Плач Мологи

Владислава Казакова

Плач Мологи

Часть I. Земля,что помнит

Глава 1. Корни ивняка

Молога, апрель 1935 года.

Рассвет застилал Волгу молочным туманом, цеплявшимся за голые ветлы, будто старуха за последнюю монету. Любослав, перевалившись через борт лодки, щупал пальцами сырую древесину трещин не оказалось , смола значит держит. Шершавые ладони, исцарапанные сетями, дрогнули от утреннейсырости.

«Чай, опять колдобину нащупал», – буркнул он, поправляя шапку-треух, съехавшую на затылок. Из-под меховой опушки торчали пряди волос цвета ржавой якори.

– Любоша! – окликнула из избы Агафоклея, высунувшись в распахнутую дверь. На плечах у нее болтался синий плат с выцветшими ромашками, а подол юбки, перехваченный поясом-кушаком, был заляпан тестом с утра она месила тесто.

– Ты ж щуку-то вчерашнюю забыл! На, возьми, а то опять до вечера без маковой росинки.Она швырнула щуку, завернутую в лист лопуха. Любослав поймал её на лету, усмехнулся:

– Ты мне, Агафка, как малому…

– А ты и есть малый! – фыркнула жена, поправляя платок. Ее лицо, круглое, как каравай, покраснело от печного жара.

– Смотри, Водянки небось ужо нашептали ветер с севера.

Он кивнул, разворачивая рыбу. Запах вяленой щуки смешался с ароматом дыма из труб соседи топили бани, готовясь к путине. От реки тянуло тиной и мокрым ивняком.

– Ишь, галдят. – Любослав мотнул головой в сторону воды, где волны бились о причал с глухим шлепком.

– Водянки-то не врут. К полудню ветрило подымется.

Он взвалил на плечи сети, тяжелые от свинцовых грузил. На локтях рваной сермяги болтались заплаты Агафоклея штопала их конопляной ниткой, ругая: «Носится, как чумазый водяной,что локти лопаются!».

– Слухай, – жена вдруг придержала его за рукав, понизив голос.

– Сказывают, рыбинские вчерась у монастыря шастали. Инженер с циркулем…

– Цыц! – Любослав дернул плечом, будто стряхивая муху.

– Наше дело сети да улов. А там пусть хоть черти пляшут.

Но сам украдкой глянул на восток, где за лесом белели купола Афанасьевского монастыря. Оттуда, с низовья, ветер принес запах горелой смолы это монахини крышу латали.

Лодка скрипнула, отчаливая от берега. Любослав греб, прислушиваясь к шелесту в ушах то ли кровь стучит, то ли Водянки старые песни тянут. Еще дед сказывал: «Когда Волга шепчет на рассвете рыба пойдет косяком».  К полудню, как и предрекали духи, небо затянуло свинцом. Любослав, снимая сети, услышал странный звон будто где-то далеко били в колокол. Обернулся: над монастырем кружились грачи, черные, как клочья гари.

– Чай, Синклитикия опять трещину в бронзе ищет. – пробормотал он, вытирая пот со лба. Рукава рубахи прилипли к жилистым рукам.

Домой вернулся с пустыми сетями. Только на дне лодки лежал мутный камешек, похожий на слезу.

– Бестолочь! – Агафоклея швырнула в печь глиняный горшок с картофельными очистками.

– Или Водянки обманули, или…

– Или земля заболела, – перебил Любослав, разглядывая камень. На срезе виднелись черточки, будто царапины от лап чайки. – Чую, Агафка… Чую, неспроста вода теплая. Как парное молоко.

Она замолчала, сгребя в горсть крошки со стола. За окном завыл ветер, и старый ивняк заскрипел корнями, будто пытался вырваться из земли.

Глава 2. Сказание о Белой Гривне

Молога, май 1935 года.

Дом Евтропия стоял на отшибе, у самого края березовой рощи, где земля проваливалась в овраг, поросший крапивой. Стены, сложенные из вековых бревен, потемнели от времени, и будто вросли в почву корнями. Сквозь щели в ставнях пробивался солнечный луч, ложась на стол, заваленный пожелтевшими листами. Учитель сидел, сгорбившись над пергаментом, в очках с толстыми стеклами, что делали его глаза похожими на две лужицы . Седые волосы, заплетенные в косу по старинному обычаю, лежали на спине, как седой шлейф. На нем был коричневый кафтан с заплатами на локтях ткань выцвела до цвета осенней листвы.

– Устинья, ты ль? – не отрываясь от строк, спросил он, услышав скрип половицы. Девушка, прижав к груди лукошко с брусникой, замерла у порога. Ее русые волосы, заплетенные в две косы, пахли дымом от печи, где сушились рыбацкие сети.

– Мамка прислала достала из погреба, – она поставила лукошко на лавку, смахнув со лба прядь. – Говорит, вам, Евтропий Семеныч, витаминов не хватает… глаза-то поберечь.

Учитель снял очки, протер их подолом рубахи. Его лицо, изрезанное морщинами, как кора старой ивы, смягчилось:

– Спасибо, дитятко. Садись, коль не боишься тут только пыль да моль вековая.

Устинья присела на край стула, разглядывая карту на стене. Чернильные линии обозначали речные протоки, а у монастыря кто-то нарисовал красный крест.

– Это про Феозву? – ткнула она пальцем в метку. —Слышала, бабки у колодца шепчутся: мол, святая вода у монастыря от ее слез.

Евтропий хмыкнул, доставая из-под стопки бумаг деревянный ларец:

– Не только что святая , ну и горькая к тому же. Слушай… – Он открыл крышку, откуда пахнуло прелью и ладаном. Внутри лежал свиток, обвязанный лентой. – Вот запись 1693 года. Монах-скриптор из Рыбинска записал легенду, что слышал от стариков.

Он развернул пергамент, и Устинья увидела выцветшие буквы, похожие на следы птичьих лап.

– «Была девица Феозва, – начал Евтропий, водя пальцем по строчкам, – дочь кузнеца из Мологи. Полюбила парня с Чудского берега, да отец замуж за рыбинского купца прочил. В ночь перед свадьбой сбежала она в лес, да так рыдала, что земля разверзлась и родник забил. А наутро нашли ее на камне, седую, будто столетнюю. Говорила: «Земля плачет моими слезами, и я останусь тут, чтоб слушать». Построила келью, а потом и монастырь…»

Устинья присвистнула, подтянув ноги к груди. За окном зашумел ветер, и в щели ворвался запах мокрой коры и дыма где-то жгли костры .

– И что, правда вода там горькая? – спросила она, ковыряя ногтем занозу в лавке.

– Сама проверь, – учитель подал ей пузырек с мутной жидкостью. – Набрал у монастырского родника.

Девушка пригубила и скривилась:

– Тьфу! Как полынь.

– То-то, – Евтропий убрал пузырек, – легенда гласит: пока монахини молятся, вода горчит. Перестанут станет сладкой. Но тогда… – Он замолчал, глядя на красный крест на карте.

Вдруг с улицы донесся топот. В дверь, не стучась, ввалился Пантелеймон, рыбинский инженер, в кожаном пальто, пахнущем бензином и железом. Его лицо, гладкое, как отполированный камень, покрылось испариной.

– Гражданин Вольский? – бросил он, окидывая взглядом лачугу.

– Вам известно, что ваши «исследования» противоречат планам развития региона?

Евтропий медленно поднялся, выпрямив спину. Его кафтан, мешковатый и потертый, вдруг показался Устинье доспехами.

– Мои исследования, гражданин инженер, – ответил он, растягивая слова, как смолу, – про то, что было до ваших планов. И что будет после.

Пантелеймон усмехнулся, доставая из портфеля бумагу с печатью:

– Вот распоряжение. Все архивы монастыря под комиссарский контроль. Ваши сказки нам не нужны.

Когда он ушел, хлопнув дверью, Устинья заметила, как дрожат руки учителя. Он снял очки, протер их тряпицей, и вдруг его голос стал глухим, как подземный родник:

– Слушай, дитятко. Феозва не просто так седой стала. В легенде говорится: «Белая гривна знак печали земли». Когда вода поднимется… Он оборвал мысль, сунув свиток обратно в ларец.

Устинья вышла на крыльцо. Солнце садилось за монастырские купола, окрашивая их в кровавый цвет. Где-то вдали, за лесом, застучали топоры рыбинские рабочие начинали разметку. Воздух пахнул тревогой.

– «Земля плачет.» – прошептала она, сжимая в кулаке горсть брусники. Сок, красный, как кровь, закапал на порог.

Глава 3. Крест на воде 

Молога, июнь 1935 года.

Колокольня Афанасьевского монастыря вздымалась над Волгой, как кость, пронзившая небо. Синклитикия, ступая по скрипучим ступеням , поднималась вверх,и обжигала ладони о ржавые перила. Ее черный подрясник, выгоревший до серого, обвис на худых плечах, а кожаный пояс с медным крестом туго впивался в ребра. Лицо, изможденное постом, напоминало высохшую глину только глаза, синие, как лед на заре, горели упрямым огнем.

– Господи, помилуй… – прошептала она, выходя на площадку. Ветер, пахнущий водорослями и смолой, сорвал с головы плат, открыв седые пряди, заплетенные в тугую косу.  Колокол, отлитый еще при Феозве, висел неподвижно. Бронза, покрытая зеленой патиной, тускло блестела в солнечных лучах. Синклитикия провела рукой по краю и замерла. Под пальцем зияла трещина, тонкая, как паутина, но глубокая, будто расколотая судьба.

– Ишь, шею надломил. – она прижала ладонь к холодному металлу. Откуда-то снизу донесся скрежет телеги. Через решетку площадки монахиня увидела, как к монастырским воротам подъехали двое в кожанках: инженер Пантелеймон и его помощник, тощий паренек с цинковой линейкой в руках.

– Эй, мать! – крикнул Пантелеймон, задирая голову. Его пальто, не по сезону тяжелое, было расстегнуто, обнажая крахмальную рубашку с пятном машинного масла на воротнике. – Спускайся, дело есть!

Синклитикия медленно сошла вниз, поправляя платок. В трапезной пахло квашеной капустой это сестры готовили обед, гремя чугунками.

– Гражданка Синклиткина? – Пантелеймон протянул бумагу с печатью, от которой пахло свежими чернилами. – По распоряжению комиссии, замеряем уровень воды. Ваш монастырь в зоне затопления.

– Синклитикия, – поправила монахиня, глядя ему в переносицу. – И колокол наш треснул. Не к добру это.

Инженер фыркнул, доставая из кармана циркуль:

– Суеверия. Вода поднимется на семь метров. Ваши стены глина да солома. Сгниют за год.

Помощник, тем временем, тыкал линейкой в трещину на колоколе, словно врач в рану. Синклитикия сжала кулаки под рясой. Запах металла от инструментов смешивался с ароматом полыни, растущей у ограды.

– А Феозвин родник? – спросила она вдруг. – Он же ниже уровня…

– Затопим, – Пантелеймон щелкнул циркулем. – Прогресс не остановить.

Монахиня отвернулась к окну. За рекой, на рыбинском берегу, дымили новые трубы. Ветер донес запах гари там жгли торф для стройки.

– В двенадцатом году, – начала она тихо, – когда француз шел на Москву, колокол сам загудел. Без рук человеческих. И лед на Волге встал раньше срока враг не перешел.

Инженер закатил глаза:

– Сказки для баб у колодца.

– Нет, – Синклитикия шагнула к нему, и ее тень, худая и длинная, легла на карту в руках помощника. – Когда землю режут, она стонет. Ваши машины это не слышат.

Пантелеймон швырнул циркуль в портфель. Его гладкое лицо покраснело, будто его хлестали крапивой:

– Через месяц начнем вывоз архивов. Готовьтесь.

Когда они ушли, монахиня подошла к колодцу. Вода, горькая, как слезы Феозвы, отразила ее лицо седое, с морщинами, похожими на трещины в колоколе.

– Белая гривна. – проговорила она, зачерпывая ковш. Вода стекала по пальцам, оставляя следы, будто прожилки на старом листе.

Вечером, когда солнце село за Рыбинском, окрасив небо в цвет ржавчины, Синклитикия взяла свечу и поднялась к колоколу. При свете пламени трещина казалась глубже. Она приложила к ней ладонь, словно пытаясь зажать рану.

– Держись, – прошептала она бронзе, а может, себе. – Держись…

Снизу, из трапезной, донеслось пение сестер. Голоса, дрожащие, как паутина на ветру, сливались с шумом Волги. А колокол молчал, храня трещину, как тайну.

Глава 4. Рыбинские якоря

Молога, июль 1935 года.

Трактир «У Ерёмы» стоял на косогоре, будто пьяный мужик, едва удерживаясь на склоне. Стены из лиственницы, почерневшие от дыма, впитывали запахи дегтя, кваса и жареной репы. За стойкой, обитой медными заклепками, стоял хозяин Ерёма бородач с лицом, напоминающим печеную картофелину, наливал брагу в глиняные кружки. Его холщовая рубаха, заляпанная жиром, лоснилась под светом керосиновой лампы.

Любослав сидел в углу, спиной к стене, облупленной до кирпича. На нем была та же сермяга, но заплаты на локтях теперь держались на честном слове нитки Агафоклеи не выдержали недельной путины. Он ковырял ножом в щели стола, выковыривая засохшие крошки, и прислушивался к разговорам.

– Слыхал, рыбинские опять у монастыря шныряют? – хрипло спросил сосед, старик Кузьма, чья борода, седая и клочковатая, напоминала ворох прошлогодней соломы. —Говорят, колокол снимать будут.

– Не то чтобы снимут просто , а переплавят, – встрял Федос, молодой плотник в синей косоворотке, закатанной до локтей. Его руки, покрытые синими жилами, сжимали кружку так, будто хотели раздавить глину. – На паровозы, мол, металл нужен.

Трактирная дверь скрипнула, впуская Пантелеймона и двух рабочих в кожаных куртках. Инженер, сняв фуражку, провел рукой по влажным от жары волосам. Его помощник, коренастый парень с татуировкой якоря на шее, громко швырнул на стол планшет с чертежами.

– Эй, хозяин! Две порции щей да хлеб, – крикнул он, оглядывая зал. Взгляд его скользнул по Любославу, задержавшись на рваной одежде.

–Чай, тут и ложек-то чистых нет?

Ерёма хмыкнул, швырнув на стол деревянные ложки:

– У нас не в Рыбинске, барин. Тут ложки моют, а не языками чешут.

Пантелеймон сел за соседний стол, развернув карту. Запах чернил смешался с вонью пота от его помощников.

– Завтра начинаем разметку под склады, – сказал он, тыча пальцем в точку у монастыря. – Тут будет причал.

Любослав впился ножом в стол глубже. Щель треснула с сухим хрустом.

– Причал… – пробурчал он, не отрывая глаз от лезвия. – А как же могилы-то? У монастыря земля святая.

Инженер медленно повернул голову. Его глаза, холодные, как болотная вода, встретились с взглядом рыбака.

– Святая земля у вас под ногами, гражданин. Всё, что мешает прогрессу, это пережиткú.

Федос вскочил, опрокинув скамью. Косоворотка съехала набок, обнажив шрам на плече след от монастырского топора, когда рубил дрова для сестер.

– Пережитки? А вы кто такие? – он шагнул к столу рыбинцев. – Приперлись, землю топтать. Здесь прадеды наши кости сложили!

Помощник Пантелеймона встал, выпятив грудь. Татуировка якоря дернулась на его шее, будто пыталась всплыть.

– Ты, мужичье, в столицах бывал? Видел, как мир меняется? А вы тут в болоте сидите, как лягушки!

Трактир замер. Даже Ерёма перестал вытирать кружки, зажав тряпку в кулаке. Любослав медленно поднялся. Его сермяга, пропитанная запахом рыбы и смолы, висела мешком, но плечи, широкие, как корни старых дубов, напряглись.

– Мир меняется, – сказал он тихо, – а река нет. Она течет, как текла. И Водянки ее все слышат.

– Водянки! – Пантелеймон фыркнул, отодвигая тарелку. – Ваши сказки нам паровозы не построят.

– А ваши паровозы нам рыбу не наловят, – Агафоклея, появившись в дверях, бросила на стол узел с сушеным вяземом. Ее платок съехал набок, открыв влажные от бега волосы. – Устинька у монастыря видела ваши рабочие кресты с оград ломают. На металлолом, чай?