banner banner banner
Медведь
Медведь
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Медведь

скачать книгу бесплатно


– Алло…

– Здравствуйте. – Голос на том конце был мужским. С легкой хрипотцой. Очень бодрый и безразлично-официальный голос. – Это Петр Григорьевич?

– Да, – несколько растерянно ответил Лозовский.

– Лозовский? – уточнил голос. – Генеральный директор банка «Русич»?

– Да, это я. А с кем имею честь?..

– Я по поводу вашей дочери Натальи, – доверительно сообщил голос.

– Где она? Что с ней?

– Вам знакомо такое понятие как киднеппинг?

– Что?.. Вы похитили ее? Украли мою девочку…

– Успокойтесь, Петр Григорьевич. С ней все в порядке. Она жива и здорова. Находится в надежном месте… И в надежных руках.

– Где она! – взревел Лозовский. – Позовите ее немедленно! Я хочу с ней поговорить!

– Всему свое время Петр Григорьевич, – мягко ответил голос. – Вы еще услышите свое ненаглядное чадо. А пока ознакомьтесь, пожалуйста, с посылочкой. Она лежит у порога вашего дома. До свидания, Петр Григорьевич.

В трубке послышались короткие гудки. Лозовский выронил трубку и схватился за сердце. Боль накатила внезапно. Ледяные пальцы сжали сердце, и мир опять потемнел, зашатался, закружился пестрой каруселью. Стало трудно дышать, а звуки ушли. Осталась только звенящая пустота, гулкая и пугающая, как шорохи в запертом подвале.

– Олег…

Ноги не держали. Петр Григорьевич схватился рукой за стену и шагнул к лестнице в вестибюль. Где этот болван? Где этот неповоротливый боров с лисьей мордой – его слуга, телохранитель, порученец? Где этот тупоголовый идиот, этот незаменимый, пронырливый, ловкий чалдон?..

– Олег…

Снизу послышались легкие шаги. По мраморным ступеням лестницы поднимался невысокий, крепко сбитый мужчина средних лет. Его темные, с проседью волосы были коротко острижены, серые глаза смотрели остро и цепко, а на правой щеке белел шрам – память о юности. Впрочем, о своей юности Олег Кулагин не любил распространяться.

Едва взглянув на побелевшее лицо хозяина, Олег сразу ускорил шаг, на ходу вытаскивая из кармана таблетки валидола. Он уже не раз становился свидетелем сердечных приступов Лозовского, и знал, что нужно делать в таких случаях.

– Положите под язык, Петр Григорьевич. – Кулагин протянул одну таблетку хозяину и покосился на качающуюся на весу телефонную трубку. – Вы хотели вызвать врача?

– Нет, – прошептал Лозовский.

Боль отступила. Остались только ярость и страх за судьбу дочери. Темнота. Он опять оказался в кромешной тьме, а где-то рядом таился враг, невидимый, ухмыляющийся, безжалостный. И готовился нанести следующий удар. Нужно было что-то делать, но вокруг была неизвестность, которая страшнее любого кошмара. Неизвестно, чего было больше сейчас в душе Лозовского – опасений за дочь или ненависти к невидимому врагу, осмелившемуся встать на его пути.

Ярость. Лозовскому хотелось увидеть своего противника, заглянуть в его глаза и послать пулю за пулей ему в лоб, чтобы стереть ухмылку с его лица. Точно так же когда-то, вечность назад, он ненавидел своего отца.

Тогда тоже было лето, такое же серое и дождливое. Отец высек его за сломанную ветку яблони. А ветка и так бы сломалась – она не выдерживала веса яблок. Мать пожалела его. Она всегда жалела его, когда отец был несправедлив. А отец… Отец был жесток и к нему, и к матери.

Отец запретил ему гулять два дня. И, словно в насмешку, в тот же день из-за бесконечных туч выглянуло солнце. Он слышал, как друзья зовут его с улицы, предлагая сыграть в футбол. Он слышал и то, как отец прогнал их со двора. Это было унизительно. Помнится, от обиды и огорчения он залез под кровать в родительской спальне и заснул.

Он проснулся от скрипа матрасных пружин. В комнате было темно. День закончился, и на дачный поселок опускался вечер. Шторы почему-то были задернуты. Заходящее солнце просвечивало сквозь желтую ткань, наполняя спальню золотистым сиянием.

Конечно, ему не стоило засыпать под кроватью. Но и выбраться сейчас он не мог: сверху, на кровати, грузно ворочались его родители. Он никак не мог понять, что они делают.

Сначала ему показалось, что они сражаются. Он чуть не задохнулся от ужаса, думая, что отец каким-то чудовищным способом убивает мать, а она с отчаянием обреченной яростно борется за свою жизнь. Кровать ходила ходуном, родители тяжело дышали – они бешено извивались в смертельной, ни на миг не прекращающейся битве. А потом мать испустила глубокий стон, и тогда ему показалось, что все кончено – она обессилела и смирилась со своей участью.

А потом он вспомнил соленые рассказы Витьки Дрозда – самого тертого и бывалого мальчишки в поселке. Он не раз говорил, что все взрослые на свете занимаются Этим. Но трудно было поверить в то, что и родители ничем не отличаются от всех прочих людей, что и они привержены этому пороку.

Сон вылетел из головы, и он понял, что происходит. А родители уже успокоились и затихли. Пружины матраса перестали скрипеть. Он тихо заплакал. Ему казалось, что матери ужасно больно и стыдно. Она была самой доброй, самой прекрасной женщиной на свете, и вынуждена была подчиняться жестоким прихотям отца. И тогда он поклялся сам себе, что когда чуть-чуть повзрослеет и станет сильнее отца, он убьет его и навсегда избавит мать от боли и унижений, которые заставляют ее так стонать.

Но, к его удивлению, мать со смехом встала с постели и поцеловала отца. И еще сказала, что он бесподобен и она его очень любит. А потом они начали какой-то пустой разговор, он не помнил о чем. Что-то о покупке нового платяного шкафа и ремонте забора. Затем они оделись и вышли во двор. Он услышал, как отец зовет его, быстро выбрался из-под кровати и выскочил на крыльцо. Он соврал, что заснул на чердаке. И все смотрел под ноги, не решаясь поднять глаза на отца. Ему было стыдно. А отец потрепал его по волосам и пообещал завтра сводить в тир.

Как ни странно, отец выполнил свое обещание. На следующий день они отправились в город. Он шел рядом с отцом и старался не думать о вчерашнем дне, об Этом. Но, как назло, Это настырно лезло в голову – золотистый полумрак и грязная, недостойная возня на кровати.

А когда он взял пневматическое ружье и усатый старик-продавец насыпал перед ним горку патронов, он посмотрел на мишени – самолетики, зайчики, белочки, и выбрал одну – вставшего на дыбы желтогривого льва.

Он представил себе, что это его отец. Затем прицелился и выстрелил. Перезарядил, опять выстрелил, и так стрелял, дрожа от ненависти и возбуждения, до тех пор, пока косматое чудовище не перевернулось вверх ногами. Казалось, он слышит, предсмертный вой, видит, как из оскаленной пасти капает на доски настила багровал кровь. А потом он отбросил ружье и выскочил из тира. Из глаз хлынули слезы. Он согнулся у дерева – его начало рвать.

Многое забылось. Но это видение приходит к нему до сих пор. Его отец, огромный, косматый, стоял в черном лесу между самолетиков и белочек, а в груди его появлялись отверстия, из которых толчками выплескивали фонтанчики крови. При каждом выстреле тело отца крупно вздрагивало, но он не падал. Он смеялся, голый, изорванный пулями, а вместо члена у него торчало пневматическое ружье.

Удивительно, как это воспоминание не окутали пласты пятидесяти лет. Тот странный, дикий мальчишка до сих пор жил внутри Лозовского, бродил во мраке с пневматическим ружьем в руках. А рядом с ним брела его ненависть…

– Петр Григорьевич! – Кулагин заглянул в глаза Лозовского. – Может, все-таки врача?

– Не надо. Мне лучше. – Лозовский вздохнул и криво улыбнулся. – Отпустило.

– Как знаете…

– Спустись-ка лучше, друг, вниз, выгляни на крыльцо. Там должна лежать коробка… Или пакет. Будь добр, принеси. Я буду у себя в кабинете.

Кулагин кивнул и пошел вниз.

Через несколько минут он осторожно постучал в дверь и вошел в кабинет. В руках он держал небольшую, завернутую в целлофановый пакет коробку.

– Похоже, видеокассета.

– Ступай, – махнул рукой Лозовский.

Настроение его испортилось еще больше. Кассета. А на ней, конечно же, какой-то фильм. И ничего хорошего от просмотра этого фильма ждать не приходится.

– Я хотел только…

– Убирайся! Сгинь! Пошел прочь с моих глаз!.. К черту на кулички!..

Ярость вскипела, как прибой, и сразу схлынула, ушла. Осталась только пустота, гулкая, напряженная, как тетива. Олег стоял и, чуть прищурившись, смотрел на хозяина.

– Будь поблизости… – проворчал Лозовский. – Ты можешь понадобиться.

Кулагин едва заметно кивнул и выскользнул за дверь. Петр Григорьевич вставил кассету в видеомагнитофон и уселся в кресло. Потом нажал клавишу пуска.

Глава третья

– …Конечно, женщина должна многим жертвовать ради своего собственного счастья. С этим я согласна. Я и сама часто… Н-да… Но мне кажется, что ты зашла в этом своем самопожертвовании слишком далеко…

Тело Любаши лучилось свежестью. Она стояла перед зеркалом, подняв руки – вытирала полотенцем голову. Ее девичьи груди поднялись вверх, соски торчали в разные стороны. А Маргарита еще лежала в ванне, и белоснежные хлопья пены окружали ее, словно кружево.

– Может, ты и права, – безразлично ответила она. – Но этот обычай распространен во многих странах. Саудовская Аравия, Иордан, Йемен, арабские Эмираты, Сирия, почти вся Африка… Тысячи женщин живут со своими мужчинами так же, как я со своим мужем, и прекрасно себя при этом чувствуют. Там так принято. Это даже считается хорошим тоном.

– Но ты же не обязана была поступать так же, как африканки… Или сирийки. – Любаша нервно дернула плечом. – К чему было это делать?..

– Ты так говоришь, будто считаешь меня навеки искалеченной, – улыбнулась Маргарита. – А это совсем не так. Ничего особенного я не потеряла. Во всяком случае, я не чувствую особой потери. Подумаешь, клитор удалила!.. Приобрела я гораздо больше.

– Это он заставил тебя сделать это?

– Петр?.. – уточнила Марго. – Нет, конечно.

Из белоснежной пены показалась ее нога. На гладкой коже играли блики от лампы. А ноготки на пальчиках были покрыты перламутровым лаком.

– Он меня не заставлял, – пояснила Маргарита. – Просто однажды намекнул, что ему больше по душе фригидные женщины. Почему я должна была отказать ему в этой прихоти. Мы были знакомы уже два года. Мы встречались каждый день. Фактически, я жила в его Доме на положении любовницы…

– Наложницы…

– Нет. Скорее, жены. Но это меня не устраивало. Совсем не устраивало.

– И после операции твое положение изменилось? Он стал лучше к тебе относиться?

– Гораздо, – кивнула Маргарита. – Он сделал мне предложение, а это говорит о многом. Впрочем, он и раньше ко мне неплохо относился. Любил. По-своему, конечно. – Маргарита собрала в ладошки хлопья пены и начала следить за тем, как искрятся радужные пузырьки, как они оседают и с легким шорохом лопаются. – Он сам этого не знал. А я видела – любит. Видела также и то, что ему нравится, когда секс приправлен легким налетом насилия. Почему бы мне было не пойти ему навстречу.

– Наверное, он тебя ревновал, – лукаво предположила Любаша. – Он и сделал тебя фригидной, чтобы не ревновать. Признайся, что я права.

Она уже вытерла волосы и теперь сушила их феном. Ее рыжие пряди трепетали в горячих потоках воздуха, сплетались, ниспадали на плечи, скользили по спине – густые, волнистые, с золотистым блеском.

Маргарита лениво любовалась своей подружкой: ее худощавой, не оформившейся еще до конца фигурой, тонкой талией, плавной дугой бедер. Девочка очень скоро обещала стать красавицей. Еще год, другой… Жалко будет с ней расставаться. Впрочем, времени еще достаточно, чтобы успеть насладиться ею сполна.

– Ты ошибаешься, моя милая. Петр меня никогда ни к кому не ревновал. Ему, по-моему, вообще незнакомо это чувство. Он трезво оценивает свои силы и мой темперамент. Поэтому он разрешает мне спать с другими.

– Ничего себе! – ахнула Любаша. – Он что: продает тебя за деньги, сдает в аренду?..

– Глупости, – дернула плечами Маргарита. – За деньги… Он богатейший человек. Один из самых богатых людей в стране. И он очень умен. Скажешь тоже… За деньги… Ты забыла, кажется, что я его жена. Он доверяет мне. Поэтому позволяет делать все, что я хочу.

– И ты пользуешься этим? – с интересом спросила Любаша.

– Только когда он согласен.

Любаша замерла. Теперь она была похожа на мраморное изваяние. Только густые пряди волос продолжали извиваться в горячих воздушных струях – легкие, как шелк. В глазах испуг и вопрос. А над верхней губой от волнения выступили мелкие бисеринки пота.

– И о наших встречах ты тоже спрашиваешь его согласия?..

Любаша напряженно ждала ответа. Она знала, что никогда не добьется правды. Ей и не нужна была правда. Пусть Марго солжет, пусть обманет, как последнюю дуру. Она готова поверить любой лжи, лишь бы успокоиться, лишь бы увериться, что Лозовскому ничего не известно, что этот седой, степенный человек, которого уважает и немного боится даже отец, ничего о ней не знает.

– Ну что ты! Как можно!.. О наших с тобой отношениях он даже не догадывается, – улыбнулась Маргарита. – Ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты принадлежишь мне и только мне. Я не хочу делить тебя ни с кем. Даже с ним. Это тайна. Твоя и моя тайна.

– И ты никогда не скажешь ему?

– Почему это тебя так волнует? Что с того, если он и узнает?

– Я прошу тебя… – Любаша умоляюще прижала руки к груди. – Они же давние друзья с моим отцом. Отец не поймет… И мне не хотелось бы его огорчать. Особенно сейчас, перед выборами.

– А… – рассмеялась Маргарита. – Мэра Санкт-Петербурга – в президенты! Отдай свой голос за Попкова! Вместе с Попковым – к возрождению! Знаем, знаем… Читали… Выкинь все из головы, глупенькая. Какое мне дело до политики? Для меня существуешь только ты! Смотри!..

Маргарита поднялась на ноги, зрелая, прекрасная, с разметавшейся по плечам копной желтых волос, дерзкая от сознания своей красоты. Она повернула один из многочисленных золоченых рычажков в изголовье ванны, и тут снизу, из-под воды, ударили воздушные струи.

Розовая вода заклокотала, вскипела, заходила бурунами, закружилась водоворотами. Пена с шипением поднялась над краем ванны, пушистыми клочьями полетела на кафельный пол. Маргарита начала тонуть в пенном облаке. И вдруг пена словно взорвалась разноцветными пузырями.

Легкие, нежные, прозрачные они начали подниматься вверх, к самому потолку, а в этом невесомом, радужном кружении мерцала сияющая фигура Маргариты.

– Ведьма, – прошептала Любаша. – Или ангел… Как прекрасно…

А над призрачной завесой изогнулась маленькая радуга. И сквозь волшебное сияние Маргарита протягивала к Любаше руки, словно приглашала разделить с ней свою радость.

Мужчинам было сложно разговаривать с Маргаритой. Каждый из мужчин, с которым она когда-либо встречалась, в конце концов переставал контролировать свои поступки и терял голову. Безмятежная, с невинным ангельским лицом, она неосознанно излучала сексуальный вызов, какое-то странное высокомерие, которое вызывало в мужчинах неодолимое желание что-то ей доказать, в чем-то убедить, совершать какие-то поступки, которые они никогда бы без нее не совершили, говорить вещи, о которых они потом жалели.

Да, разговаривать с ней было нелегко с самых первых минут знакомства. Легче не становилось и при следующих встречах. Когда Маргарита поднимала свои огромные карие глаза, медленно покачивала крутыми бедрами, проводила рукой по золотистым волосам, мужчины терялись – они забывали, что хотели сказать. И разговор начинал вилять, уходить в сторону, прыгать с пятого на десятое, потому что Маргарита вела беседу сразу двумя способами и только один из них был словесный. Может, в этом были повинны ее железы и гормоны.

Все в ней излучало половой призыв – не только внешность, но и походка, жесты, мимика, поза, запах и даже блеск в глазах. И она не прилагала к этому никаких усилий. Все происходило само собой. Это шло изнутри нее, было состоянием ее души, ее сущностью.

Маргарита созрела очень рано. Она была старшей дочерью в семье. Кроме нее было еще пятеро детей. Мать постоянно сидела в отпуске по уходу за детьми, а отец был не в состоянии прокормить всю семью. Поэтому Маргарита училась в интернате, сама по себе, и виделась с родителями редко, не чаще, чем раз в месяц.

Поэтому они никак не могли поверить, что их девочка, сама кротость и послушание, вдруг, очертя голову, бросила интернат и исчезла. Они считали это шуткой, глупой ребяческой выходкой: либо Маргарита разыгрывает их, либо попала под влияние дурной компании. Ну нельзя же в самом деле взять вот так и броситься в пропасть!..

Впрочем, особенно они и не переживали, считая, что это недоразумение как-нибудь уладится само собой. Кроме Маргариты, было еще пятеро детей, которых нужно одеть, обуть, накормить, поставить на ноги.

Отец Маргариты, пятидесятилетний мужчина, начальник строительной бригады, главенствовал в доме. Его слово считалось законом. Он очень много работал, но денег все равно не хватало. Отец был бережлив до скупости. Он привык владеть ситуацией и принимать решения, но поступок Маргариты поставил его в тупик. Впервые в жизни он столкнулся с открытым неповиновением дочери и не знал, как ее можно образумить. Поэтому он выбрал самый простой путь: махнул на нее рукой и вырвал все ее фотографии из семейного альбома.

Мать была пятью годами младше отца. Ее фигура оплыла от многочисленных родов. Быт, хозяйство, обеды, стирки, властный характер отца превратили ее в бессловесное домашнее животное. Втайне она прикладывалась к рюмке и была уже на грани хронического алкоголизма. Вполне возможно, что решение Маргариты оставить интернат заставило мать переступить эту грань. Маргариту это не интересовало. Родители уже многие годы были для нее посторонними людьми, далекими и чужими.

В тот далекий воскресный день Маргарита просыпалась не спеша. Она долго лежала в постели между сладкой дремой и явью, потом села, потянулась, широко зевнула и протерла пальцами глаза.

После вчерашнего дождя обои в углу опять отклеились. Влажные потеки на стене образовывали причудливые силуэты, напоминающие то диковинных животных, то сказочные замки, то забавный шарж на учительницу математики Швабру.

Маргарита посмотрела в окно.

Окошко в их комнате было совсем маленькое. Из-за стареньких штор пробивался лучик солнца – робкий и слабый. Он скользил по серым обоям, по блеклому коврику с изображением трех медведей, по книжной полке над кроватью Глафиры, по полустертым надписям, оставленным прежними воспитанницами, пробегал по линолеуму. А потом на солнце набежало облачко и солнечный зайчик спрятался, оставив девушку в полном одиночестве, в полумраке и забвении.

Глафира еще спала. Вчера она вернулась поздно. Забралась, как обычно, через окно, долго ворочалась и все материлась по поводу «этой скотины», которая обращается с девушками как с коровами, которых нужно заклеймить, а сам не может даже вымыть свою машину, и на заднем сиденье сваливает всякое барахло, словно это не машина, а помойка.

Маргарита спустила свои ноги с кровати и прошлепала к окну. Отодвинула штору, выглянула во двор. Небо было ясным, облака растаяли, и солнечные лучи заливали теплом спортивную площадку и сад. Высоко над крышей учебного корпуса, едва видимая в потоках света, кружила птица. Маргарита опять зевнула и стянула с себя сорочку.

По дороге к платяному шкафу она бросила ее на неубранную кровать. Затем открыла дверку и посмотрела на себя в огромное зеркало.

Стройные ноги, загорелые. В полумраке комнаты загар казался еще темнее. А незагорелая грудь была белой, как снег. Маргарита нравилась сама себе. Она покрутилась перед зеркалом, воображая себя то монахиней, то проституткой, а потом рассмеялась и начала одеваться.