скачать книгу бесплатно
Порой дети его раздражали: широко открытые вопрошающие глаза, крайняя наивность, полное доверие. В силу профессиональной привычки Джеймс редко бывал честен: он умел отделываться стандартными ответами, не отражавшими суть вопроса, при этом его оппоненты оставались успокоенными – или одураченными. Но со своими детьми он вел себя иначе. Джеймсу казалось, что они видят его насквозь. Ради детей он был обязан стать лучше.
И долго, очень долго ему удавалось оставаться порядочным человеком. Джеймс поступал так, как подсказывали ему долг и благоразумие, и соблюдал клятву, принесенную в церкви шестнадцатого века в присутствии отца Софи Макса, который и не думал делать тайны из своих измен. Джеймс поклялся быть лучше Макса ради жены и своих детей и двенадцать лет – до годовщины свадьбы не хватило всего одного месяца – оставался верен слову.
Но как-то в мае он допоздна засиделся в палате общин, работая над новым биллем о противодействии терроризму. После голосования он спешил по галерее к Порткаллис-Хаус: он был голоден и рассчитывал найти нормальное кафе. И тут навстречу ему попалась Оливия – она шла забрать сумку из своего кабинета, проведя веселый вечер с друзьями. Она была немножко – и очаровательно – подшофе. Проходя мимо Джеймса, оступилась и налетела на него, схватившись за рукав его пиджака. С ее левой ноги слетела туфля на высоком каблуке, и она босиком наступила на холодную сланцевую плитку пола. Ножка в прозрачном чулке оказалась совсем рядом с его начищенными «Чёрч». Сквозь чулок просвечивали покрытые малиновым лаком ноготки.
– Упс! Простите, Джеймс, – сказала Оливия и прикусила нижнюю губу, сдерживая смех. В офисе от нее было не добиться ничего, кроме официального «Да, министр», хотя он знал, что за глаза подчиненные называют его Джеймсом, и призывал всех общаться по именам. Оливия не торопилась убирать руку с его рукава, хотя уже выпрямилась и сунула ногу в туфлю, и Джеймс неожиданно для себя обнаружил, что поддерживает ее под локоть.
– Вы в порядке? Может быть, вызвать вам такси? – Он повел ее к колоколу в Нью-Пэлас-Ярд, обеспокоенный и заботливый: ведь рядом с ним молодая женщина, слегка перебравшая коллега, которую нужно доставить домой.
Оливия остановилась и посмотрела на него снизу вверх, освещенная лунным светом, вдруг став совсем трезвой и чуть-чуть лукавой.
– Я бы выпила еще бокал.
Так все и началось – росток их романа проклюнулся тем благоуханным весенним вечером под темно-синим небом. Джеймс ограничился одним пивом, Оливия заказала джин с тоником. Они сидели за уличным столиком бара «Террас», рядом с Темзой. Джеймс смотрел в темно-серую речную глубину, глядя, как отражаются в водной ряби огни больницы Святого Фомы – там появилась на свет его дочь. Он сознавал, что переступает через свои принципы и рискует всем, что делало его добропорядочным человеком, примером для своих детей, – но ему было почти все равно.
В тот вечер они даже не поцеловались: вокруг были люди, да и Джеймс еще уверял себя, что устоит перед неизбежным. Все случилось неделей позже – после семи дней самой мучительной и восхитительной прелюдии в его жизни. Он извинился, что все произошло так быстро: ему хотелось поглотить ее (так ему казалось) быстро и без остатка. Оливия улыбнулась ленивой улыбкой:
– Будут и другие возможности.
– Как сейчас?
– Как сейчас.
Интрижка продолжалась – бурно, когда была возможность, но с перерывами на время парламентских каникул: на неделю в Саут-Хэмсе, недалеко от дома матери Софи, и две недели на Корсике, где Джеймс учил детей плавать на яхте и еженощно занимался любовью с женой. Роман с Оливией казался ему безумием, которое можно и нужно закончить, как только возобновятся парламентские сессии.
Вернувшись, он попытался дистанцироваться и после партийного совещания сказал Оливии, что все кончено. Он зашел к ней в кабинет, надеясь, что там она не устроит сцену и все ограничится деловым, можно сказать, профессиональным разговором. Спасибо, было мило, но им обоим понятно, что дальше так продолжаться не может.
Ее глаза повлажнели, реплики стали отрывистыми – такую реакцию Джеймс знал очень хорошо, и она его не тронула. Так реагировали все брошенные подружки и – в редких случаях, когда он ее огорчал, – его мать Таппенс.
– Так что, останемся друзьями? – спросил он, только чтобы услышать ее «да».
– Ну конечно. – Оливия весело улыбнулась, приподняв подбородок. Голос ее звучал задорно и смело, но все же дрогнул, подпортив впечатление. – Добрыми друзьями.
Так бы оно, может, и вышло, если бы он не сделал ошибку и не поддался искушению в последний раз. Джеймс придвинулся к Софи и обнял ее, не желая думать о том, что произошло в лифте. Не самое романтическое место, но в их с Оливией отношениях вообще было мало романтики: это Джеймс понимал и без «Мейл».
Видимо, тот эпизод и стал для Оливии последней каплей – не сам секс, а последующее поведение Джеймса. Следует признать, он держался несколько надменно, но ведь для него это была всего лишь разрядка. Быстрый и бурный секс отнюдь не означал, как наверняка надеялась Оливия, что они снова вместе.
– Спасибо, это именно то, что мне было нужно. – Поддавшись эйфории, Джеймс вдруг заговорил как пошляк – теперь он это понимал.
– Это как понимать?..
– Что? – Лифт остановился на нужном этаже, двери разъехались. Джеймс вышел в узкий коридор и открыл дверь, ведущую к комнате комиссии. Его мысли были заняты предстоящей повесткой дня, и ему было неинтересно, что скажет Оливия.
В ее глазах была боль, но нянчиться с ней ему было некогда. Они должны представить комиссии необходимые доказательства, заседание вот-вот начнется – у него попросту не было времени.
Может, если бы он ее поцеловал, погладил по волосам, простился более деликатно – словом, не был бы таким хамом, Оливия бы не обратилась в газеты. Но он просто повернулся и пошел по своим делам, оставив ее слегка растрепанной и с затяжками на колготках. Оставил смотреть ему вслед.
Софи пошевелилась и перевернулась на другой бок, к нему лицом, спугнув неуютные воспоминания. Ощущая знакомое тепло ее тела, Джеймс затаил дыхание, боясь, что она отодвинется. Он осторожно положил руку между ее лопаток и повел по спине, прижимая ее бедра к себе.
Софи открыла глаза – яркие и невероятно синие, будто удивляясь этой близости. Конечно, все девять дней она старалась держаться от мужа как можно дальше.
– Здравствуй, родная. – Джеймс решился легонько поцеловать ее в лоб.
Софи отвернулась, сдвинув брови до глубокой вертикальной морщины на переносице, будто решая, считать его смелость чрезмерной или нет.
– О’кей? – Джеймс подался к жене и поцеловал ее в губы.
– Не надо. – Она недовольно повела плечами, но не отодвинулась.
– Соф, но так не может продолжаться…
– Неужели? – Она взглянула на него, и в ее глазах Джеймс прочел боль, обиду, но и нечто обнадеживающее – смесь бессилия и надежды, намек на то, что и Софи устала от своей холодной сдержанности.
Джеймс убрал руку, освобождая жену из своих объятий, и отодвинулся, пристально глядя на нее. Между ними был примерно фут. Он протянул руку и нежно провел ладонью по ее мягкой щеке. Секунду Софи колебалась, но тут же чуть повернула лицо к руке мужа и, словно бы по привычке, которой она не в силах противиться, слегка поцеловала эту ладонь. Ее веки сомкнулись, будто Софи понимала, что, уступая, проявляет слабость.
Он привлек ее к себе и прижал к груди, пытаясь передать силой своих объятий, как много она для него значит. Плечи жены, казавшиеся такими напряженными последние девять дней, оставались скованными, но дыхание участилось – казалось, она старалась расслабиться, словно сама отчаянно этого хотела.
– В сегодняшних газетах ничего. Похоже, все позади, – сказал он, чуть отодвинувшись и целуя Софи в голову.
– Не говори так, не искушай судьбу…
– Крис ни полслова не слышал за все выходные. И сегодня ничего, – отмел ее суеверные опасения Джеймс. – Думаю, все закончилось.
– Надо послушать «Сегодня». – Софи перевернулась на другой бок.
В половине седьмого радиочасы автоматически включались на новости: ожидаемое снижение процентной ставки, британская медсестра, заболевшая вирусом Эбола, очередная бомбардировка Сирии…
Они молча слушали.
– Ничего, – заключил Джеймс.
Глаза Софи наполнились слезами, как две огромные опрокинутые чаши. Вытерев глаза, она вдруг громко шмыгнула носом:
– Я так боялась…
– Чего? – удивился Джеймс.
– Ты знаешь чего… Вдруг газеты раскопают что-то о «либертенах»…
– П-ф! Вот уж это невозможно. – Он ненавидел те дни, не позволял себе думать о них и желал, чтобы и жена забыла. – Моя совесть чиста. Я там ни при чем, ты же знаешь.
Софи не ответила.
– Соф? – Джеймс приподнял ее лицо за подбородок и заглянул в глаза, улыбаясь самой убедительной и сердечной улыбкой. – Клянусь тебе, я чист!
Некоторое время они просто лежали рядом: Софи в объятиях мужа, а Джеймс – уткнул подбородок в ее волосы.
– Ты была моей опорой.
– Чем же еще я могла быть?
– Нет-нет, ты была для меня всем. Ты имела полное право сердиться… но ты и дети дали мне силы это выдержать… – Джеймс покрывал ее лицо легкими поцелуями, как она любила. Софи не отвечала на ласку. – Я тебе так обязан, Софи…
Тогда она посмотрела на него, и сквозь слой недоверия, наросший за последнюю неделю, проступил облик девушки, в которую Джеймс когда-то влюбился.
– Если я останусь с тобой – если мы вообще решим попытаться остаться вместе, – тогда мне нужно знать, что с этим действительно покончено.
– Мы ведь уже говорили об этом, – вздохнул Джеймс. – Господи, вряд ли я захочу снова увидеть эту женщину! – Он резко, коротко засмеялся. Вырвавшийся смех походил на лай. – Да мы и не пересечемся. Сейчас она на больничном, а потом ее переведут в другой офис, если она вообще вернется на работу. Мне не придется с ней общаться.
– Мне нужно знать, что это не повторится. Такого унижения я снова не вынесу. – Софи, передернувшись, отодвинулась от мужа, села на постели и обхватила руками колени. – Я не такая, как моя мать. Мы же договорились, что не станем, как они… как мои родители, – с упреком сказала она. – Когда мы женились, ты мне обещал!
– Я знаю, знаю. – Джеймс потупился, сознавая необходимость пока поиграть в раскаяние. – Что мне сказать, чтобы ты мне поверила? Как тебя убедить? Я – мы все – уже заплатили высокую цену за мой проступок. Я больше в жизни на такое не пойду. Ты – мой мир, – добавил он, садясь и обнимая жену за плечи. Софи не отстранилась, и Джеймс попытался другой рукой обнять ее за талию.
– Не надо, – сказала она, отодвигаясь на край кровати. – Пора будить детей.
– Но ты мне веришь? – спросил Джеймс, глядя на нее особым взглядом, перед которым Софи никогда не могла устоять, – в широко раскрытых глазах точно отмеренная толика недоверия.
– Верю. – Софи прижалась к груди мужа и скупо, грустно улыбнулась, словно признавая свою слабость. – Дура я, вот и верю.
И тогда он ее поцеловал – по-настоящему, открытым ртом и даже с языком. Поцелуй получился сдержанным, хотя и был далек от целомудренного.
– Там все кончено, – сказал он, глядя жене в глаза и силясь внушить ей уверенность, которую сам отнюдь не ощущал. – Все будет хорошо.
Глава 5
Кейт
31 октября 2016 года
Развернув «Таймс» на чистой столешнице в своей кухне-столовой, я методично просматривала полосы. Затем настала очередь «Сан», «Миррор» и «Дейли мейл». Сплошные статьи о предотвращенном теракте на станции метро «Майл-Энд», главный сюжет недели – бомбардировка прибрежной полосы Египта, но ни слова о Джеймсе Уайтхаусе, «друге премьер-министра, которого застали со спущенными штанами», как на прошлой неделе выразилась «Сан», или о «любовнике из лифта». На всякий случай я пролистала таблоиды, тайком взятые из кабинета наших клерков.
Удивительно быстро улеглась эта шумиха, заваленная настоящими, шокирующими сенсациями. Гробовое молчание кажется странным. Тухлое дело, как сказала бы моя мать. Премьер выступил с заявлением в поддержку коллеги, сказав, что полностью ему доверяет, что это дело частное и вопрос уже решился. Раньше заместители министров, уличенные в занятии сексом с подчиненными, моментально отправлялись в отставку, так с какой стати такая лояльность на сей раз?
Меня всегда раздражал фаворитизм по отношению к бывшим соученикам, но зацикливаться на этой теме у меня нет времени. Уже девять часов, и, как всегда по вечерам, у меня документов воз и маленькая тележка – кроме шуток, сумка на колесиках, жмущаяся к ногам, как верный пес. Я просматриваю записки по делу Блэквелла: завтра слушание в Саутуарке, и мне предстоит выступать на стороне обвинения. Судят насильника-рецидивиста, который в марте в два часа ночи изнасиловал одиннадцатилетнего мальчика. Чем оправдывается Блэквелл? Дескать, он всего-то приласкал несчастного, а полупарализованный мальчик, в которого он влил четыре банки сидра, – «лживое дерьмо». Очаровательная линия защиты.
Работа спорится, и вскоре, несмотря на цинизм доказательств и неизбежную эмоциональную травму для ребенка, на душе становится чуть легче: Грэм Блэквелл, пятидесятипятилетний толстяк (сто шестьдесят килограммов), не понравится присяжным. Если не случится ничего из ряда вон, я, скорее всего, выиграю. После Блэквелла берусь за дело Батлера – изнасилование гражданской жены. Здесь придется потрудиться. Строчки плывут перед глазами, и я вдруг понимаю, отчего расплываются буквы: у меня выступили слезы, я чувствую, как они повисли на нижних ресницах. Вытираю глаза костяшками пальцев. Господи, как же я устала… На часах без двадцати одиннадцать – для меня относительно рано.
Потягиваюсь, пытаясь взбодриться, но не столько гудящая усталость во всем теле (я исходила сегодня весь юго-восточный округ) или умственное переутомление от выявления всех юридических лазеек, сколько эмоциональное изнурение накрывает меня, как бархатный полог безлунной ночи. Здесь, в моей тихой, почти необитаемой квартире я страшно устаю от людской жестокости, особенно когда она направлена против женщин и детей. Я устала от обыденности сексуального насилия или, как мог бы выразиться Грэм Блэквелл, от неспособности послать все это к чертям собачьим.
Надо встряхнуться. Впадать в тоску для меня непозволительная роскошь. Моя работа – обличать этих ублюдков, использовать мою немалую силу убеждения, чтобы упрятать их в тюрьму. Я собрала папки, плеснула виски, нашла в морозилке кубики льда (я не забываю заморозить лед, хотя могу забыть, например, купить молоко) и поставила будильник на полшестого. В квартире холодно – барахлит центральное отопление, а у меня нет времени вызвать мастера, – поэтому я налила горячую ванну в надежде согреться и расслабить сведенные от напряжения плечи. Вода примет меня в свои ласковые объятия…
Я медленно опускаюсь в воду, от которой поднимается пар: почти кипяток, но облегчение наступает мгновенно. Меня никто не касался с прошлого месяца после короткого, не принесшего удовлетворения вечера с Ричардом. При виде собственной наготы я отчего-то ощущаю беззащитность. Надо же, какими тощими стали бедра! Ягодицы выпирают, как крошечные островки, живот впалый, груди маленькие – с каждым десятилетием я теряю один размер чашки лифчика. Лицо, может, и стало лучше – высокие скулы, выгнутые брови, а нос, который я когда-то ненавидела, уже не курносый, а прямой и маленький – мой подарок себе на тридцатилетие, самое красноречивое свидетельство моего преображения и успеха, – но тело скорее сухопарое, чем стройное. Во мне растет жалость к себе, когда я, вспоминая молодую Кейт, гляжу на свою стареющую, седеющую оболочку, ломкую и сморщенную, как буковые листья, которые хрустят под ногами по дороге от метро к моей квартире в этом перестроенном особняке. Я – иссохший лист.
Ох, ради бога, думай о другом! Мозг перебирает новости, как карточки в картотеке: египетское побережье, надоевший туман, прибытие сирийских беженцев еще до Рождества – и опять Джеймс Уайтхаус со своей крепкой дружбой с Томом Саузерном. Друзья с тридцатилетним стажем – достаточно долгий срок, чтобы обзавестись тайнами, разделить и хранить их. Интересно, таблоидные писаки еще кружат вокруг них, мечтая рассказать о сословности и коррупции, откопав на этот раз действительно пикантный сюжет?
Взять хоть ту нашумевшую фотографию, появившуюся сразу после избрания Саузерна на первый срок в 2010 году. Они с Уайтхаусом на ступенях лучшего оксфордского колледжа, одетые в форму своего элитного обеденного клуба «Либертены»: темно-синие сюртуки, бордовые бархатные жилеты и кремовые шелковые галстуки, пионами цветущие у холеных молодых лиц. Фотографию сразу изъяли из печати – новостные издания больше не имеют права ее использовать, но образ самодовольных мажоров остался. Я так и вижу их гладкие улыбающиеся лица, лица юнцов, шагающих по жизни по бархатной дорожке: Итон, Оксфорд, парламент, правительство.
И мне сразу вспоминается ребенок, ставший жертвой рецидивиста-насильника Блэквелла: насколько же у него изначально иные шансы, как непоправимо сломана его жизнь. Нечаянно касаюсь воды уголком газеты, и она мгновенно промокает. Бессильно роняю на пол пропитанный влагой ком. Меня вдруг накрывает волна горечи и боли, настолько огромная, что остается либо сдаться, либо подавить эмоции. Съехав пониже, я ложусь в ванне, радуясь безразличию горячей воды, сомкнувшейся над моим лицом.
Глава 6
Джеймс
1 ноября 2016 года
Джеймс быстрым шагом шел через Порткаллис-Хаус, Нью-Пэлас-Ярд и Вестминстер-холл, стараясь не смотреть на туристов, глазевших на объемное каменное чрево с уникальным консольным сводом четырнадцатого века.
Броги звонко стучали по каменным плитам, унося его прочь от невообразимой смеси акцентов (чешского, немецкого, испанского и, по всей вероятности, китайского) и утрированно правильной артикуляции молодого гида – должно быть, недавнего выпускника факультета международной политики, заученно пересказывавшего стандартный текст про самый большой свод подобного типа и самую старую часть Вестминстерского дворца. Джеймс поежился в своем старомодном твидовом пиджаке.
Здесь, в принадлежащем палате общин Вестминстер-холле – промозглом, суровом, овеянном историей, – Джеймса до сих пор поражает солидность его должности: член парламента от избирательного округа Терлсдон, парламентский заместитель министра внутренних дел, член правительства ее величества… Самый большой зал во всем Вестминстере спасали от пожара в октябре 1834 года в ущерб другим строениям. Здесь нет и следа претенциозности – ни геральдических лилий искусной работы на плитах пола, ни мраморных статуй, ни броских настенных росписей. Здесь не найти ярких красок – ядовито-зеленого цвета палаты общин и киноварно-красного – палаты лордов. Ей-богу, можно подумать, что дворцовый оформитель интерьеров, закинувшись кислотой, основательно оттянулся с цветовой таблицей 40-х годов. Вестминстер-холл со своим подчеркнуто простым серым камнем и темно-коричневым дубом мрачен и суров. Оливер Кромвель был бы очень доволен.
Вот только здесь невыносимо холодно. Холод настоятельно диктует людям кутаться в меха, чтобы соответствовать средневековым традициям почтенного места. Бескомпромиссный холод смеется в лицо современности и напоминает Джеймсу Уайтхаусу, если тот когда-либо вздумает занестись, о его пока что ничтожной роли в истории. Джеймс обогнул двоих полицейских, гревшихся у вертикального радиатора в притворе часовни Святого Стефана, и прошел в более теплый и уютный зал Святого Стефана с блестящими канделябрами, яркими витражами и настенными росписями, с внушительными статуями великих ораторов парламента, великолепных в своих длинных плащах с мраморными складками и при шпорах. Джеймс прошел мимо места, где когда-то был убит британский премьер-министр (единственный случай нападения на премьера в Британии), и едва увернулся от столкновения с ведром. Здесь все разваливается…
Никто на него, слава богу, не смотрел, и Джеймс пошел дальше через оживленное Центральное лобби, сердце Вестминстерского дворца. Депутат-лейборист, беседовавший с каким-то представителем электората, кивнул ему в знак приветствия – и недобро. Джеймс резко свернул влево и прошел мимо еще двоих полицейских в зону, куда простую публику не пускали, – в довольно узкий коридор, ведущий в лобби палаты общин и в саму палату.
Здесь ему было спокойнее. Сейчас, когда идет заседание, никакой кулуарный журналист не схватит его за шиворот, разве что он нарочно сунется в лобби, где им позволено находиться. Сегодня нет необходимости туда идти: проблемы внутренней политики на этой неделе не разбираются, нет дебатов, которые требовали бы присутствия лидеров оппозиции, нет вопросов к премьер-министру. Однако Джеймса будто что-то толкало появляться в общественных местах: он заходил в чайные комнаты, обедал в Порткаллисе, не пропускал заседаний. Он словно желал доказать себе и своим коллегам, что, как он уверял жену, все действительно кончено и забыто.
Конфиденциальная встреча с Томом на утренней тренировке показала, что Оливию и связанные с ней события можно считать вчерашним днем. Крис был взбешен, когда узнал об этой встрече, но Джеймс пробыл на Даунинг-стрит недолго и в четверть седьмого утра уже уехал.
Спустя сорок минут дружеского общения на гребном тренажере Джеймс готов был обнять своего старого друга.
– Спасибо, что не погнал в отставку, – сказал он в конце разговора, когда все «вернулось к истокам». Кожа его блестела от пота, со лба по лицу бежали капли.
Том, раздавшийся в талии после вступления в должность премьер-министра, сперва не смог ответить – так он запыхался.
– Ты для меня больше сделал, – выговорил он наконец.
Самый могущественный человек в стране бессильно повис на поручнях бегового тренажера, но, когда он выпрямился, его вид живо напомнил Джеймсу события более чем двадцатилетней давности. Тогда они бегали по Крайст-Черч-Медоуз, с молодой силой толкая друг друга, радуясь, что закончились выпускные экзамены, – или испытывая страх и отчаяние. Джеймс не хотел этих воспоминаний, но Тома понесло:
– Признай, это самое меньшее, что я мог сделать. Пришла моя очередь за тебя поручиться.
Пока все шло неплохо. Джеймс поймал парочку колкостей от ханжей-лейбористов, растолстевших северян, которые, должно быть, не занимались сексом с самого миллениума, сварливые лейбористки обдавали его презрением, но многие члены парламента были на его стороне и кивали в знак поддержки. Были и достаточно добрые замечания, в особенности от опытных политиков – бывших министров, помнивших Алана Кларка, Сесила Паркинсона, Тима Йео, Стива Норриса и Дэвида Меллора, не говоря уже о Стивене Миллигане, задохнувшемся во время сексуальных игр, когда его связали колготками. Никто не делал вид, что нынешний состав правительства «возвращается к истокам», никому не было дела до чужой моральной чистоплотности или ее отсутствия. Возникло некоторое беспокойство по поводу его смелого флирта с подчиненной, но стратегия Криса Кларка сработала безукоризненно. Интуиция Джеймса – а инстинкты у него работали отменно – подсказывала, что эта «шалость», возможно, занесена в апокрифический кондуит «главного кнута» или удостоится пары абзацев в будущих политических мемуарах, но что касается перспектив его политической карьеры, под интрижкой с Оливией уже подведена черта.
Облегчение было неимоверным. Джеймс остановился у дубовых ячеек для корреспонденции. Казалось бы, анахронизм в эпоху мобильных телефонов, поминутно вибрирующих от сообщений и имейлов, однако и ячейками активно пользуются. Дверца освещена, то есть его ждет сообщение – записка, неожиданно снисходительная, от Малколма Твейтса. Джеймс посмотрел на вход в палату общин. Стоявший у дверей главный швейцар – еще один анахронизм в черном сюртуке и жилете – поприветствовал его сдержанным, но вежливым кивком. В вестибюле было тихо, и Джеймс постоял здесь, глядя на бронзового Черчилля, который уперся руками в бока и набычился, как профессиональный боксер. У другой стены миссис Тэтчер с поднятой правой рукой и отставленным указательным пальцем словно вещала с трибуны палаты общин. Джеймс был консерватором нового толка, однако ему хотелось заразиться их непоколебимой верой в себя, вернуть себе привычное нахальство. Он кивнул Железной Леди, повернулся и улыбнулся швейцару самой обаятельной улыбкой.
Все будет хорошо. Проходя мимо арки палаты общин, он взглянул на красноватые пятна – следы пламени: здание сильно пострадало от немецких бомбардировок. Крыша обрушилась, однако если не знать, то никогда не скажешь: все отстроили заново. Вот так же восстановится и его карьера, расстроенная, но избежавшая фатальных разрушений. Главное теперь – помимо того, чтобы быть дружелюбнее со скучными коллегами, – это хоть как-то проявить себя на ближайшем брифинге. Работа, конечно, неблагодарная, хотя Том знает, что он, Джеймс, еще может блеснуть. А сейчас пора возвращаться в офис. Он зашагал по коридору, покинув святая святых, это бьющееся сердце палаты общин.
Джеймс прошел через лобби палаты лордов – толстые красные ковры и обшитые панелями стены, украшенные васильковыми с золотым листком гербами министра юстиции и генерального прокурора. Пожилой пэр, ковылявший в копировальную, кивнул Джеймсу. Никто не разговаривал – молчание царило, как в монастыре траппистов, хотя высокую викторианскую готику аскетической не назовешь. Джеймс предпочитал эту роскошь и кулуарность сверкающей открытости Порткаллиса, современного здания парламента с огромным атриумом, обсаженным фиговыми деревьями. Хотя достопамятному совещанию комиссии лучше было бы состояться как раз в Порткаллис-Хаус – там у лифтов стеклянные двери…
Джеймс прогнал эту мысль и пошел короткой дорогой: спустился по винтовой лестнице, поплутал в лабиринте кабинетов административных служащих и вышел во двор у дальнего угла здания, обшитого пластиком и огороженного лесами, возле входа для герольдмейстера с черным жезлом. Ярко светило осеннее солнце, позади сверкала Темза, напоминая Джеймсу о золотых деньках в Оксфорде. Он давно отгородился от не столь золотых воспоминаний той поры, но вот надо было утром Тому вылезти со своим задушевным: «Признай, это самое меньшее, что я мог сделать. Пришла моя очередь за тебя поручиться».
– Мистер Уайтхаус?
Незнакомый голос вывел его из задумчивости, как раз когда Джеймс собирался вернуться к себе в офис по Миллбанк. К нему направлялся немолодой мужчина в сопровождении женщины лет тридцати.
– Чем могу помочь? Может быть, вам лучше записаться на прием? – Джеймс покосился на здание палаты общин с полицейской охраной и секьюрити. Не то чтобы он боялся встреч с избирателями, но предпочитал не рисковать, тем более что человек шел к нему с ухмылкой ненормального.
– Надеемся, вы все-таки уделите нам время, – сказал он, подойдя ближе.
