скачать книгу бесплатно
– Ньяса с жирафой! Ура!
– С жирафом, – поправил Вадим. – Он самец.
Райка представила подругу:
– Это Маша, моя однокурсница. Маш, это Вадим Плещеев, наш сосед. – И добавила со смехом: – Помещик двадцати двух лет.
– Очень приятно, товарищ сосед, – сказала Маша, протянув Вадиму крупную белую руку.
Непонятно, что вдруг ударило Вадиму в голову, – может, электрический разряд? Он нагнулся и поцеловал протянутую руку. Маша отдернула ее:
– Что вы делаете?!
– Извиняюсь, – пробормотал Вадим. – Я не нарочно…
– Он не нарочно! – вскричал Оська. – Он – случайно! Ха-а-а-ха-ха-а…
– Ося, угомонись, – сказала Розалия Абрамовна. – Дима, садись. Раечка, налей ему вина. И холодец положи. Сто лет не делала холодец, а сегодня сделала, – кажется, получился. Ты что-то похудел, Дима. Вас в училище плохо кормят?
– Нет, кормят хорошо. – Вадим сел между Раей и Машей. – Спасибо, Райка. – Поднял бокал, наполненный красным вином. – Розалия Абрамовна, лучше всего у вас получились близнецы, – сказал он. – Поздравляю вас.
– Спасибо. – Розалия Абрамовна, чье крупное лицо с черными бровями домиком хранило печальное выражение с того далекого уже дня, когда профессора Виленского свалил паралич, улыбнулась. – Ты правильно сказал, Дима. Между прочим, я и к твоему появлению на свет имела некоторое отношение.
– Тут у тебя получилось гораздо хуже, чем с нами, – заявил Оська и опять залился смехом, похожим на лай.
Перед Машей он выпендривается, подумал Вадим. Парадный костюм нацепил. Может, для него и пригласила Райка свою подругу?
Он искоса посмотрел на Машу. Что тут скажешь, настоящая красотка, почти как Любовь Орлова. Только волосы темнее – два пышных русых крыла ниспадают на щеки, оставляя открытым треугольник белого лба. Маленький нос будто по линейке выточен. А губы!..
– Я в архивах копался, – сказал Вадим, – и нашел старинное стихотворение. Можно, я прочту?
Ты, крутовыйный Иосиф, искусно на скрипке играешь,
Длинным смычком из нее извлекаешь различные звуки,
Оными слух окружающих граждан желая насытить,
Дерзко пытаясь сравняться с самим Аполлоном великим,
Непревзойденным в игре на кифаре и в играх любовных.
Знай же, Иосиф, игрок крутовыйный, что счастье
Вовсе не в том, чтоб терзать терпеливые струны,
Длинным смычком беспрерывно по ним ударяя, —
Счастье не в том. Ну а в чем оно, собственно, счастье,
Определить не берусь. Но скажу тебе, друг мой,
Что себя ощущаю счастливым я в те лишь минуты,
Когда скрипка твоя громкозвучная вдруг умолкает.
Смех раздался за столом.
– Прямо новый Гомер, – смеялась Маша.
– Вадька, – закричал Оська, – склоняю перед тобой крутую выю! Райка, положи ему еще холодца!
– Слышала? – сказал ей Вадим. – А то ты сама ешь, а другим не даешь.
– Трепись! – сказала Райка, накладывая ему холодец на тарелку. – За тобой не поспеешь. Ты обжора. Жеривол и Курояд.
– Кто я? – не понял Вадим. А Маша, смеясь, пояснила:
– Раечка курсовую работу писала о Феофане Прокоповиче. У Феофана была комедия «Владимир», – он высмеивал жрецов-язычников, с которыми вел борьбу князь Владимир. Вот этих жрецов, обжор и развратников, Феофан так назвал: Курояд, то есть пожиратель кур, Жеривол…
– Пияр, – добавила Райка, – то есть выпивоха. Дело в том, что Феофан Прокопович был сторонником Петра и в своей комедии отразил борьбу Петра с реакционным духовенством…
Тут из радиоприемника – лакированного ящика, стоявшего на комоде, – раздался неторопливый державный звон кремлевских курантов. После двенадцатого удара грянул «Интернационал».
– Ну вот и сорок первый! – возгласил Оська. – Привет, сорок первый! С Новым годом!
– Как хочется, чтобы год был спокойный, – сказала Розалия Абрамовна. – Будьте здоровы и счастливы, мои дорогие.
Выпили вина за неведомый сорок первый. Оська завел патефон. Вступил чистый голос Шульженко: «Нет, не глаза твои я вспомню в час разлуки… Не голос твой услышу в тишине…»
– Всем танцевать! – объявил Оська и пригласил Машу.
«Я вспомню ласковые, трепетные руки, и о тебе они напомнят мне…»
Они хорошо танцевали. Оська, подобрав толстую нижнюю губу, держался прямо, голову вдохновенно откинул назад. Вот только был он ниже Маши почти на полголовы. А она, крупная, красивая, в облегающем синем платье с белым бантом на груди, кружилась, смеясь, под поднятой Оськиной рукой.
«Руки! Вы словно две большие птицы! Как вы летали, как оживляли все вокруг…»
– Пойдем. – Райка потянула Вадима танцевать. – Оторвись наконец от еды, Курояд.
«Руки! Как вы могли легко обвиться, и все печали снимали вдруг…» Девочку Раю, капризную и своенравную, Вадим помнил столько же, сколько помнил себя. Вот рядом, под подбородком, покачивается ее каштаново-кудрявая голова. Ее глаза, не то синие, не то темно-серые, то и дело меняют выражение – сердитое, ласковое, возмущенное, а то и вовсе отсутствующее, – странные глаза. Это она. Райка, привычная, как Оськина скрипка. И в то же время – уже не тарахтелка-толстушка, как в детстве. Талия, перетянутая серебристым поясом, уже, можно сказать, женская. На повороте Вадим, как бы невзначай, прижал к себе Райку, ощутив ее упругую грудь. Райка вскинула на него взгляд не то негодующий, не то вопрошающий. Она была другая, вот что…
– Ты наступил мне на туфли, – сказала она.
– Извини. Я же плохо танцую… А эта твоя Маша, – спросил он, – всегда смеется, да?
– С чего ты взял? Она очень серьезная. Она у нас групкомсорг.
– Давно с ней дружишь?
– Недавно. Мы с ней прошлой зимой, когда финская война шла, вместе сдавали донорскую кровь. Для раненых.
– Кровная дружба, значит. Она ленинградка или…
– Ой, опять наступил! Медведь косолапый… Маша в Кронштадте живет. А тут – в общежитии на Добролюбова. Оська, поставь «Утомленное солнце».
Оська сменил пластинку. Мужской голос, исполненный неизбывной печали, повел:
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось.
В этот час ты призналась,
Что нет любви…
– Солнце не может быть утомленным, – сказал Вадим. – Оно просто горит.
– Это у тебя все просто, – сказала Рая.
Мне немного взгрустнулось —
Без тоски, без печали
В этот час прозвучали
Слова твои…
Оська вдруг спохватился:
– Чуть не забыл! – метнулся к телефону, набрал номер, закричал в трубку: – Зайчик, это ты? С Новым годом! Что? Зайчик, не надо ругаться. Пиф-паф!
* * *
В том январе объявили в училище культпоход в театр имени Пушкина (его по-прежнему называли Александринкой) на спектакль «Мать» по пьесе Карела Чапека. И Вадим вот что надумал: пригласить Машу. Он, конечно, понимал странность, даже неловкость такого поступка: с Машей он едва знаком, не его это девушка, и вряд ли она примет приглашение. Да и как до нее добраться? Можно, конечно, дозвониться до университетского общежития на Добролюбова, но студентку к телефону не позовут. Ладно хоть, что он узнал от Райки ее, Маши, фамилию: Редкозубова.
Тут надо пояснить немаловажное обстоятельство: Вадим в эту Машу Редкозубову влюбился. В отца своего, Льва Плещеева, он, что ли, пошел по склонности к прекрасному полу? Трудно сказать. Однако когда преподаватель штурманского дела крикнул: «Курсант Плещеев! Вы что, ворон считаете?» – Вадим спохватился, что не услышал вызова к доске. Надо же, загляделся в окно, в котором рисовалась его воображению женская головка… два крыла русых волос… бело-розовый овал лица… светло-карие глаза широко расставлены, и один, кажется, правый, имеет золотистое пятнышко… и такие губы, такие губы, открытые в улыбке…
Томился Вадим Плещеев, вы понимаете?
И когда день культпохода приблизился, он, движимый томлением, решился на странный поступок. В тот субботний вечер, когда было разрешено увольнение, сильно мело. До угла, до Невы еще ничего, а когда близ памятника Крузенштерну Вадим повернул на Университетскую набережную, на него накинулась, с древним каким-то воем, белая от бешенства метель. Ложась на метель грудью, Вадим, полуослепший, облепленный снегом, ломился, как «Фрам» сквозь льды Арктики (такое сравнение вдруг влетело в голову).
На стрелке Васильевского острова метель бесновалась вовсю. Как бы не снесла ростральные колонны. Мост Строителей Вадим одолел чуть не ползком, давлением тела прорубая проход в сугробах.
Ну вот оно, университетское общежитие на углу проспекта Добролюбова – крепкий утес среди стихий. Вадим, тяжело дыша, вошел, в тамбуре сбил с шапки нарост снега, отряхнул шинель. В вестибюле на него уставилась пожилая дежурная в больших очках:
– Вы к кому, товарищ моряк?
– К Редкозубовой. Она на втором курсе филфака…
– В какой комнате?
– Не знаю, – сказал Вадим.
Дежурная осуждающе покачала головой:
– Приходите к человеку, а не знаете, в какой он комнате.
– Так я пойду поищу.
– Долго искать придется. Пять с половиной этажей.
– Ничего. – Вадим насупился, приготовился преодолевать возникшее препятствие. – Я найду.
– Подожди, – перешла дежурная на «ты». – Света! – окликнула она мелкозавитую коротышку, пересекавшую вестибюль с чайником в руке. – Ты такую студентку знаешь – Редкозадову?
– Редкозубову, – сердито поправил Вадим.
– А кто ее не знает, – пропищала Света, любопытным взглядом окинув Вадима.
– В какой она комнате?
– В сто тридцать второй.
– Ну, это пятый с половиной этаж, – уточнила дежурная. – Иди, моряк. Посещение до двадцати трех часов. Позже нельзя.
Вадим поднимался по лестнице, по которой шмыгали вверх-вниз парни и девушки, смеясь и перекликаясь. Говорили они, само собой, по-русски, но смысл их перекличек Вадим не улавливал – словно были они из какой-то другой жизни. Последние пол-этажа он одолел, здорово запыхавшись. Пошел по темноватому коридору, глядя на номера комнат, и тут из 132-й вышла Маша Редкозубова, а за ней – ушастый очкарик в желто-синей ковбойке и штанах, видимо, никогда не знавших утюга.
– Здравствуйте, Маша, – сказал Вадим, бурно дыша.
Она всмотрелась в него, слегка прищурясь.
– А-а, Раечкин сосед! Как ты сюда попал?
Она, одетая в простенькую серую кофту и черную юбку, показалась Вадиму ниже ростом, чем в новогодний вечер.
– Я к тебе пришел.
– Военно-морской флот перешел в наступление. – Она коротко рассмеялась. – Юрик, – обратилась к очкарику, – ты иди к Семену, а я подойду попозже.
– Ладно, – сказал тот ломким голосом. – Только не задерживайся.
– Как тебя правильно зовут – Дима или Вадя? – спросила Маша.
– Как хочешь, так и зови.
– Хорошо, пусть будет Вадя. Ну, зайди.
Она ввела Вадима в комнату. Тут были четыре кровати, на одной лежала и читала книгу смуглая брюнетка в лиловом халате. При появлении Вадима она села, запахнув халат и сунув босые ноги в остроносые тапки.
– Лежи, Тамила, лежи, – сказала Маша.
– Чего я буду лежать, когда мужчина пришел. – Брюнетка взяла со стола чайник. – Схожу за чаем.
Она вышла, шлепая тапками.
– Сними шинель, Вадя. Почему у тебя такая красная физиономия?
– Так метель же. Здорово метет.
– Я по субботам домой уезжаю, в Кронштадт, а сегодня из-за метели осталась. Садись, Вадя. Зачем ты пришел?
– У нас двадцать четвертого культпоход в Александринку. На «Мать» Чапека. Вот я хочу тебя пригласить.
– Спасибо. – Маша обеими руками расправила волны своих волос. – Только я не смогу.
