Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны

скачать книгу бесплатно


Покинут, покинут, покинутый я!
Как камешек брошенный я без тебя,
В слезах на коленях в часовне моей
Я буду молиться при свете свечей.
В лесу есть полянка, где много цветов,
Там спит моя радость, вот только любовь
Не в силах ее никогда оживить,
И век без нее мне покинутым быть.

Как только раздалась музыка, Рудольф достал из кармана мешочек с бесцветными кристалликами и растворил их в стакане молока. Если проглотить цианистый калий, он моментально вызывает агонию: в груди все сжимается, в горле ужасно жжет, кожа бледнеет, начинаются рвота, кашель и конвульсии. Через две минуты Рудольф откинулся на стуле без сознания. Хозяин послал посетителей привести врачей. Пришли трое, но было уже слишком поздно.

На следующий день в новостной заметке в газете говорилось, что на месте происшествия нашли несколько предсмертных записок. В одной из них, адресованной родителям, Руди признавался, что убивает себя от горя из-за смерти друга. Два дня спустя его останки забрали из берлинского морга в Вену, и там без почестей похоронили. Боль и унижение его отца, Карла, трудно передать. Не успели похороны закончиться, как он погнал все семейство с кладбища, запретив жене даже оглядываться на могилу. В дальнейшем ни жене, ни другим членам семьи не разрешалось упоминать имя Рудольфа в его присутствии.

Через восемь месяцев после похорон, когда Гретль с новоиспеченным мужем выходили из церкви, в которой только что обвенчались, невеста передала замерзший свадебный букет надежному другу с просьбой отнести туда, где похоронен ее брат, и рассыпать цветы в память о нем на его могиле.

7

Трагедия Ганса

Решение Карла запретить говорить о Рудольфе было продиктовано не отсутствием чувств по этому поводу, а их избытком: если дать им волю, они окажутся разрушительными. Присутствовали и практические соображения: он хотел, чтобы семья сплотилась и не горевала, чего можно было достичь только жестким запретом. Но если он собирался объединить домочадцев, трудно было придумать что-то хуже цензуры. В доме из-за запрета повисло невыносимое напряжение, дети отстранились от родителей, и исправить это уже не удастся никогда. Карла за глаза обвиняли в том, что он чрезмерно давит на сыновей, заставляя их выбрать профессию, куда обязательно входили бы две дисциплины, которые помогли ему сколотить состояние – инженерное дело и бизнес. Фрау Витгенштейн, Леопольдину (или Польди, как ее звали в кругу семьи) дети обвиняли в том, что она не могла противостоять мужу-тирану, что она нерешительна и пуглива, как мышка. Больше чем через сорок лет после смерти брата Гермина с горечью писала:

Когда мой семилетний брат Руди сдавал вступительные экзамены в школу, он расстроился и испугался, когда экзаменатор сказал матери: «Он очень нервный ребенок, вам нужно быть к нему повнимательней». Я часто слышала, как это высказывание повторялось с иронией, словно какой-то абсурд. Мать не могла всерьез предположить, что ее ребенок может быть слишком нервным, для нее это было немыслимо[27 - HW1, p. 96.].

Разговоры о самоубийстве Рудольфа в семье из-за отцовского запрета превратились в тайные совещания, отчего факты со временем исказились по принципу испорченного телефона. Например, ходили слухи, что он покончил с собой из-за того, что изнеженное венское воспитание не подготовило его к сложностям студенческой жизни в Берлине; или что отец запретил ему учиться на актера, или что он подхватил венерическую болезнь, от которой тронулся умом. Среди множества предположений ходило немало нелепиц, и все же это ничто по сравнению со сплетнями, связанными с исчезновением еще одного брата, Иоганнеса (его называли Ганс).

Как сказал бы Оскар Уайльд: «Потерю одного сына еще можно рассматривать как несчастье, но потерять двоих похоже на небрежность». Как ни странно, самоубийство Руди не первая трагедия в доме Витгенштейнов: двумя годами ранее старший сын Карла, Ганс, исчез без следа. Это тоже запрещалось обсуждать.

На детских фотографиях у Ганса угловатая голова и заметное косоглазие, по всей видимости, он был немного слабоумным. Сегодня сказали бы, что у него «синдром саванта»: это отсталый ребенок с необычайным даром в одной области, например, обладающий поразительной памятью или умеющий быстро считать в уме. Ганс был болезненно застенчив, с богатым внутренним миром. Крупный и неуклюжий, упрямый и с трудом поддающийся воспитанию, он был, по мнению старшей из сестер, «очень особенным ребенком». Первое сказанное им слово было «Эдип».

С раннего детства он испытывал странное влечение переводить внешний мир в математические формулы. Однажды вечером, когда он еще был ребенком, они с сестрой гуляли по Городскому парку Вены. Увидев красивую беседку, он спросил, может ли она представить, что беседка сделана из алмазов. «Да, – ответила Гермина. – Как было бы здорово!»

«Позволь-ка», – сказал он и уселся на траве, пытаясь сопоставить годовой доход южноафриканских алмазных шахт со всеми богатствами Ротшильдов и американских миллиардеров, мысленно измерить всю беседку целиком, включая орнамент и чугунные кружева, и медленно и последовательно построить изображение, пока – внезапно – не остановился. «Я не могу продолжать, – признался он, – поскольку не могу представить алмазный павильон выше вот такого», – он поднял руку на высоту около метра над землей. – «А ты можешь?»

«Конечно, – ответила Гермина. – А что не так?»

«Ну, нет таких денег, чтобы купить еще больше алмазов».

При всей своей математической смекалке Ганс питал неизменный интерес к музыке, и здесь он был феноменально талантлив. В четыре года он мог определить эффект Доплера в падении на четверть тона высоты звука проносящейся мимо сирены; в пять он бросился на землю в слезах с криками: «Не так! Не так!» – когда два духовых оркестра на разных концах длинной карнавальной процессии одновременно играли два марша в разных тональностях. Когда семья отправилась на концерт знаменитого Joachim Quartet в Kleiner Musikvereinssaal, Ганс отказался идти. Его не интересовали музыкальные интерпретации, вместо этого он лежал дома на полу, разложив перед собой партитуру концерта. И хотя он ни разу не слышал произведения, он смог, просто изучив партии по отдельности, создать в уме ясное представление о том, как будут звучать вместе четыре музыкальные линии, и благодаря этому сыграть все произведение по памяти на фортепиано родителям, когда они вернулись.

Несмотря на то что Ганс был левшой, он достойно играл на скрипке, органе и фортепиано. Юлиус Эпштейн, учитель Малера и известный преподаватель фортепиано в Венской консерватории, однажды назвал его «гением», но всю искусность и проблески тепла в исполнении Ганса портили чрезмерная порывистость и непроизвольные всплески напряжения, типичные для его характера с ранних лет. Гермина, объясняя их напряженной, закипающей атмосферой дома Витгенштейнов, заключила:

Это трагедия, что наши родители, несмотря на их высокую нравственность и чувство долга, так и не смогли добиться гармонии в отношениях друг с другом и с детьми; это трагедия, что сыновья так отличались от отца, будто он взял их в сиротском доме! Он испытал, по-видимому, горькое разочарование, что никто не последовал его примеру и не продолжил работу всей его жизни. Одно из самых больших отличий – и самое трагичное – заключалось в том, что сыновьям с детства не хватало его энергии и воли к жизни[28 - HW1, p. 102.].

Так что же на самом деле случилось с Гансом? Короткая заметка в Neues Wiener Tagblatt от 6 мая 1902 года гласит: «Промышленника Карла Витгенштейна постигло ужасное несчастье. С его старшим сыном Гансом (24 лет), находившемся на учебе в Америке около трех недель, произошел несчастный случай при катании на каноэ»[29 - Neues Wiener Tagblatt, 06.05.1902, цит. по: Gaugusch, p. 14, n. 65.]. По дате этой короткой заметки можно предположить, что Руди выбрал вторую годовщину «ужасного несчастья» с братом в качестве знаменательной даты, подходящей, чтобы покончить с собственной жизнью в Берлине. Но если Ганс действительно убил себя 2 мая 1902 года, Витгенштейны еще долго открыто этого не признавали, и эту краткую заметку, в которой ничего не говорится о дальнейшей судьбе Ганса, ни в коей мере нельзя считать последним словом на эту тему. С тех пор в семье ходило множество домыслов. Одни говорили, что он бежал в Америку, другие – что в Южную Америку; кто-то сообщает, что в последний раз его видели в Гаване на Кубе. Его имени нет ни в одном из сохранившихся списков пассажиров. Возможно, Ганс уехал по фальшивому паспорту. Известно, что когда ему было двадцать с небольшим, отец отправлял его поработать на заводы в Богемии, Германии и Англии, где он должен был взять на себя обязанности и ответственность, которым отчаянно противился, и из такой работы он не сумел извлечь никакой пользы для себя. Вместо того чтобы работать, он предпочитал заниматься музыкой.

Когда Ганс возвращался домой, раздоры с отцом разгорались с новой силой. Карл был страшен даже в хорошем настроении. Гретль писала в дневнике: «Частые шутки отца кажутся мне не веселыми, а только опасными»[30 - Margaret Stonborough, Notebook, цит. по: Prokop, p. 14.]. Карл, плохо разбиравшийся в людях, страстно желал, чтобы старший сын преуспел в бизнесе, стал блистательным предпринимателем и промышленником, напоминал высокими достижениями его самого; но когда высоко воспаряешь, кажешься крошечной точкой тем, кто не может летать. Карл, хотя сам любил музыку, не выносил болезненной одержимости сына и в конце концов позволил ему играть на музыкальных инструментах только в строго обозначенные часы. Юношеский мятеж Карла против отца привел его к большому успеху в делах, но неосмотрительно было ожидать от Ганса того же пыла, и недальновидно считать, что неослабевающее отцовское давление на такого юного, беспечного и незрелого парня может привести к каким-либо иным результатам, кроме катастрофичных.

Все сходятся во мнении, что в 1901 году Ганс сбежал от отца за границу. К двадцати годам он располнел, увлекся мрачной нигилистической философией Артура Шопенгауэра и, по одному из сообщений, был гомосексуалом[31 - См. Bartley, Wittgenstein, 3rd edn, p. 36.]. Кто-то утверждает, что он дожил до двадцати шести лет. В одном источнике говорится, что он умер в Эверглейдсе во Флориде, в другом – что «в 1903 году семье сообщили, что годом раньше он исчез из лодки в Чесапикском заливе и с тех пор его не видели. Очевидно было, что он совершил самоубийство»[32 - Монк, с. 27.].

Однако очевидно ли родителям, что их ребенок покончил с собой, когда им сообщают, что в последний раз его видели в лодке год назад? Разве родители, попавшие в такие странные, нетривиальные обстоятельства, не будут надеяться, терпеливо ждать час за часом, год за годом стука в дверь? С какого момента родители, не увидев ни тела, ни свидетелей, допускают, что их сын не просто сбежал и скрывается, а совершил самоубийство?

Лодка – единственный постоянный мотив всех вариантов истории. Кто-то говорит, что Ганс в лодке застрелился или отравился, кто-то – что он пробил дно, чтобы утопиться. Один из племянников считал, что лодка могла перевернуться во время тропического шторма на озере Окичоби: «Конечно, можно взять на озеро пистолет и застрелиться, но только мертвецки пьяный человек потащится на это проклятое озеро, чтобы расстаться с жизнью»[33 - Дж. Ст. – Брайану Макгиннесу, 18.06.1989, pc.]. Одна из тетушек Ганса утверждала в письме, что родители специально наняли человека, чтобы искать его на реке Ориноко в Венесуэле.

Лодка, неустановленная дата, минимум пять разных мест – едва ли получится установить истину.

Ганс, конечно, мог прожить всю жизнь за границей втайне от семьи в Вене, но самый вероятный вариант – что он действительно совершил самоубийство где-то за пределами Австрии, что семья и прежде сталкивалась с намеками или даже непосредственными провозглашениями его суицидальных намерений, а открыто признать, что он добровольно расстался с жизнью, их подтолкнула весьма широко обсуждавшаяся гибель 4 октября 1903 года в Вене 23-летнего философа по имени Отто Вейнингер.

Историю Вейнингера рассказать недолго. Он был пылким, умным, запутавшимся юношей маленького роста, похожим на обезьянку, из семьи весьма строгих нравов. Его отец был ювелиром. Свою короткую жизнь Вейнингер прожил на полюсах ненависти к себе и самовозвышения без малейшего промежутка здравого смысла между ними. «Я уверен, что сила моего духа такова, – писал он, – что я в некотором роде могу решить все проблемы. Не думаю, что мог бы долго оставаться в заблуждении. Я уверен, что заслуживаю имя Мессии (Спасителя), ибо такова моя природа»[34 - Otto Weininger, Taschenbuch, цит. по: Abrahamsen, p. 97.].

Весной 1903 года Вейнингер опубликовал свой magnum opus, внушительный трактат под названием «Пол и характер», где занял жесткую позицию по отношению к женщинам (будучи женоненавистником) и евреям (будучи евреем). Как только книга вышла, он написал другу: «У меня есть три пути: виселица, самоубийство или настолько блестящее будущее, что я даже не осмеливаюсь подумать о нем». В итоге враждебная реакция прессы привела его ко второму варианту. Вечером 3 октября он снял комнату в доме на Шварцшпаниерштрассе, где несколько лет томился австрийский поэт Ленау и где 26 марта 1827 года умер Бетховен. Оговорив с хозяйкой условия сдачи, Вейнингер попросил доставить его семье два письма и в одиннадцатом часу ночи ушел в комнату, запер дверь, достал заряженный пистолет, направил ствол в левую сторону груди и выстрелил. Получив письмо, не медля ни минуты, утром примчался брат. Дверь спальни пришлось вышибать. В комнате в луже крови лежал полностью одетый Отто. Он еще дышал. Добровольная скорая помощь доставила потерявшего сознание молодого философа в Главный госпиталь Вены. Там в половине одиннадцатого утра он и умер.

Самоубийство Вейнингера привлекло широкое внимание венской общественности. В газетах выходили целые полосы комментариев о нем, его репутация стремительно росла: в считанные дни он превратился из невразумительного полемизатора в национальную знаменитость. «Пол и характер» продавался огромными тиражами. Поговаривали, что кое-кто из Витгенштейнов посетил его похороны на Мацлайнсдорфском кладбище, проходившие, как распятие Христа, при частичном затмении солнца. Все Витгенштейны прочли его книгу.

Недавние исследования показали, что «медиа»-суициды известных людей вызывают волну так называемых подражательных самоубийств. К примеру, в августе 1962 года количество суицидов в США увеличилось на 303 (скачок на 12 %) после того, как Мэрилин Монро приняла смертельную дозу. Впрочем, это явление не ново. Количество суицидов в Вене выросло после сенсационного двойного самоубийства кронпринца Рудольфа и его любовницы Марии фон Вечеры в Майерлинге в 1889 году, а около сотни лет назад в разных частях Европы запретили роман Гете «Страдания юного Вертера», когда обнаружилось, что суицид литературного героя вызвал шквал самоубийств страдающих от любовной лихорадки юношей Италии, Лейпцига и Копенгагена.

То же самое началось в Вене после смерти Отто Вейнингера в октябре 1903 года. Если Ганс Витгенштейн действительно покончил с собой, то скорее всего он это сделал, когда Вейнингер был еще жив. Но семья смирилась с его судьбой и признала ее гораздо позже, после публичной смерти Вейнингера, тихая рябь от которой вышла далеко за пределы Шварцшпаниерштрассе и, может быть, добралась до того самого маленького столика в берлинском Gaststube, где семь месяцев спустя сидел Рудольф, нетерпеливо глядя на свой последний стакан молока.

8

В доме Витгенштейнов

Зимний Пале Витгенштейн на Аллеегассе, куда Джером Стонборо впервые вошел где-то между драмами исчезновения Ганса и самоубийства Рудольфа, должен был показаться ему роскошью совсем иного порядка, нежели все виденное раньше, когда он поставлял перчатки на Бродвей. В тот первый раз он пришел, вероятнее всего, на один из частных концертов Витгенштейнов, куда его пригласили как нового друга Рудольфа Мареша, врача, женатого на одной из двоюродных сестер Гретль.

Фасад, протянувшийся почти на 50 метров вдоль Аллеегассе, снаружи выглядел одновременно величественным и аскетичным: девять пролетов на втором этаже, семь – внизу, с высокими арками по бокам. Джером вошел в ворота с правой стороны, через тяжелые дубовые двери; его встретил портье в ливрее, единственная обязанность которого заключалась в том, чтобы встать со стула и поклониться гостям. Во дворе он, конечно же, оценил огромный скульптурный фонтан (работы хорватского экспрессиониста Ивана Мештровича), замысловатый мозаичный пол на входе в мрачный холл с высоким потолком, резные панели, фрески со сценами из «Сна в летнюю ночь» Шекспира и впечатляющую работу Огюста Родена. Прямо перед ним между двумя каменными арками лестница из шести ступеней с мраморными балюстрадами поднималась к поразительным двойным стеклянным дверям. Подле них (с этой стороны) – статуя тевтонца в полный рост, снимающего шлем в знак приветствия. Двери открывал (с той стороны) камердинер в ливрее, одетый, как вспоминал один из гостей Пале, в «форму, напоминавшую австрийский охотничий наряд в Штирии»[35 - Эрна Оттен – Э. Фреду Флинделлу, 20.06.1967, pc.]. Дальше гости поднимались по большой, широкой, покрытой красным ковром мраморной лестнице (в дневное время на нее падал солнечный свет, струящийся сквозь сводчатую стеклянную крышу высоко вверху) к гардеробной, где уже ждали слуги, чтобы забрать пальто.

Частные концерты проводились иногда в холле, но чаще в Musiksaal на втором этаже. Это был один из самых прекрасных салонов в доме. Здесь от пола до потолка протянулись роскошные гобелены со сценами охоты, а одну стену занимали трубы педального органа с двумя клавиатурами, богато украшенного изображениями рыцарей и менестрелей в прерафаэлитской манере. В центре комнаты стояли друг напротив друга два рояля B?sendorfer Imperial, клавиатура к клавиатуре, а на высоком черном постаменте сидел, нахмурившись, полуобнаженный Людвиг ван Бетховен – модель знаменитого памятника, которую высек из цельного куска белого мрамора Макс Клингер. Вокруг были расставлены десять позолоченных торшеров, но их редко включали, комнату обычно держали в темноте. Даже днем ставни не открывали, единственным источником света были две маленькие лампы, прикрепленные к пюпитрам каждого рояля.

Если бы Джерому понадобилась «комната отдыха», он не нашел бы более удобного места, поскольку одной из маний Карла Витгенштейна было обязательное наличие уборной с позолоченными кранами и раковинами, примыкающей к каждой гостиной.

Музыкальные вечера Витгенштейнов были, по словам Гермины, «всегда счастливыми событиями, почти торжественными, а прекрасная музыка – их неотъемлемой составляющей»[36 - HW1, p. 79.]. Качество исполнения было первоклассным, так как играли выдающиеся музыканты. Скрипач Йозеф Иоахим, ученик Мендельсона и первый, кто сыграл скрипичный концерт Брамса, был в родстве с Карлом; он два или три раза в год играл в Пале на знаменитой скрипке Гварнери дель Джезу 1742 года, которую Карл щедро ему одолжил; он использовал Musiksaal для репетиций, когда приезжал со своим квартетом в Вену. Гости – ученые, дипломаты, художники, писатели и композиторы – не уступали в известности музыкантам, которые их развлекали. Брамс приходил послушать исполнение своего Квинтета для кларнета; Рихард Штраус посетил несколько концертов в Musiksaal, бывали композиторы Шёнберг, Цемлинский и Густав Малер. Впрочем, последнего перестали приглашать, когда он оскорбил хозяев, разгневанно воскликнув: «После того, как мы услышали фортепианное трио Бетховена „Эрцгерцог“, нельзя играть ничего!»[37 - Эту историю рассказал П. В. своему ученику Стиву Портману в конце 1940-х годов, а тот пересказал ее автору в мае 2007 года.] Еще одним постоянным гостем был Эдуард Ганслик, заклятый враг Вагнера, которого до самой смерти в 1904 году считали самым влиятельным и опасным музыкальным критиком Вены. На письмо фрау Витгенштейн, где она справляется о его здоровье, Ганслик незадолго до смерти ответил:

Дорогая, уважаемая и любезная сударыня,

ваше участливое письмо подарило такую радость моему сердцу, что я весь день был счастлив и благодарен вам. Прелестные вечера, за которые я должен благодарить вас, живой чередой пронеслись перед глазами. Превосходная музыка, восхитительные тосты, провозглашаемые в приятном возбуждении вашим мудрым и красноречивым мужем, большое удовольствие, которое вы получаете, уделяя пристальное внимание музыке и всему остальному!

Мое здоровье, кажется, сохраняет какое-то равновесие, что дарит мне надежду поблагодарить вас лично в мае за то, что вы так любезно справляетесь обо мне.

С глубочайшим уважением,

Ваш Эд. Ганслик[38 - Эдуард Ганслик – Лп. В., 11.04.1904, ?NB.].

Если Джером и чувствовал себя неловко в таком изысканном венском обществе, тогда он этого не признавал (это случится позже); его неуклюжесть проявлялась во взрывах подолгу вынашиваемой ревности, вызванных той очевидной легкостью, с которой Гретль щебетала с другими мужчинами в период его ухаживаний. Она посчитала эти припадки знаком настоящей любви, а не (как она поймет впоследствии) явным предвестием психоза, который омрачит, расшатает и в конце концов разрушит их брак. Упрямство Гретль побудило ее выйти замуж за человека, далекого от круга Витгенштейнов, но Джером Стонборо был чужим не только для Витгенштейнов, он был чужим для всей Вены, чужим даже на родине, в Америке, человеком без корней, необъяснимым, которому трудно угодить и с которым трудно иметь дело. Карлу могло отчасти понравиться то, что зять был состоятельным человеком, а его сестра вышла замуж за Гуггенхайма, но несколько вопросов высокопоставленным друзьям в Америке (среди которых были стальные миллиардеры Эндрю Карнеги и Чарльз Шваб) явно дали ему знать о смене Джеромом фамилии, банкротстве Стейнбергера и крайне слабых позициях Уильяма Гуггенхайма.

Когда Гретль купила изящный замок на берегу озера Траунзе, Маргарита Канлифф-Оуэн, ведущая в Washington Post колонку сплетен под псевдонимом Маркиза де Фонтеной, безуспешно пыталась узнать что-нибудь о ее таинственном муже:

Кто такой этот господин Стонборо? Покупатель виллы и шато Тоскана, принадлежавших давно ушедшему эрцгерцогу Иоганну Австрийскому и его матери Марии-Антонии, последней великой герцогине Тосканской. Господин Стонборо описан в объявлении о покупке как «знаменитый американский мультимиллионер». Но я не смогла найти его имени ни в одном справочнике, даже в Locator, где указаны имена членов ведущих клубов и так называемых «сливок общества» крупнейших городов Соединенных Штатов[39 - Marquise de Fontenoy, ‘Buys Archduke’s Palace’, WP, 08.01.1914, p. 6.].

Что до братьев и сестер Гретль, они возненавидели нового родственника, и ненависть только росла с годами, а двое младших, Пауль и Людвиг, которых звали die Buben (мальчики) – особенно сильно. Когда их познакомили с Джеромом, они были подростками, но остальные домочадцы все еще относились к ним как к детям.

9

Мальчики

Во взрослой жизни Пауль Витгенштейн был гораздо известнее младшего брата, но сейчас все наоборот: Людвиг, или Люки, как его звали в семье, стал иконой XX века – привлекательный, заикающийся, терзающийся, непостижимый философ. Вокруг этой мощной личности после его смерти в 1951 году образовался настоящий культ – и, что характерно, многие последователи культа Витгенштейна никогда не открывали его книг и не пытались понять ни единой мысли. «Schmarren!» («Чепуха!») – отзывался обо всем этом Пауль[40 - Автору рассказала дочь П. В. Джоан Рипли в сентябре 2006 года.]. Но критика не омрачила братской дружбы. Когда вышел «Логико-философский трактат» (где в предисловии автор утверждает, что нашел решение большинства самых сложных философских проблем в мире), Людвиг подарил книгу Паулю, подписав: «Моему дорогому брату Паулю на Рождество 1922 года. Если книга бесполезна, пусть она скоро исчезнет без следа»[41 - Хранится в частной коллекции.].

Когда Джером ухаживал за Гретль, Паулю – привлекательному, невротичному, эрудированному, любящему природу, пылкому – было семнадцать, и он как раз сдавал выпускные школьные экзамены в классической гимназии в Винер-Нойштадте. Людвиг, будучи на полтора года младше, томился в течение учебного года у семьи Штригль в провинциальном городе Линце. Днем он ходил на уроки в реальное училище, полуклассическое го, сударственное образовательное учреждение на триста учеников. Как вспоминает один из учеников, большинство учителей

…психически ненормальные, а многие к концу своих дней и вовсе помешались; их вечно грязные воротнички… Они даже внешне выглядели какими-то потасканными, – пролетариат, не умевший мыслить самостоятельно, отличавшийся дремучим невежеством и лучше всего подходивший для того, чтобы поддерживать беспомощную систему правления, которая, слава Богу, теперь в прошлом[42 - Пренебрежительные заметки Гитлера об учителях можно найти в: Trevor-Roper, 03.03.1942, p. 288; 12.04.1942, p. 347–349; 29.08.1942, p. 547–548; 07.09.1942, p. 566–568.].

Этого ученика, который был всего на шесть дней старше Люки, звали Адольф Гитлер.

Непохоже, чтобы хоть один из них, Людвиг или Гитлер, в то время мог хотя бы подозревать о потенциале другого. В школе оба держались особняком, оба требовали от одноклассников, чтобы те обращались к ним на «Вы», хотя принято было по-свойски друг другу «тыкать». Гитлера, страдавшего от наследственной болезни легких, учителя отмечали, но не как будущего фюрера Германии, а как проблемного двоечника, который не смог даже получить аттестат зрелости, в то время как Людвига, чей недуг состоял в болезненном выпячивании стенок кишечника (попросту говоря, грыжа), в лучшем случае считали средним учеником, по большинству предметов его отметки часто вызывали обеспокоенность.