скачать книгу бесплатно
~ ~ ~
Усадьба Волчаниновых, её «маленькая королева» Женя, живописное озеро, Нина, которая выросла здесь и знает «каждый островок», декоративное имение Песоцких и Таня, героиня «Черного монаха», – все они на время оказываются для героя (художника, писателя или магистра философии) мечтой, «принцессой Грёзой», обещающей избавление от скуки и пошлости жизни. Тем более, что героиня видит в своем избраннике человека необыкновенного, великого, прекрасного.
Трудно устоять перед таким светлым наивным обожествлением, или душа художника вечно готова к мечте об искусственном рае, сулящем забвение. Не столь важно, будет ли счастье с «маленькой королевой» отнято судьбой или всё же «принцесса Грёза» приедет к своему великому избраннику в Москву и остановится в «Славянском базаре».
Финал однообразен – через короткое время всё то же ощущение пошлости жизни, утраченные иллюзии, «буфеты, котлеты».
~ ~ ~
Аркадина и Нина Заречная. Для Тригорина, как почти для каждого героя в мире Чехова (не говоря уже о нем самом), морок, которым оборачивается праздник, полярен страху. Страху бестолковой, пошлой суетливой жизни, где нет места мечте. «Вороне где-то бог послал кусочек сыру», – навязчиво повторяется в конце «Дома с мезонином». Пресловутый кусочек этого сыра, символ семейного счастья с юной Манюсей, сполна достался учителю словесности Никитину и обернулся ловушкой, мышеловкой.
Между очаровательной в своей деловитости пошлячкой Аркадиной и мечтающей о великом человеке наивной барышней Ниной стиснут личный выбор художника, каким он явлен Чехову и каким он явлен Чеховым.
Опасны они обе, как чудовища из мифологии, не миновать ни той, ни другой. Как сохранить художнику себя при таком раскладе? Рецепт выписывается в «Учителе словесности» – желание такой деятельности, которая захватила бы до забвения самого себя, до «равнодушия к личному счастью, ощущения которого так однообразны».
Сама «рекомендация» и следование ей объясняет многие моменты биографии Чехова, его встречи, расставания, уклонение от «обыкновенного» распорядка жизни и решения, иррациональные с точки зрения обыденного здравого смысла.
~ ~ ~
Отчего Треплев более других героев «Чайки» возбуждает скрытое или явное раздражение на протяжении всей истории трактовок и постановок пьесы? (Причем выявилось это уже в первых рецензиях на премьеру в Александринском театре). Казалось бы, он достоин хотя бы сострадания: нелюбим двумя самыми дорогими для него людьми – матерью и любимой девушкой, унижен всем своим существованием, вынужден наблюдать, как чувства Аркадиной и Нины обращены к Тригорину, не может найти своего предназначения в жизни. «Слабняк, неврастеник, безвольный …», – повторяется в его адрес более ста лет. Безвольный, но не более, чем Тригорин, который про себя говорит: «У меня никогда не было своей воли… Вялый, рыхлый, всегда покорный…». Не более, чем Маша, которая тащит свою жизнь волоком, не более, чем «человек, который хотел» – Сорин, или Медведенко, смирившийся с нелюбовью и пренебрежением Маши. В «Чайке», таким образом, если понимать волю как качество, противоположное «слабому» характеру Треплева, волевой предстаёт лишь Аркадина.
~ ~ ~
«Бери меня, увози», – обращается к Аркадиной Тригорин, «сломленный» её натиском. Неизменно пасует перед Аркадиной её брат Сорин. Свою просьбу помочь племяннику деньгами он выражает нерешительным голосом. Услышав отказ, Сорин просит простить его, не сердиться, ему даже становится дурно.
Вечно уклоняющийся от любого посягательства на филантропию чувств доктор Дорн («Но что же я могу сделать, дитя мое? Что? Что?» – отвечает он на искреннюю мольбу Маши о сострадании; «…принимайте валериановые капли!», – советует болезненному Сорину), вкрадчиво осторожен и уступчив по отношению к Аркадиной. Это проявляется даже в мелочах. Во время игры в лото «скряга» Аркадина обращается к Дорну: «Ставка – гривенник. Поставьте за меня, доктор». Доктор откликается: «Слушаю-с».
«Нехорошо, если кто-нибудь встретит её (Нину) в саду и потом скажет маме. Это может огорчить маму…», – звучит последняя перед самоубийством реплика Треплева.
Противостоять себялюбию и эгоцентризму Аркадиной в этой комедии способно лишь одно, более «волевое» существо – громкоголосый управляющий Шамраев.
~ ~ ~
Не умеющая любить никого, кроме себя, Аркадина, от нечего делать «погубивший» Нину Тригорин, последовательно калечащая свою жизнь, а заодно и существование Медведенко и «ребеночка», несчастная Маша, пошляк Шамраев, в меру циничный Дорн, равнодушно взирающий на Полину Андреевну.
И Треплев, если вдуматься, никому не успевший вольно и невольно причинить зла или, выражаясь языком Тригорина, «погубить». Что же так задевает в нем, что так тревожит? Быть может, вовсе не натура Треплева, не характер, но его конечный выбор? Особенно потому, что гораздо более «грешные» персонажи «Чайки» способны cмириться с тем, что жизнь обманывает мечты, и не сожалеть о тех, кого обманули сами.
~ ~ ~
Отношения матери и сына в «Чайке» можно прочитывать как сыновнюю ревность, тем более, что сам Треплев постоянно подчеркивает свою неприязнь к Тригорину, творческую и личную.
Можно, но имеет ли под собой основание такой взгляд на материнско-сыновние отношения не с точки зрения фрейдизма, но исходя из логики развития чеховских сюжетов на подобную тему?
Если под этим углом зрения попытаться перечитать многотомное собрание сочинений Чехова: юмористику, рассказы, повести, драматургию, то картина предстанет поистине удивительная. За несколькими исключениями (например, равнодушный к своей матери лакей Яша в «Вишнёвом саде», Аксинья в повести «В овраге»), родители виновны перед своими детьми – в себялюбии, немилосердии, сердечной глухоте. Мисаил и Клеопатра Полозневы и их жестоковыйный отец-архитектор в «Моей жизни», Соня и красноречивый профессор Серебряков, отец Лаптева в повести «Три года», Орлов и его маленькая дочь в «Рассказе неизвестного человека», Раневская и Варя с Аней в «Вишнёвом саде», родители Сарры в «Иванове».
Более того, в контексте одного произведения тема родительского равнодушия начинает двоиться, троиться, множиться. Лишенные родительского тепла, чеховские герои не ощущают близости к своим детям или теряют их. Умерший ребенок Нины и Тригорина, ненужный матери ребенок Маши.
В первой редакции комедии, позднее измененной, выяснялось, что Маша является дочерью доктора Дорна. От этого намерения в окончательном варианте остался лишь намек автора. Именно к Дорну обращается Маша с признанием: «Я не люблю своего отца… но к вам лежит мое сердце. Почему-то я всею душой чувствую, что вы мне близки».
Маша, Заречная, Треплев, «ребёночек» Маши и Медведенко – каждый из них невольно «обвиняет» своих родителей, даже своим существованием.
~ ~ ~
Недостаток любви отца и матери, искажающий часть существа взрослого человека – наверно, эту важнейшую для биографии Чехова тему высвечивают перипетии взаимоотношений персонажей комедии.
~ ~ ~
Загадочная пьеса о Мировой душе предполагает множество толкований, начиная от Библии, идей из области философии и религии, произведений предшественников и современников писателя, особенно символистов, что вполне закономерно. Многие гипотезы верны, но, кажется, верны в той мере, в какой вода отражает всё, что оказывается над её поверхностью. Быть может, пьесу о Мировой душе вообще нельзя рассматривать как художественное произведение, сколь бы ни была она полна символов и аллюзий.
Не относиться ли к этой мистерии так, как относятся к сновидениям, галлюцинациям или видениям? Их можно пытаться истолковать, понять их скрытые символы, но вряд ли к ним можно подходить исключительно с точки зрения историка литературы, компаративиста, знатока философии.
О сновидении или видении нельзя спросить: «Талантливо ли это… (увидено? услышано? прочувствовано?). Не об этом ли говорит сам автор пьесы о Мировой душе: «Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах». Мечты и видения Треплева потому и смогли взволновать доктора Дорна: «свежо, наивно…», что любая мечта или видение человека, искреннего и наделенного воображением, не могут не вызвать отклика.
~ ~ ~
«В произведении должна быть ясная, определенная мысль. Вы должны знать, для чего пишете, иначе, если пойдете по этой живописной дороге без определенной цели, то вы заблудитесь и ваш талант погубит вас», – обращается к Треплеву Дорн. Чаше всего это прочитывается как совет человека, симпатизирующего Треплеву, или как реплика персонажа, интуитивно чуткого к природе творчества, природе искусства.
Хотя в той же мере эту реплику можно рассматривать и как рекомендацию врача, не чуждого интереса к психологии личности. Что значит – «живописная дорога»? «вы заблудитесь и ваш талант погубит вас»? Что погубило, к примеру, магистра Коврина? Его видение, его мираж? Или его «талант»?
~ ~ ~
Когда творение Треплева пытаются судить по законам литературы и прочитывают его как стихотворение в прозе, или как пародию на символистов, зашифрованную Чеховым в «Чайке», или как скрытую цитату, то происходит удивительная вещь – монолог Мировой души пластически принимает любую угодную форму и остается таким же «внелитературным».
~ ~ ~
Пьеса Треплева выявляет самые различные чувства толкователей, чаще всего – раздражение. Именно недовольство, как наиболее вероятная и скорая реакция на подобное действо, уже передано Чеховым – запальчивыми репликами Ирины Николаевны Аркадиной.
~ ~ ~
Похоже, что своих зрителей усыпляет перед представлением не только Треплев, но и Чехов. Усыпляет, чтобы полнее отобразить видение, «непостижное уму». «Мы спим», – звучит перед представлением фраза Аркадиной. «Сон!» – произносит в конце 2-го действия упоенная беседой с Тригориным Нина.
«Чайка» пишется в период бурного увлечения европейского, североамериканского и российского общества спиритизмом.
Взывание к умершим, к «почтенным старым теням» посредством медиума, который призван связать живых и мертвых, не оставило равнодушными самых различных по своим воззрениям и религиозным убеждениям людей. Лев Толстой, ощущавший увлечение образованного общества спиритизмом небезопасным явлением, подверг подобные «разговоры» с тенями умерших осмеянию в романе «Анна Каренина», в комедии «Плоды просвещения», написанной за пять лет до «Чайки».
Любопытно совпадение – в 1891 году «Плоды просвещения» были показаны в режиссуре К.С.Станиславского Обществом искусства и литературы. Ведущие роли в постановке исполняли многие из тех, кому вскоре придется играть на сцене персонажей «Чайки» – Комиссаржевская, Лилина, Артем, Лужский.
~ ~ ~
После провала пьесы Треплева и нервических реплик Аркадиной, Медведенко в своей особенной манере тут же замечает: «Никто не имеет основания отделять дух от материи, так как, может быть, самый дух есть совокупность материальных атомов». Эта фраза кажется очередным пассажем из категории: «Они хочут свою образованность показать…» или вечным занудством бедного учителя.
Но, может быть, Чехов подарил Медведенко неявную цитату из длинной лекции профессора-спирита в 3-ем действии «Плодов просвещения» о материальном и духовном мирах: «Оба мира так тесно соприкасаются, что нет никакой возможности провести демаркационную линию, отделяющую один мир от другого».
~ ~ ~
Комедия «Плоды просвещения» – одна из любимых толстовских пьес Чехова.
Из письма к А.С.Суворину от 1 марта 1892 года известно, что автор «Чайки» заинтересовался постановкой пьесы Обществом искусства и литературы. «Любители, игравшие в Москве «Плоды просвещения», поощряемые мною, собирались ехать постом в Воронеж, чтобы сыграть там «Плоды» в пользу Дамского комитета (разрешение от Куровского мною, как Вам известно, уже получено), но служебные обязанности затормозили дело; хотят ехать на Пасху, когда будут свободны», – писал Чехов. Гораздо позже, уже в ялтинские годы, Чехов упомянул в переписке с О.Л. Книппер о том, что Художественному театру было бы очень полезно иметь в репертуаре «Плоды просвещения».
В период размышлений и работы над «Чайкой» текст толстовской комедии не просто на слуху, но хорошо знаком Чехову. В апреле 1895 года он пишет Суворину из Мелихова о своем замысле сыграть силами литературно-артистического кружка «Плоды просвещения». В пьесе Чехов наметил себе роль одного из мужиков, просителей земли и нечаянных очевидцев спиритических увлечений петербургских господ.
В следующем письме Суворину, 5 мая того же года, как считают исследователи, впервые упоминается «Чайка». Говоря о будущей пьесе, автор сразу оговаривается: «Я напишу что-нибудь странное».
~ ~ ~
«Люди, львы, орлы и куропатки…», – произносит Нина, вернее, Мировая душа, воплощаемая Ниной. Видение, фантазия или мираж Треплева призваны погрузить зрителей в состояние некоего транса, сна, когда стираются грани между действительностью и миром нематериальным. Треплеву хочется, чтобы его зрители не только поняли, но почувствовали тот холод и ужас, который ощущает его душа в момент своих странствий. Отсюда и запах серы, две красные точки, необыкновенная декорация – вид на вечернее озеро. Нина выполняет в мистерии роль некоего посредника, медиума.
Ей неловко и неуютно, как бывает неуютно живому, полному сил человеку, оказавшемуся в непонятной, чуждой ему обстановке. «В вашей пьесе трудно играть. В ней нет живых лиц», – говорит Заречная Константину. «Живые лица! Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах», – отвечает ей Треплев.
Этот ответ гораздо более точен, если понимать его смысл буквально. То есть фраза характеризует не Треплева-художника, его искания в искусстве, но его видение и понимание жизни. Перед Аркадиной, Дорном, Тригориным, Шамраевым и другими обитателями имения воочию происходит представление того, что открывается душе Треплева.
~ ~ ~
Медиумический сеанс, как того требовал антураж и как он показан, например, в «Плодах просвещения», должен был проходить в определенной обстановке: слабое освещение, ожидание знамений или знаков присутствия потусторонних сил (световых сигналов, шумов, стуков, впадение медиума в состояние транса). Для того чтобы убедить гостей дома Звездинцева, что они беседуют с духами, находчивые слуги в комедии Толстого звонили в колокольчик, играли на гитаре, имитировали внезапный фосфорический свет, движение предметов.
Для Треплева непременным условием его представления является восход луны, вид на озеро и горизонт. Перед началом за сценой играет рожок, а во время монолога Нины зрители чувствуют запах серы, видят красные точки огня.
Спиритический сеанс в «Плодах просвещения», как и монолог Мировой души, постоянно прерывается ироническими репликами, недоуменными вопросами, нарочитым шутовством.
~ ~ ~
Чехов побывал на спиритическом сеансе в середине восьмидесятых годов, где дух Тургенева будто бы предрек ему: «Жизнь твоя клонится к закату». Об этом пророчестве он вспоминал в письме к Суворину в июле 1894 года, в период размышлений над сюжетом будущей пьесы. В том же письме продолжил: «И какая-то сила, точно предчувствие, торопит, чтобы я спешил. А может быть, и не предчувствие, а просто жаль, что жизнь течет так однообразно и вяло. Протест души, так сказать».
Известно его письмо к Ал. П.Чехову от ноября 1882 года, в котором писатель настоятельно просил жену брата, Анну Ивановну Хрущеву-Сокольникову, «описать тот спиритический сеанс, который она видела где-то… Пусть опишет кратко, но точно: где? как? кто? кого вызывали? говорил ли дух? в какое время дня или ночи и как долго?».
~ ~ ~
В конце 1893 года в «Русской мысли» выходит рассказ А.И.Эртеля «Духовидцы». Герой этого рассказа кончает самоубийством на почве безверия. Символика, сюжет рассказа оказались чрезвычайно близки художественному настроению, владевшему Чеховым в ту пору. «Есть поэзия и что-то страшное в старинно-сказочном вкусе. Это одна из лучших московских новостей», – написал Чехов Суворину. И, как бывало, когда что-то затрагивало его глубоко, более чем через полгода напомнил Суворину о своей рекомендации прочесть произведение Эртеля.
~ ~ ~
Трудно заподозрить доктора Чехова в том, что к спиритизму и духовидению он относится с полным доверием, в духе адептов столоверчения и искренних почитателей «влиятельных сомнамбул», как называли иронически некоторых медиумов. Но интерес Чехова-медика, Чехова-литератора к психологическому состоянию человека, имеющему «виденья, непостижные уму», довольно глубок. И здесь он не готов, в отличие от Толстого, свести нематериальные видения героев к насмешке над самим духовидцем. (На период первой половины девяностых годов приходится наибольший интерес Чехова к психологии и психиатрии как к науке, разговоры со специалистами в этой области, чтение трудов по психиатрии).
Гости дома Звездинцева на спиритических сеансах беседуют с духом монаха Николая, некоего грека, жившего при императоре Константине в Царьграде. Как и полагается в комедии, эти «беседы» не приносят ни малейшего вреда состоянию ума и души персонажей. Тогда как в повести «Черный монах», написанной незадолго до начала работы над «Чайкой», явление монаха магистру Коврину и разговоры с призраком, в конце концов, приводят героя к гибели.
~ ~ ~
О том, насколько Европа была «больна» жаждой постичь непостижимое в диалоге с «почтенными старыми тенями», говорит любопытный факт. Летом того же 1895 года, когда пишется «Чайка», молодой швейцарец, студент медицинского факультета Карл Густав Юнг проводил спиритический сеанс.
Спиритизм составлял для начинающего психотерапевта предмет его напряженных исканий.
На сеансе, проходившем ночью в загородном доме, присутствовали четыре близкие родственницы Юнга. Одна из них, его юная кузина Хелли, во время сеанса вдруг впала в транс, как у древнего шамана, её душа покинула тело и отправилась в магический полет. Причудливый рассказ Хелли, её видения стали для Юнга одним из источников для будущей диссертации и подтверждением существования иных реальностей, иногда весьма далеких от тех, что допускала традиционная христианская доктрина.
~ ~ ~
«Из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский!» – кричал в запальчивости Войницкий, сетуя на бесцельно прожитую жизнь. Эта же реплика, звучавшая в «Лешем», написанном до «Чайки», потом повторится в «Дяде Ване». Почему именно Шопенгауэр и Достоевский, а не иные великие персоны мира сего избраны героем, следовательно, – Чеховым?
Достоевский – нелюбимый писатель для Чехова, стоящий вне круга его интересов (если верить признаниям автора «Чайки», конечно). В сознании русских читателей Достоевский не только писатель, не только философ. Ореол личности Достоевского, как и знаменитого немецкого философа Артура Шопенгауэра, был особенным и оттого, что персонажи Достоевского часто имеют виденья, их душа открыта легендам, мистике. Шопенгауэр в 1851 году опубликовал «Опыт о духовидении», подтверждавший достоверность феноменов гипнотизма и ясновидения.
По Шопенгауэру, ясновидец может обладать «ретроспективным вторым зрением», иметь видения прошлого. «Воля» не подвластна времени и пространству, может влиять на других на расстоянии, и есть возможность духовного существования, независимого от телесной оболочки.
~ ~ ~
«От меня не скрыто лишь, что в упорной, жестокой борьбе с дьяволом, началом материальных сил, мне суждено победить, и после того материя и дух сольются в гармонии прекрасной и наступит царство мировой воли», – пророчествует Мировая душа в пьесе Треплева. «Аллегорическими или символическими» предвидениями будущих событий полна его мистерия.
«Из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский!» – кричит Войницкий. «Я талантливее вас всех, коли на то пошло!» – восклицает Треплев. Оба героя, как будто в противовес приземленности и бескрылости тех, кому бросают вызов, выдвигают фигуры близкие к пророческим, надмирным. Вечный морок нервных чеховских героев, которые грезят о великом, – уподобление пророкам. Магистр Коврин в своих видениях мнил себя гением, сродни Будде или Магомету.
~ ~ ~
В знаменитом труде Карла Юнга «Психологические типы», предложившем новую классификацию типов личности, есть описание ощущения, свойственного так называемой интравертной личности. Оно заслуживает внимания в связи с размышлением о природе характера Треплева и загадке его странной пьесы.
Согласно Юнгу, интравертное ощущение интенсивнее постигает глубинные планы психического мира, нежели его поверхность. Это ощущение напоминает зеркальные отображения, изображающее содержание сознания не в знакомых, привычных образах, но примерно так, как его видело бы сознание, прожившее миллион лет. Здесь соединилось бы становление и исчезновение вещей одновременно с их настоящим и мгновенным бытием и с тем, что было до их возникновения, что будет после исчезновения.
~ ~ ~
Любимые персонажи Чехова, или, по крайней мере, те, что наиболее близки ему, чьи жизненные драмы неизменно оказываются в фокусе его внимания, вызывают его сочувствие – пользуясь определением Юнга – интраверты. В «Чайке» к ним принадлежит Треплев, в «Трех сестрах» – Тузенбах, в «Дяде Ване» – кроткая Соня. В прозе – главные герои таких произведений как «Степь», «Припадок», «Дом с мезонином», «Скучная история», «Учитель словесности», «Моя жизнь», «Три года», «Архиерей».
Они опираются на внутренние этические посылы, труднее приспособляются к требованиям времени и ситуации. Несправедливость внешнего мира болезненно отзывается в них, они оказываются беззащитными и одинокими перед лицом повседневной жизни.
Тогда как умение героя «поймать момент», жить «здесь и сейчас», шумливое сиюминутное предъявление себя, хорошая приспособляемость к миру внешнему и страх вглядеться в себя – почти всегда вызывают отторжение автора. Именно такой предстает в комедии Чехова актриса Аркадина.
~ ~ ~
Тенденциозная критика, рисовавшая Чехова как певца «сумрачных», «болезненных», «психопатических» настроений, выразителя тоски, безыдейности, безысходности, вменяла писателю (как о том заботится Тригорин) «говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее». Тогда как «болевые точки» Чехова ровно столько же определялись как осознанным выбором свободного художника, так и его человеческими, личностными особенностями.
Ситуация, в которой герой, обладающий нервностью (что для писателя являлось несомненным достоинством) и живым ищущим умом, оказывался беззащитен перед грубостью, пошлостью обыденной жизни, по-видимому, была для Чехова тревожащей и беспокоящей.
В сборник 1888 года «Памяти Гаршина», чье самоубийство произвело на Чехова угнетающее впечатление, писатель отдал рассказ «Припадок». Герой рассказа, студент Васильев, ощущает свое отличие от приятелей: «Как у этих здоровых, сильных, веселых людей всё уравновешено, как в их умах и душах всё закончено и гладко! Они и поют, и страстно любят театр, и рисуют, и много говорят, и пьют, и голова у них не болит на другой день после этого; они и поэтичны, и распутны, и нежны и дерзки: они умеют и работать, и возмущаться, и хохотать без причины, и говорить глупости; они горячи, честны, самоотверженны и как люди ничем не хуже его, Васильева, который сторожит каждый свой шаг и каждое свое слово, мнителен, осторожен и малейший пустяк готов возводить в степень вопроса. И ему захотелось хоть один вечер пожить так, как живут приятели, развернуться, освободить себя от собственного контроля».
Попытка «освободить себя от собственного контроля», пожить так, как живут приятели оборачивается для Васильева тяжелейшим нервным потрясением, мыслью о невозможности жить дальше. Герой, помышляющий о самоубийстве и даже выбирающий такой исход, если вспомнить персонажей Чехова, явление далеко не редкое в его произведениях.
Причем, такой герой неизменно оказывается в центре повествования или действия. Так происходит в «Иванове», «Чайке», «Дяде Ване». Для автора истоки и причины страдания таких героев достойны того, чтобы читатель и зритель сопереживали им.
~ ~ ~
Чехов, будучи в Петербурге, захотел своими глазами увидеть пролет той лестницы, в который бросился Всеволод Гаршин. Люди особенной душевной организации: Егорушка из «Степи», Васильев в рассказе «Припадок», Володя из одноименного рассказа, Треплев, герои «гаршинской закваски», привлекают особое внимание Чехова в середине его жизни и творчества, которую условно можно очертить 1888–1896 годами.
Поэтому сегодня, спустя более ста лет после премьеры пьесы, упреки чеховскому персонажу в бесхарактерности, слабости духа звучат и как упреки писателю, тяготевшему к изображению подобных героев, и, по сути, лишь отдаляют от нас автора «Чайки», затушевывают ту сложную многообразную личность, к которой приближают нас открытия ХХ века в области истории литературы, психологии, внутренней биографии Чехова.
~ ~ ~
Зрители пьесы Треплева не менее любопытны, чем сама пьеса. Так или иначе, ею «проверяются» все действующие лица комедии.
Помимо действительного раздражения драматургическими потугами сына, куда как неуютно Аркадиной, привыкшей, «не заглядывать в будущее», никогда не думать о старости, о смерти, смотреть пьесу о том, что будет через двести тысяч лет и о некоей Мировой душе.
Ирина Николаевна «разрушает» мистическое действо репликами, которые выдают не только и не столько ревность актрисы, но ревность женщины. Ей неприятно обращение даже к Мировой душе. В центре внимания должна быть одна она, а пьесу сына «готова слушать», только если это шутка или обыкновенная пьеса.
Обыкновенная – то есть доступная восприятию Арка-диной. Но, как натура гибкая, Аркадина тут же переводит причину своего раздражения в иную плоскость, замечая, что у ее сына дурной характер и он скучно проводит время.
