками заплечных дел, подушкой в пыточном подвале.
После смерти императора Петра I Толстому пришлось столкнуться с всесильным Меншиковым. Толстой проиграл борьбу за место у трона, и его сослали в Соловецкий монастырь, где он и умер в обледенелой яме, до последних дней своих оставаясь в кандалах; в них его и похоронили, так как, согласно легенде, никто не посмел снять цепи с опального вельможи, душа которого, несмотря на заклепанное навечно железо, освободилась безо всякого разрешения из Санкт-Петербурга.
После воцарения императрицы Елизаветы Петровны – в пользу ее и интриговал против Меншикова Толстой – потомкам Толстого возвратили имения и титулы. И род ожил. Один из многочисленных внуков Толстого, прозванный Большим Гнездом, оставил огромное потомство – двадцать трех сыновей и дочерей, и каждый отыскал себе теплое местечко при царском дворе или неподалеку от него.
Из всех птенцов этого гнезда Илья Никитич оказался самым непутевым. С юных лет он пристрастился к карточной игре. Тайна роковой карты, возникающей из колоды словно из глубин судеб, завораживала его. Он сидел перед банкометом, как кролик перед удавом, совершенно загипнотизированный. Шутили, что в тот момент, когда Толстой ставит карту, его можно раздеть догола – и он не заметит этого – не только в переносном, но и в прямом смысле слова.
Но раздевали, конечно же, в переносном смысле. И, оставшись без близких родственников, которые присматривали бы за ним, Толстой в двадцать с небольшим лет спустил за карточным столом все, что имел – два небольших поместья, дом в Санкт-Петербурге, и влез в долги.
Счета вести он не умел, бегать от кредиторов не имел сноровки. Они устроили на него облаву и обобрали дочиста, безжалостнее, чем партнеры за зеленым столом. Отняли все – и мебель, и гардероб, все, кроме одежды, бывшей на простодушном графе. Он же попросил оставить ему и одного дворового человека (всю его прислугу, включая повара, ездившего обучаться в Париж, продали для покрытия долга вместе со швейцаром и выездом).
– Кто же меня разденет? – удивленно развел руками Толстой перед кредиторами, – не спать же мне в панталонах.
Одеваться и раздеваться людям, принадлежавшим к высшему свету, в те времена было не так-то просто. По крайней мере, Толстой и понятия не имел, как это делается. Кредиторы, люди в общем-то не мягкосердечные, но в тот раз, взявшие с попавшего в их сети барина даже больше, чем полагалось, смилостивились и оставили ему одного недоросля из комнатных лакеев. Такого продавать – больше двадцати рублей за него не выручишь. Знать бы им, сколько этот недоросль мог приносить денег – удавились бы от зависти.
Звали недоросля Павлушей. Оказавшись с барином на улице – на улице в прямом смысле этого слова – их в тот же день выгнали из отнятого за долги дома, Павлуша занял денег, накормил голодного графа, снял угол, а потом не только раздевал и одевал своего барина, но и содержал писанием писем и прошений, и лет через пять Толстой уже снимал пол-этажа на Фонтанке.
Павлуша наловчился по судейским делам, стал этаким Кулибиным стряпчих дел, и приносил в дом сотни тысяч в год. Его можно сравнить со знакомым уже читателю Костеникиным-отцом. Но сравнить только по таланту, и никак не по размаху. Павлуша мог «вытащить» любое сложное дело, но один, без сообщников, взятки давал и брал совсем небольшие, миллионами не ворочал, а уж в трактиры и к веселым красавицам и подавно не заглядывал, все, что зарабатывал, нес барину, содержал дом и прислугу, да еще и немало уходило на карточные долги Толстого.
Толстой сто раз клялся – и себе и Павлуше – не брать на игру из этих денег, ведь ему у Карла Долгорукова перепадало немало, но сдержать слова не мог по свойственной ему слабости характера.
Карл Долгоруков, заприметив у себя Толстого, сделал его своим помощником. Отношения между ними сложились особенные. Толстой побаивался своего старшего партнера. Он знал, что Карл Долгоруков может выиграть любую ставку, совершенно по своему усмотрению «дать» или «убить» любую карту. Но понять, как он это делает, Толстой не мог.
По горькому опыту юности он имел представление о простых шулерских приемах и видел, что Карл Долгоруков ими не пользуется. Кроме того, Толстому и в голову не могло прийти, чтобы Карл Долгоруков, которого он почитал как некое суровое, но возвышенное божество, прибегнул к низким шулерским уловкам. Поэтому все, что происходило с картами, когда колода попадала в руки Карлу Долгорукову, Толстой относил на счет неких сверхъестественных явлений, производимых усилием воли его сообщника.
Карла Долгорукова Толстой раздражал. Он сдерживал раздражение и от этого раздражался еще больше. Он безразлично презирал Толстого – во-первых, как всякого человека, во-вторых, как выходца из семейства Толстых, на которых лежала печать, наложенная делами и судьбой Петра Андреевича Толстого, приложившего руку к смерти царевича Алексея, чтобы выслужиться перед его отцом, поправшем достоинство всего дворянства, а впрочем, холуйством своим, вполне заслужившего сие подлое унижение, и в-третьих, как слабого, наивного, ничего не умеющего человека, которому, несмотря ни на что, живется без хлопот и забот, печалей и тревог.
«Поработав» некоторое время с Толстым, и в какой-то мере, частично, раскрыв ему механизм своего «игорного предприятия», Карл Долгоруков понял, что сделал это напрасно – Толстого можно было использовать вслепую, он довольствовался бы и такой ролью, и крохами, которые бы ему перепадали. Долгорукову стало жалко денег, их, кстати, всегда не хватает для опытов в лаборатории. И это тоже раздражало.
Можно, конечно, незаметно урезать долю Толстого, но Карл Долгоруков не хотел опускаться до нарушения условий первоначальной договоренности, это казалось ему ниже его достоинства. И он терпел. И это опять же раздражало. Можно открыто изменить условия, определив Толстому всего лишь четверть или треть совместных доходов. И Толстой – Карл Долгоруков хорошо знал это – униженно стерпел бы. Но презирая людей, Карл Долгоруков не переносил унижения в любых его проявлениях. Получался неразрывный круг, Толстой стал необходимой обузой – и это раздражало еще больше.
5. У КАЖДОГО СВОЯ ИНТРИГА
…недавно обыграли поручика Артуновского[85 - …недавно обыграли… – Цитата из первого явления пьесы Н. В. Гоголя (1809 – 1852) «Игроки» (1842).], у князя Шенькина выиграли тридцать шесть тысяч.
Н. В. Гоголь.
Толстой был незлобивым, уступчивым, приятельственно-панибратским и услужливо заискивающим, добродушно-барственным, и более всего – наивно-мечтательным человеком. Павлушу, кормившего его своим хитроумным судейским крючкотворством, Толстой любил подробно расспрашивать о всяких судейских историях. Выслушав начало такой истории, барин давал Павлуше советы, как вести дело, обсуждал, кто из тяжущихся прав по закону, а кто по совести, и как бы следовало их рассудить по-человечески, то есть по-божески.
Иногда его внимание привлекала какая-нибудь деталь или околичность, он тут же придумывал какие-либо подробности и часами рассказывал Павлуше о судьбах людей, участвовавших в этом разбирательстве, которых не видел ни разу в жизни и о которых только что услышал от Павлуши. Он описывал их жизнь в связи с переменой тех или иных обстоятельств, придумывая их тут же, на ходу.
Рассказ его был настолько живописным и правдоподобным, так впечатлял, что Павлуша часто, сам того не желая, принимал все это за действительность и потом путался в своих делах. Эта необычная способность Толстого позже ярко проявилась у одного из его потомков[86 - …у одного из его потомков… – Несомненно имеется в виду великий русский романист, поднявший отечественную словесность на мировую высоту и еще выше – Лев Николаевич Толстой (1828 – 1910).], поразившего мир своими романами, изобилующими сплетением судеб многочисленных героев, наполовину списанных с близких родственников и исторических деятелей, наполовину придуманных.
Толстой приводил в «игорное заведение» Карла Долгорукова новых людей и часто надоедал ему необычными планами и стратегическими замыслами. Долгоруков не принимал их всерьез, но с удивлением замечал, что иногда эти замыслы Толстого, казалось бы самые нелепые, осуществляются и оседают в их карманах немалыми деньгами.
Его даже удивляло, что Толстой, добрый и жалостливый по натуре, увлеченно готов пустить свою жертву по миру, в отличие от самого Карла Долгорукова, человека язвительного, циничного и жестокого, но, тем не менее, обиравшего любителей «картежа» умеренно и осторожно. Впрочем, поразмыслив, Долгоруков отнес это не на счет парадоксов человеческой души, а на счет заурядной глупости и неосмотрительности своего помощника.
В тот день, когда Соколович собрался к Карлу Долгорукову для разговора о Ростопчине, Толстой как раз излагал ему свой очередной план. Суть его заключалась в том, чтобы обыграть в долг молодого наследника большого состояния.
– Пржибышевский – поляк, фамилия у них иной раз, прости Господи, язык сломаешь, увез когда-то младшую сестру княгини Тверской. Брат его, младший, хлопочет о переводе в русскую армию, хочет чин полковника. Потемкин не благоволит, надоели светлейшему поляки – бестолковый народ. Княгиня Тверская роман сей не одобряла. Среднюю сестру она выдавала сама. Сестер давно Бог прибрал, у княгини теперь на руках племянница и племянник-полячок; она их, поляков, не любит, пустой, говорит, народ. А и правда – до чего пустой народец, с какой стороны не посмотри. На руках-то у нее, при ней то есть, племянница. А племянник – в Петербурге, у него вместе с дядей именьице в Польше, хорошо, если душ двести, а то и сто. А может, и того нет, поэтому у дяди надежда на полковничий чин. Потемкин, сказывают, метит в польские короли. Но полякам не благоволит. Племянницу, Сашеньку свою знаменитую, выдал за Бранницкого – что за вздорный человек! Ведь если рассудить, Потемкину от всех этих поляков одни хлопоты. Княгиня Тверская племянника не жалует. Наследство может отписать одной племяннице. А замуж выдать ее за своего соседа – Нелимова, брата Катеньки Нелимовой – Катенька теперь фаворитка у великого князя. Мария Федоровна вся в расстройстве. Говорят, ходила к императрице жаловаться.
Толстой рассказывал путанно, отвлекаясь в сторону от главной мысли, представляя в лицах всех персонажей своего пространного повествования. Лицо рассказчика, жесты его и ужимки составляли целый спектакль. Он, сам того не желая и не замечая, подражал голосам тех, о ком рассказывал, но общая интонация его голоса была вкрадчивая, завлекающая. Это действовало даже на Долгорукова – он слушал с невольным интересом.
Однако, если приводить полностью рассказ Толстого, то получится отдельный роман, размером сравнимый со всем моим сочинением, поэтому я передам его своими словами, тем более что многое из этого рассказа мне придется еще раз описывать по ходу событий, но несколько попозже. А часть уже известна из предыдущего описания истории бурной первой ночи Оленьки Зубковой и Александра Нелимова, для которого эта ночь была, конечно же, не первой.
6. НАСЛЕДСТВО КНЯГИНИ ТВЕРСКОЙ
Три сестры[87 - Три сестры – Название пьесы А. П. Чехова (1860 – 1904) «Три сестры» (1901).].
А. П. Чехов.
Суть заключается в следующем. Среди молодежи высшего света Санкт-Петербурга вращался юноша лет двадцати по фамилии Пржибышевский, племянник княгини Тверской. Княгиня Тверская, или, как ее называли, Старуха происходила из древнего рода, владела огромным поместьем, принадлежавшим роду князей Тверских с незапамятных времен. Владение княгини Тверской это целое сельское, без городов, государство, насчитывавшее около тридцати тысяч душ крестьян, часть из них даже не была собственно крепостными, а только числилась таковыми, чтобы избежать принадлежности к казне.
Жилось крестьянам под рукой строгой и даже суровой княгини привольно – не вольно, а именно привольно, хотя и в тяжких трудах. В бега из ее владений не бегали, чужих к себе не принимали и не пускали, а то к ним сбежались бы все соседи.
Даже разбойники, а они в то время иногда держали в страхе целые волости и уезды, во владениях княгини не водились. «Вольные люди» с кистенем и ножичком обходили их стороной, зная, какая в случае поимки их ожидает расправа. Этого не знали три «шатуна», которые случайно забрели в ее владения, и им еще повезло, что Александр Нелимов, спасая Оленьку Зубкову, порешил их на дороге – попадись они в руки смиренных и степенных подданных княгини, «рыцарям большой дороги» пришлось бы несладко, разбойников у Старухи мужички, согласно старым порядкам, сажали на кол.
Княгиня Тверская жила почти безвыездно в своем имении, в Москву выбиралась редко, раз в десять лет. В молодости на ней чуть не женился Иван Шувалов[88 - Шувалов – Иван Иванович Шувалов (1727 – 1797), фаворит императрицы Елизаветы Петровны, в свободное от трудов в спальне императрицы время, устраивавший в России университеты и академии художеств.], но братья его вовремя нашли другой предмет для сердца писаного красавца – саму императрицу Елизавету Петровну. Все это происходило в давно ушедшем прошлом, потому что к тому времени, о котором ведется рассказ, княгине Тверской, по слухам, минуло сто лет и она уже даже сама называла себя Старухой.
У княгини были две младшие сестры, по возрасту она годилась им в матери. И поэтому после жестокой сердечной обиды, нанесенной Шуваловым, княгиня Тверская навсегда отказалась от сомнительного женского счастья и взялась устраивать судьбы сестер.
Самая младшая из них оказалась строптивой и непокорной. Она влюбилась в красавца проходимца – поляка, сбежала с ним в Польшу и некоторое время жила не обвенчавшись. Потом супруги все-таки вернулись в родовое гнездо Тверских. Старшая сестра, хотя и отличалась суровым нравом, приняла беглецов. Они обвенчались по православному обряду и пожелали поселиться в Санкт-Петербурге.
Для этого, само собой разумеется, требовались средства. Сестра потребовала свою долю имения – старшая княгиня определила ей эту долю, может, и не треть, а значительно меньше, но все равно не мало, и все – в деньгах. Прожили в Петербурге супруги всего два года.
Муж сбежал к польским конфедератам, проиграв перед этим все, что досталось жене в наследство, и оставив ей сына и огромные долги. Позже стало известно, что ловкий проходимец заведовал у конфедератов казной, вывез из Польши во Францию несколько обозов с солью, чтобы на вырученные от ее продажи деньги закупить оружие для польских повстанцев, после чего его следы совершенно исчезли, как и обозы с солью.
Княгиня Тверская – напомню еще раз, несмотря на свой суровый нрав – не оставила сестру без средств к существованию, а когда сестра умерла, содержала племянника. Племянник удался в отца, но не унаследовал его талантов проходимца и авантюриста. Звали его Станиславом. Он окончил сухопутный корпус и блистал среди петербургской молодежи, которую тогда еще не называли золотой – золотой она станет в начале следующего века.
Станислав был высок, красив, в мать наивен и неосмотрителен. От отца ему досталась знаменитая польская спесь и пустой гонор. Даже у женщин он не пользовался успехом, хотя, казалось бы, его наружность позволяла это. Мешали самонадеянность и глупость, так как он не замечал за собой этих, часто встречающихся у молодых людей, качеств и, наоборот, считал себя умным и весьма сообразительным.
Княгиня Тверская – Станислав, как и многие, называл ее Старухой, но эти многие величали ее так с почтением, а Станислав с глупой насмешкой – советовала племяннику искать богатую невесту, а за глаза добавляла, что если «такая дура» найдется, то он устроится как и его беглый папаша.
В свои двадцать лет Станислав ходил в долгах, как в шелках – Старуха давала ему только на самое необходимое – но долги эти были мелкие. В те времена по Санкт-Петербургу, как и в лучших европейских столицах, уже рыскала стая кредиторов, надеявшихся поживиться на неопытности молодых наследников больших состояний.
Однако кредит под будущее наследство Станиславу никто из них открывать не спешил. Станислав не сомневался в этом будущем наследстве, а кредиторы, люди опытные, наделенные от природы и в силу своих занятий чутьем и нюхом – сомневались.
И тут следует обратиться к истории второй, средней сестры княгини Тверской. Эта сестра, покладистая и послушная, ни в чем не перечила старшей. Княгиня Тверская выдала ее замуж за немолодого, не красавца и не щеголя, зато порядочного человека из старого русского дворянского рода. Они жили душа в душу под крылом у княгини Тверской, не требуя своей доли наследства.
Старуха не могла налюбоваться на их семейное счастье. У них родилась дочь – Поленька – как потом все увидели – сказочная красавица с душой небесной кротости и доброты. Но счастье их длилось недолго. Ведь оно никогда не бывает долгим, и только мелькнет иногда своим павлиньим хвостом и тут же скроется с глаз, унесется в неведомые края.
Средняя сестра княгини умерла, когда дочери не исполнилось и пяти лет. Муж не снес такого удара и последовал за женой, которая составляла для него единственный смысл жизни, всего спустя год после ее ухода.
7. ПОЛЕНЬКА
Мила как Божий ангел[89 - Мила как Божий… – Источник не установлен.].
Народное присловье.
Поленьку растила и воспитывала княгиня Тверская. Юная красавица с ангельским характером была самой завидной невестой России – об этом знали и в Петербурге, где она ни разу в жизни не появлялась, и в Москве, куда Старуха изредка наезжала со всем своим двором на один-два месяца зимой. Юная княгинюшка «всем взяла» – и красотой, и нравом, и умом, и веселостью, и «жених сыскался ей»[90 - …«жених сыскался ей»… – Цитата из сказки А. С. Пушкина «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях» (1833).] – правда не в Петербурге и не в Москве, где порядочного человека и сыскать-то трудно в пестрой, шумной столичной толпе, кишащей проходимцами и пройдисветами всякого рода, звания и масти.
Сыскался рядом с родным имением. Это был такой же юный, как и Поленька, красавец Александр Нелимов, уже хорошо знакомый читателю. Напомню, имение Нелимовых находилось по соседству с обширными владениями Старухи и, в отличие от них, поражало заброшенностью и разорением. Немаленькое по размерам – когда-то в нем числилось около пятисот душ крестьян, большая часть из которых разбежалась, а меньшая прозябала в нищете, лени и мечтательности, свойственной русскому работнику, лишенному крепкой руки хозяина.
Хозяин имения, впрочем, его и хозяином-то не назовешь, скажу лучше глава семьи, майор Нелимов совершенно не умел ни вести хозяйство, ни поддерживать порядок во владениях, доставшихся ему по жене. Жена, урожденная Захарова, принадлежала к старинному, очень знатному роду, хотя и не имевшему княжеского титула, по родовитости сопоставимому с родом княгини Тверской. Вышла замуж за майора Нелимова она от влюбленности в его ближайшего друга и сподвижника князя Шумского. После каких-то таинственных и очень опасных событий и таинственной же смерти князя Шумского Нелимовым пришлось бежать в тверскую глушь.
Тем они и спаслись, хотя и жили почти скрываясь и не объявляясь в столицах. Жена Нелимова раньше родила троих сыновей, а потом дочь Катеньку – ставшую со временем блистательной фрейлиной при дворе великого князя Павла Петровича, а потом в семье появился и еще один сын, Александр. Историю его происхождения знали мать, отец и княгиня Тверская – она помогла Нелимовым укрыться от грозившей им опасности и потому была посвящена в происходившие тогда события.
Читатель, впрочем, кое-что уже знает обо всем этом из пролога к моему сочинению. Но я пока что не стану раскрывать тайну рождения Александра Нелимова, приберегая ее на потом, как это делали сочинители в старые добрые времена. Любопытный читатель узнает ее попозже, а сам Александр – только в конце моего повествования или, по крайней мере, в конце одной из многочисленных его частей. Но Старуха знала эту тайну с самого начала.
Александр, почти одногодок Поленьки, был не просто красив – он был обворожителен. Внимательный читатель, надеюсь, уже понял это из описания предшествующих событий, и я напоминаю о них, чтобы освежить их в памяти, ибо знаю – читатель забывчив.
Чтобы произвести еще большее впечатление, скажу, что даже княгиня Тверская, Старуха, сама влюбилась в Александра. И если бы она была хоть чуточку помоложе – ей молва давала сто лет, что, видимо, и соответствовало действительности – так вот будь она чуточку помоложе, княгиня забыла бы свой неудачный сердечный опыт с будущим императрицынским фаворитом и – ох, не дай все-таки Бог старухе – бросилась бы в любовный омут. Но сто лет – это как-никак все же сто лет, и княгиня Тверская приберегла Александра Нелимова для своей любимицы, небесного ангела Поленьки.
Я как-то обмолвился, что Соколович – тоже знакомый читателю с первых страниц – один из главных героев моего сочинения. Да, один из главных, но не главный.
О, читатель, все-таки не шпионский роман ты держишь в руках! И Александр Нелимов, именно он, прекрасный Александр и есть главный и даже главнейший герой моего повествования. Повествования, конечно же, в первую очередь о тайных движениях робкого сердца и только во вторую очередь о тайнах интриг и коварных заговоров, пусть даже они и отнимают у меня львиную долю времени и места, как это, к сожалению, и происходит в быстротекущей жизни.
А как бы мне хотелось главной героиней назвать Поленьку! О, тогда бы я тут же забросил куда подальше плащи и кинжалы и исторические хроники, и предавшись желанным мечтам нашего поэта[91 - …нашего поэта… – т. е. А. С. Пушкина.], пересказал бы простые речи стариков, взирающих на милые наивные тревоги их детей, выросших в беспорочной сельской тиши среди живительной природы, и описал бы легким пером их первые трепетные встречи у старых лип над струями ручья, их безосновательную, ошибочную, но так ранящую наивное сердце ревность, разлуку, слезы примирения, и вновь ссору из-за пустяка, бесповоротную, когда жизнь окончена не то что в тридцать один год[92 - …тридцать один год… – Цитата из третьей главы третьей части второго тома романа Л. Н. Толстого «Война и мир» (1863 – 1869).], после суровых испытаний, а в полные ожиданий осьмнадцать лет, на заре надежд и мечтаний, ну, а далее, конечно же – окончательное примирение и свадебный венец.
Но не стану прельщать читателя и прельщаться сам, пытаясь выдать желаемое за действительное. Не с прекрасной и милой Поленькой сведет неразборчивая судьба, которую иной раз еще и толкают под руку, Александра, главного героя моего сочинения.
