скачать книгу бесплатно
Мы едем, едем, качаясь от езды и усталости, я гляжу в окно на свой родной город, – о, я знаю, что сейчас будет. Нарвские ворота! И вот они, на месте, и площадь Стачек, она же Нарвская застава, на месте. Бомбили площадь, бомбили, вон яма громадная, воронка…
Ну а дворец культуры имени Горького – он-то на месте? Вот он – выдвигается солидным желто-серым боком. Здравствуй, дворец!
В девятом классе учились тогда, и во время зимних каникул поехали однажды, чуть не всем классом, во дворец Горького на какой-то концерт. И танцы были после концерта. Мы с Аней Смирновой танцевали. Нравилась мне эта веселая золотоволосая девочка с отличной фигуркой, с ее манерой строить глазки. Аня была дочкой видного инженера, который участвовал в строительстве тут, напротив дворца культуры, фабрики-кухни – очень необычного здания из бетона и стекла. Так вот, мы танцевали с Аней, она смеялась моим шуткам, и строила глазки, и учила меня правильно танцевать танго. Кончились танцы, мы высыпали из дворца в морозный лунный вечер, пошли к трамвайной остановке. Дурачились, сажали друг друга в сугробы. Девочки визжали, хохотали. Ярко горели на площади фонари. Я посадил Аню в сугроб и протянул ей руку, но она сама выбралась и, не отряхнув снег с пальто, накинулась на меня, попыталась посадить в сугроб. И тут – как-то само собой получилось – я обхватил Аню и поцеловал в холодные дрогнувшие губы. Она отшатнулась, воскликнув: «Ах ты какой!» И засмеялась…
В грязном бушлате, с винтовкой за плечом, с противогазом на боку, безмерно уставший – но живой! – я глядел из окна трамвая на площадь Нарвской заставы, на остановку, близ которой когда-то, в другой жизни, я впервые поцеловал девушку.
Вот и Обводный канал со своей темно-зеленой стоячей водой. А за каналом – завалы, полуразрушенный дом, и работают там, разгребают – может, пытаются найти и вытащить тех, кого завалило при бомбежке.
Подъезжали к площади Труда, когда вдруг завыла сирена. Все выше, выше взлетал долгий пронзительный звук. Трамвай остановился. Пожилая кондукторша заорала:
– Воздушная тревога! Выходи из вагона! В укрытие!
Повыскакивали мы на улицу. Вой сирен оборвался, стали слышны удары зениток, все чаще, все ближе. «В укрытие»! А где тут укрытие?
Кто-то из командиров крикнул:
– Р-разойдись! Не толпиться! В подъезды домов!
В Дерябинских казармах – старых краснокирпичных корпусах на краю Васильевского острова, обращенном к заливу, – просторно и неуютно. Еще только сентябрь на дворе, а в казарме уже, скажем так, прохладно.
Воздушные налеты – каждый день. Начальство велит спускаться в бомбоубежище – в подвал, где стоит неизвестно с какого века тяжелый запах сырости, мышиного помета и еще черт знает чего – всеобщего запустения, что ли. Но морпехи побегали дня два, а потом плюнули, перестали спускаться в подвал. Если на роду написано столкнуться с пулей или осколком снаряда, то бомба тебе не очень страшна. Подумаешь, бомба! Так рассуждали морпехи из Первой бригады. И продолжали забивать козла. А кое-где и в картишки резались. Командиры сердились, орали, а потом и сами плюнули на это дело. Переформирование шло, кто и кем тут будет командовать – все неясно.
А бомбы падали недалеко от Дерябинских казарм – в гавани. Старые корпуса сотрясались, содрогались. Были и ночные налеты, с немецких самолетов сыпались на город зажигательные бомбы – как спички из коробка.
Вспыхивали пожары. На крышах размещали ящики с песком, лопаты, ведра, – дежурили на крышах, и если падали с враждебного неба зажигалки, то их, разбрызгивающих огонь, подхватывали на лопаты и кидали в песок.
Небо, затянутое дымом пожаров, исполосованное ищущими лучами прожекторов, еще и потому выглядело враждебным, что к бомбардировщикам летели ракеты. Говорили, что кто-то сигналит немецким самолетам.
– Гады, шпионы, мать их… – ругался Паша Лысенков. – Ракетами на цель наводят.
– Да нет, – сказал Владлен Савкин. – Это не ракеты. Это трассирующие зенитные снаряды.
Вадим Плещеев видел: в один из дней к Савкину приехал отец – плотный рыжеватый полковник (четыре шпалы были на петлицах). Скрипя огромными сапогами, он прошел в комнату комбата. Вскоре оба они вышли, комбат крикнул дежурному, чтоб привел курсанта Савкина, а он, Владлен, уже и торчал тут поблизости. Папа и сын, похожие очень, оба с полуприкрытыми глазами, поздоровались без всяких там улыбок, потопали к выходу и уехали в «эмке» защитного цвета. Вадим видел это из окна. Вернулся Владлен в казарму под вечер – молча повалился на свою койку. Несколько курсантов уселись на соседние койки, и пошел такой разговор:
– Кто твой отец? – спросил Вадим.
– Военный инженер, – ответил Савкин. Он лежал на спине, закинув руки за голову и глядя в потолок.
– Что он говорит об обстановке? – спросил Травников.
– О какой обстановке?
– Ну, под Ленинградом. Не притворяйся, что не понимаешь.
– Никто не притворяется. Обстановка тяжелая. – Савкин медленно помигал и добавил: – Немцы захватили Шлиссельбург.
– Это что значит? Ленинград окружен?
– Ну, почти. Они вышли к Неве, а финнов остановили на Сестре.
– Как – на сестре?
– На реке Сестре. На старой границе. Значит, осталась узкая полоса. К Ладоге выходит. – Савкин закрыл глаза и закончил разговор: – Ребята, я устал очень.
Ишь ты, устал! – подумал Вадим Плещеев, направляясь в гальюн. Домой съездил, папенькин сынок, нажрался пирожков – и устал. Почему ему пирожки померещились, Вадим и сам не знал. Но, конечно, обидно ему было, что кого-то отпустили домой на побывку, а ему не разрешают. Лишь один раз комбат разрешил ему поздно вечером позвонить по телефону. «Ой, Димка! – крикнула в трубку мама. – Ты живой, какое счастье! Где ты?» И ведь недалеко от дома был он, тут, в казарме на Васильевском острове… «Димка, приезжай! – кричала мама, в ее голосе слышалось отчаяние. – Приезжай, приезжай!»
Только свернул Вадим самокрутку и закурил, как в гальюн вошел Травников. Как раз сегодня его назначили командиром взвода формируемого батальона.
– Дай прикурить, – сказал он.
– Валя, – сказал Вадим, – мне надо дома побывать. Позарез.
– Знаю. Но что я могу поделать? Увольнения запрещены.
Это Вадим и сам знал прекрасно. Но савкинское увольнение стучалось ему в душу.
– Похоже, – сказал Травников, дымя махоркой, – что нас отправят за Ладогу.
– Товарищ командир взвода, – сказал Плещеев, – официально вас извещаю, что уйду в самоволку.
Травников посмотрел на него, покусывая согнутый указательный палец.
– Не советую, Дима. Нарвешься на патруль…
– Тут недалеко. На трамвае. Я быстро обернусь.
– Дима, не надо. Могут быть очень тяжелые…
– Ты завтра заступаешь дежурным командиром? Вот завтра вечером я и пойду.
Днем был долгий воздушный налет. Бомбили центр города, но и на Васильевском, в гавани тоже грохотали взрывы бомб. Одна рванула в соседнем корпусе, где прежде размещался учебный отряд подводного плавания. Выли сирены. Над городом повисло гигантское черно-рыжее облако дыма и гари.
Ближе к вечеру утихло. Только с юго-запада доносился ставший привычным гул канонады. Ленинград зашевелился, тяжело дыша отравленным воздухом, всматриваясь воспаленными глазами в разрушения. Трубили кареты «скорой помощи». Двинулись, звеня, застывшие при бомбежке трамваи. У дымящихся завалов появились со своими лопатами и носилками дружины МПВО – местной противовоздушной обороны.
Вадим Плещеев вышел из казармы и быстрым шагом направился к конечной трамвайной остановке. Он налегке шел, без привычной тяжести оружия. Только в противогазную сумку сунул несъеденную за ужином тефтельку, зажатую меж двух ломтиков черняшки и завернутую в обрывок газеты «Красный Балтийский флот». (Вообще-то не типичная это была еда – тефтели, не полагались они морской пехоте, но кто знает, что полагается морской пехоте, а что нет. Факт тот, что они, тефтели, ни в какое сравнение не шли с бычками в томате.)
Уже подходил Вадим к остановке, как вдруг навстречу – патруль. Черт его принес, не иначе. Напряглись у Вадима мышцы ног – удирать обратно, в казарму, – но тут как раз отошел от кольца трамвай и стал набирать скорость. Вадим припустил за ним и, представьте себе, догнал и запрыгнул на заднюю площадку. Глядя сквозь стекло на удаляющийся патруль, хлопнул себя по сгибу руки: вот вам!
Большой проспект был похож на себя довоенного, но кое-где громоздились развалины. Трамвай на остановках вбирал в себя все больше народу. Вадим стоял на задней площадке, плотно стиснутый (как тот же бычок в консервной банке, подумалось ему). Вокруг говорили о сегодняшней бомбежке… об очередях за пайком… о перерезанных немцами железных дорогах… о сгоревших Бадаевских складах…
– Тонны мяса и муки сгорели, – говорила худощавая женщина средних лет в шляпке малинового цвета. – Две тысячи тонн сахара расплавились и стекли в подвалы. Представляешь?
– Ужас, – отвечала собеседница, тоже немолодая, округлив водянистые глаза. – Что же это делается? Неужели будет голод?
– Если не будет подвоза… не знаю, – вздохнула малиновая шляпка. Вадим протиснулся к двери и на углу 4-й линии соскочил на ходу.
Помчался вдоль бока Академии художеств. Все тут, каждая выбоина в тротуаре, было ему знакомо с детства. Только вот странно пустынной была улица – будто вымершая. И двор родного дома показался странным оттого, что не гоняли мяч мальчишки, не прыгали, играя в классы, девочки.
Взлетел на третий этаж. Остановился на миг – перевести дыхание, вдохнуть неистребимый запах кошек.
Отворила дверь не мама, хоть он и нажал на кнопку своего звонка. Соседка, маленькая, коротко стриженная, в махровом синем халате, уставилась на него – и, выкрикнув: «Ой, Вадим!», – кинулась обнимать.
– Здрасьте, Елизавета Юрьевна, – сказал Вадим. – А мама дома?
– Дома, дома! Только… – Соседка запнулась.
– Что – только?
Вадим побежал по коридору, как и прежде освещенному вечно тусклой лампочкой. Ворвался в комнату.
Диван, на котором лежала Вера Ивановна, был переставлен от окна к стенке рядом с дверью в кабинет. Вера Ивановна повернула голову, лицо у нее было мокрое от слез. Увидев сына, она поднялась и с плачем припала к нему.
– Мама… мамуля… Что ж ты плачешь? – Вадим гладил ее по седеющей голове, по худенькой, вздрагивающей спине. – Ну что же ты… успокойся…
– Ей позвонили полчаса назад, – тихо сказала Елизавета. – Мальвину убили при бомбежке.
Вера Ивановна сквозь слезы смотрела на Вадима.
– Ох! – вздохнула прерывисто. – Димка! Наконец-то…
Вытерла платком лицо, улыбнулась, поправила смятую домашнюю кофту.
– Ты усы отпустил… Навоевался мальчик… Димка, сними бушлат, сядь… Ты голодный?
– Нет, мама, я ужинал. Вот, я принес… – Вадим вытащил из противогазной сумки пакетик с тефтелькой. – Ты поешь, мам. У вас ведь, говорят, нормы урезаны.
– На прошлой неделе срезали, – сказала Елизавета. – Пятьсот грамм хлеба для рабочих, триста грамм для нас. Для служащих. На мясо, на жиры тоже… А очереди какие…
– Нет, нет, Димка, – сказала Вера Ивановна, – ты сам ее съешь. Ты такой худой… У тебя глаза совсем другие стали. Насмотрелся… навоевался… – Опять ее голубые глаза-озера наполнились слезами. – Мальчик мой… Лиза, вскипяти чайник, пожалуйста. И макароны из шкафчика достань, разогрей… А конфеты тут у меня… – Она зашарила в буфете. – Вот они. Не очень сладкие. Но ничего…
– Верочка, не суетись, – сказала Елизавета. – Сядь и сиди. Я все сделаю.
Она вышла из комнаты.
– Кто тебе позвонил? – спросил Вадим. – Про Мальвину?
– Свербилов. Сотрудник наш.
– А, это пожилой, который в Стрельне живет?
– Да. Он давно овдовел, жил бобылем, а в июне они с Мальвиной решили пожениться. Свербилов к ней переехал. Хотели расписаться, а тут война началась… – Вера Ивановна горестно вздохнула. – Не знаю, зачем они сегодня в центр поехали, в Гостиный двор… может, что-то купить по хозяйству… Попали под бомбежку. Жуткая была сегодня бомбежка…
– Да. В гавани, возле нас, тоже…
– Он, Сергей Сергеич… Свербилов… позвонил недавно. У него на глазах Мальвину убило… Тревогу объявили, когда в Гостином дворе полно было народу. Побежали искать бомбоубежище… паника… бомба ударила прямо в универмаг. Свербилова взрывной волной отбросило… я не поняла… с галереи, что ли, сбросило… Пришел в себя, пошел искать Мальвину, а там дым, пожар, много трупов… Представляешь, он в этом аду нашел Мальвину… по красному жакету нашел… Она лежала с размозженной головой… под обломком стены…
Вера Ивановна с плачем опустилась на диван, голову обхватив руками.
Из коридора донеслись нарастающе громкие голоса – визгливый чей-то и почти по-мужски низкий голос Елизаветы.
– А вот я в милицию заявлю про твое воровство! – гремела Елизавета.
– Сама ты воровка! – визжал женский голос. – Из больницы спирт тащишь!
– Не ври, психопатка!
Распахнулась дверь, Елизавета вошла, рассерженная, с красными пятнами на щеках. Поставила на стол дымящуюся кастрюльку и небольшой графин темного стекла.
– Вера, не оставляй на кухне продукты, – сказала она. – Я уж тебя предупреждала. Эта стерва ворует. Переполовинила твои макароны.
– Что за стерва? – спросил Вадим.
– Ника.
Вадим удивился: Ника, дочка Покатиловых, в его представлении была маленькой девочкой, крикливой плаксой, прыгающей через веревочку-скакалку. Хотя – ну да, она подросла, ей уже лет шестнадцать…
– …бросила учебу в техникуме, – говорила меж тем Елизавета, выкладывая на тарелки макароны, – пошла домработницей к старому пердуну, бывшему начальнику всех кладбищ, замуж за него вышла… Верочка, Вадим, садитесь за стол. Вадим, я тебе налью разведенного спирта. Не возражаешь?
– Чего я буду возражать? Нам положено полста граммов.
– Нам в хирургии тоже выдают немножко. Тебе, Верочка, не наливаю, ты же непьющая.
– Налей, – сказала Вера Ивановна. – Выпьем за упокой души Мальвины. Это была такая прекрасная душа. Чистая, благородная. – Она закашлялась, хлебнув из рюмки. – Ой, Лиза, совсем забыла, у меня же банка крабов, ну, «чатка», в кабинете, между рамами, принеси, пожалуйста.
Елизавета принесла банку с бело-красной наклейкой, и Вадим вскрыл ее консервным ножом.
– В коммерческих магазинах, – сказала Елизавета, – только «чат-ка» и осталась. Хотя магазины эти, кажется, уже закрывают. Что же будет? – спросила она, выпив залпом из рюмки. – Неужели голод? В Бадаевских складах, говорят, чуть не годовой запас продуктов сгорел. А подвоза нет, железные дороги перерезаны.
Бадаевские склады… Вадим уже не в первый раз это слышит. И каждый раз вспоминает, как восьмого сентября – они в тот день под Красным Селом дрались – видели прошедшую над их головами эскадру «юнкерсов» и вскоре услышали долгий, долгий гул бомбардировки… ужасное зарево увидели…
Он погладил руку Веры Ивановны – маленькую руку с садинами и набухшими венами, лежащую на столе возле тарелкой с макаронами.
– Да не будет голода, – сказал он. – Все сгорело на складах? Ну не может этого быть.
– Ах, Димка! Хочешь меня утешить… Все может быть! Уже было в моей молодости, и вот опять… Как же это получилось, что Питер опять осадили? Кричали по радио, что наша армия самая сильная. И вдруг немцы чуть не на улицах! Город обклеили плакатами «Враг у ворот!». Баррикады строим, противотанковые рвы копаем! Вот! – Вера Ивановна вскинула руки ладонями кверху. – Мозоли от лопаты! Не будет голода? Ох, боюсь, что будет… – Она стиснула щеки, устремив взгляд на потолок, на старую лепнину в углу. Выкрикнула: – Что за жизнь у меня – из одних потрясений! Короткие передышки – и опять, опять… Почему так безжалостно… Господи, разве я виновата в чем-то?..
– Мама, успокойся! Ты ни в чем…
– Димка! Когда твоя открытка пришла из Ораниенбаума, я зацеловала ее… Хотела в церковь бежать, свечку поставить… Но я же не знаю… мы же атеисты, без бога живем…
Прощание было трудным.
– Димка, береги себя! Береги себя, – твердила, требовала Вера Ивановна, припав к груди Вадима. – Не лезь под пули… Я знаю, радио говорило, морская пехота героически сражается… Не геройствуй, Димка! – Она плакала и повторяла, повторяла: – Береги себя…
– Да, да, не тревожься, – говорил Вадим, гладя ее по голове. – Я постараюсь… Ты тоже, мама… При бомбежке – сразу в бомбоубежище… Есть у вас в доме?
– В подвал бегаем, – сказала Елизавета. – Я присмотрю за мамой, ты не беспокойся.
