скачать книгу бесплатно
Виктория опустошила рюмку.
– Единая теория поля. Уравнение, описывающее взаимодействие электромагнитных, гравитационных и ядерных сил. Да?
– Да, – отозвалась Виктория.
– Да. Да. Да. Забирают, стало быть, чудака этого в морское ведомство, чтобы каким-то таким электромагнитным способом свернуть свет в кокон и сделать объект внутри него невидимым.
– Эсминец… – догадалась Виктория.
– Тут на карте пункт «А», тут «Б», ясно расстояние и необходимое при заданной скорости время. Теперь возьми, согни карту внутрь, соедини пункты: ну, что? Какое теперь расстояние?.. Время?.. Замкнутый гравитационный коллапс. «Сфера Шварцшильда».
– Что-что?..
– Черная дыра. А в дыре – Вселенная не хуже нашей.
– Мы тогда тоже?
– Что?
– В дыре?
– И, главное, что интересно… Чудиков, кто вблизи ядерного взрыва побывал, сперва попросту хоронили… Потом, когда дошло, просто давали отлежаться. Через несколько дней человек мог встать и пойти, как ни в чем не бывало.
– Зачем ты сейчас это говоришь?..
– Затем, что ты спрашиваешь. Те, с эсминца, так вообще в воздухе растворялись… Ты же просила объяснить то, не знаю что, – Геннадий налил себе, почти не глядя, не в рюмку, а в фужер, до краев, и так же, не глядя, как воду, выпил. – Вот я и объясняю… чем генераторы невидимости и ядерные взрывы оборачиваются.
– Ты хочешь сказать: можно… вот так, туда-сюда… из одного измерения в другое, из нашего мира в тот… Нет, без шуток…
– Без шуток, всякий гений, серьезно погружавший свои гениальные мозги в эти дела, приходил примерно к одному и тому же. Я лично читал нашего отечественного классика: «Многолистная модель Вселенной»… как-то так… Шестьдесят девятый год, кажется… А… твой интерес, он какого свойства?
– Просто подумалось. Есть еще что-то… – рукой Виктория описала в воздухе круг… – или…
– Уму непостижимо. Хоть бы телеграмму или позвонить. Да я понимаю, тебе не до того было. С другой стороны, после двух инфарктов…
– Ген, ты… – перебила Виктория…
– Всё… всё… Ну, поняла? Есть субстанция, действующая как антигравитация, заставляющая звезды разлетаться быстрее (Виктория, едва-едва начавшая что-то соображать, опять поплыла)… Из своего уравнения он выкинул космологический член, темную энергию, на три четверти определяющую мир… – под досыхавший на столе графин Геннадий выдавал все уже «на автомате»… – Еще двадцать процентов – темная масса, природа… природа неизвестна…. оставшиеся пять процентов – плазма и все объяснение… нас с тобой… всего, что мы видим и… знаем… и то, плазма, постоянно ускользающая от стенок через турбулентность… высокая, понимаешь, температура, и как с ней со… существовать?.. Всё… всё… – отер Геннадий рукой лицо.
– А от чего он умер?.. Не самый последний в мире чудак.
Гена не отвечал.
– Ну… он правда умер?
Очнувшись, физик уставился на спросившую.
– Нет, там… разрыв аорты… – выговорил Геннадий… – Хочешь сказать: не плохо бы…
Виктория пожала плечами.
– Не плохо, – вздохнул Геннадий. – Его кремировали… поступили с ним так же, как он со своим уравнением… в присутствии близких. Прах… в тайне от всех… Хотя, мы опять… Думаешь, кто-то верит в сказки так же, как сказочники?..
3
Тезис «всегда ищи самое простое объяснение» никто не отменял. В последние годы они настолько усвоили мысли друг друга, что одни и те же фразы, вырывавшиеся у них одновременно, были не редкостью. В принципе, предвидеть ее реакцию на ходившую за ним на цыпочках смерть, и даже подобрать слова, в которых эта реакция выразится – возможно…
Продолжая думать так, Виктория Семеновна видела лежавшее на полу тело: снова она была там, тогда, снова входила снаружи в прихожую, только теперь не с леденеющим сердцем, а увеличив, насколько возможно, резкость взора… Дверь отходит, на полу – наполовину выдвинувшееся из ванной, в черно-серой полосатой пижаме, его тело. Лицом в прихожую. Все ясно с первой секунды. Прихожая и ванная, объятые светом. Она приближается с какой-то нездешней, потусторонней надеждой вглядываясь в неподвижность: дыхание ведь может быть таким малозаметным. Но нет. Холодность. Безучастность… Приподнимает, отрывает от пола его голову: вся левая сторона лица – в багровой красноте (удар о пол?)… Раздвоение: не может, абсолютно не может этого быть, и… все идет уже дальше… И как провал – стоящая между «не может» и «дальше» пустота… не заполненная ничем возможность… пародия на чудо: часть Виктории Семеновны по-прежнему пребывает рядом с куда-то потихоньку уходящей… уже отошедшей его жизнью, вторая же часть ее – здесь, в прихожей, в одиночестве… И поверх всего, поверх сердечной боли: ничего не трогать до прихода милиции…
– …Последний вздох не означает, что следующему некуда войти… – слышит Виктория Семеновна, упуская мысль, снова ловя и опять упуская… – что пространство заполнено. Долгая жизнь, короткая – столовой ложкой зачерпнут больше, чем чайной…
Вскакивая с кресла, Виктория Семеновна вытаскивает остановленную кассету: не та!.. Или…
Звонок! Телефон!
– Алё!..
– Виктория, ты?..
– Симона Синьоре. Ты ее зритель.
– Ты что, к нам сегодня не идешь?..
– Мама, не знаю.
– Ты одна?
«Мама, не знаю»…
– Ника уже дома?
– Дома. Мы уже и поужинали.
– Вот и хорошо. Ложитесь спать, мама. У меня ключ.
– А Геннадий… он…
– Всё, мама, всё!
Кассета – та. Она что, с ума сходит?.. Да!.. Отмотать!! Конечно!!!
– «Поиграй со мной»… Умер ты хорошо. Я вошла – ты лежал в дверях ванной, ногами туда, головой в коридор. Приехал врач, глянул: скорее всего, обширный инсульт…
Пропуская свой собственный монолог, Виктория Семеновна останавливает перемотку уже на этом:
– …Чем стала бы жизнь, займись талант своим основательным обустройством или же начни посредственность витать в эмпиреях? Слава богу, что нет ни таланта, ни посредственности в химически чистом виде…
Стоп.
Стоп. Стоп.
Она не слушает. В ушах по-прежнему – то, начало записи, ее монолог в его исполнении. Кого она похоронила?..
Ролик из всплывающих в памяти одна за другой нарезок: отрываемая ею от пола его голова: все и родное, и неузнаваемое, наполовину залитое краснотой… тело на спине, растекшееся на диване, издали, сквозь пелену… присыпанное толстым слоем пудры совершенно чужое лицо в гробу… Викторию Семеновну потянуло к телефону… И что она скажет?..
Парень по вызову, после врача и милиции: «Обычно родственники чуть не под руку лезут. Окружат, стоят. А что по сути? Живые, смотрящие на голого, который ни прикрыться, ни отвернуться не может. Ни дать, ни взять – Рембрандт: обмывающий тело и семья полукругом…» Все это слышала из ванной, куда он погнал ее сменить воду. Больше не подходила. Только разок и глянула, протягивая одежду.
Спектральный анализ пепла?.. Что-то такое?.. «Брось, – сказал вдруг кто-то в голове Виктории Семеновны безжалостно и свободно, – перестань. Какого пепла? Пепла чего? За плитой, в колумбарии, в урне – горстка сожженного мусора».
Выключить холодильник, разморозить! Записать показания счетчика!.. Нет. Нельзя. Не надо…
Просто довериться зрительной памяти. Череда мелких подробностей: от выдвинутой на миллиметр кассеты до надорванного уголка туалетной бумаги. И три волоска («Господи… боже мой…»): на двери холодильника… спальни… и на входной двери… Всё!..
– Ты не забыла: завтра выборы?.. – под скрип кровати мать подает голос из темноты.
– Мама, я не сплю, говори нормально.
– Точнее, уже сегодня… Вечно я не за того проголосую… В прошлый раз, ты знаешь… висят два листка… на участке… – слушала Виктория Семеновна сквозь дрему (кончалась грозившая никогда не кончиться суббота)… – подошла… один из прежнего созыва… богатый… указан доход в листке… другой директор школы… куда беднее… пусть, думаю, его… тот нацаревал… пускай теперь директор… проголосовала… и ты знаешь… что меня дернуло на выходе опять?.. к листкам этим… ну чего я опять подошла?.. шла бы себе и шла… мимо… читаю: директор школы… доход… трудовой путь… в низу самом… в самом низу: член коммунистической партии.
Под утро у Виктории Семеновны стало плохо с сердцем.
– Ну, как ты?.. мама… – проводив врачей, Ника уселась на свою постель в дальней, теперь занятую матерью.
– Ника, мы с папой… у нас есть какие-то сбережения…
– Перестань.
– И квартира. Если что, бабушку не бросай…
– Мама!..
– Это я так. Я понимаю. Инфарктника сразу видно… У меня всего лишь на нервной почве… Помнишь, у папы в первый раз, два года назад: по всему миру фейерверки в телевизоре… помнишь, в вестибюле, в больнице. Все с ума посходили, как же: год с тремя нулями…
– Второй раз тоже в больнице…
– Да-да… через год… дежавю. На том же месте.
– Бабушка называет это «День торговли». Говорит: скоро в каждом месяце будет день какого-нибудь святого… Раньше и слыхом не слыхивали… А теперь: День Валентина, День артиллерии… Пасха, 7-го Ноября… два Рождества, два Новых года… и два Третьих тысячелетия… Торговля счастлива… Вот такая у нас бабушка…
Оживая под лаской дочери, Виктория Семеновна пошарила по постели рукой, натолкнувшись на книжицу.
– Постарайся обходиться без подобного… – прочтя, указала дочери на это «жрет», тут же припомнив: что-то такое она уже говорила… – Знаешь, у нас в пионерском лагере, в детстве, был пеник… так мы его звали, с аккордеоном. Что-то вдруг вспомнилось… Ну вот, он нас, пионеров, построит, меха растянет… и обязательно скажет: «Со счастливым выражением лица, и-и-и!..»
Ника, прыснув, спохватилась:
– Тебе, наверное, нельзя смеяться…
– Ничего… ничего… – улыбаясь, сказала Виктория Семеновна, снова глянув на разворот, прежде чем отложить книжицу – на эти, в розовом пуху, морды:
Фламингу съели звери,
Но розовые перья
Остались от нее.
Зверье не жрет перьё.
Виктория Семеновна прикрыла глаза. Ника выскользнула из комнаты.
Эта жизнь не могла уйти. Не в каком-то переносном смысле – в прямом, физическом не могла. Этого не понимаешь. Пока не увидишь. Смотришь на неподвижное тело и чувствуешь все прожитое этим телом как отдельное живое в его каком-то новом, вневременном пребывании. Временное было. А тут – не «было», не «будет». Тут время как пространство. Какое-то большое ощущение возникло в сознании Виктории Семеновны (она так и запомнила: «большое ощущение»), связанное с той водой, что не уходит в песок.
«Как делают писателями? – вспомнила Виктория Семеновна. – Например, посвящают, затем демонстрируют свою (посвятившего) казнь, потом сообщают, что предатель уже наказан…» Это о Левии Матвее.
Первое, что он показал ей, от чего, как потом говорил, все и пошло:
« – Я могла умереть…
– Надеюсь, вы этого не сделали, – через паузу.
На том конце грохнули трубку».
Три предложения. Заглянув в его глаза, можно было разглядеть остальные.
«Книга – что-то вроде картины, написанной нотами, – снова его голос, не исчезающий. – Представляешь: встать в четыре утра, пойти… выйти из жизни, из регламента, из непрерывной череды повседневных усилий… ничто не трудно, встать в четыре, пойти туда-то, сделать то-то, без признака сонной жалобы в теле, без намека на мышечный скрип, без шлака в голове, встать и пойти… – Куда? – спросила она тогда. – Не важно, я о состоянии. Все трудно, всегда. А тут – легко. Тяжесть и легкость. Понимаешь? Тяготение – не обязательно тяжесть. Что, что бы это могло быть, из-за чего не трудно встать и пойти?..»
Видения какой-то пустыни возникали у нее в голове от этих его слов. От этого его «ветерка»: «Почему не ограничиться жизнью червя? Потому что происхождение иное. По происхождению. Чувствуешь ветерок?..»
Стараясь не скрипнуть и оттого скрипнув вместо одного раза трижды, баба Вера приоткрыла дверь:
– Виктория, теперь, вроде бы, так нельзя, но, если хочешь, я возьму твой паспорт, проголосую.
– Мама, я сейчас встану, – сквозь сон ответила Виктория Семеновна. – Иди. И я за тобой.
4
Она проспала до обеда. Снилась какая-то старуха на зеленых сотках огорода, намекавшая на то, что отгорнет траву, и жизнь – другое… но этого почему-то не происходило…
Стряхнув сон, подумала-ощутила: хорошо, как после бани! И вправду: легко. Как будто ничего того – утреннего – не было. Все же избегая резких движений, прошла в ванную, вдохнув по пути что-то божественное, плывшее из кухни – по воскресеньям баба Вера баловала семью чем-нибудь из сталинской кулинарной книги.
– Мама, скоро? – заглянув в кухню, кивнула Виктория Семеновна на плиту.
– Иди, иди… погуляй… – отмахнулась мать, улыбаясь чему-то… вероятно, воскрешению дочери…
Волосок снаружи исчез. Оба внутри – на месте. Кассета и бумага не тронуты.
Ее монолог в его исполнении, сменяющийся повествованием о том, что сейчас и происходит: героиня вот так же приходит в пустую с уходом мужа квартиру, включает магнитофон, садится в кресло перед телевизором, слушает. Думает.
– …Смерть не связана с насыщением жизнью. Последний вздох не означает, что следующему некуда войти, что пространство заполнено. Долгая жизнь, короткая – столовой ложкой зачерпнут больше, чем чайной. Вопрос: зачем? Что черпают?.. Подобные мысли рано или поздно приводили к одному и тому же – к этому… вокруг непоправимого, окончательного… Всегда всего боимся. Обычное состояние – паника… Больше всего боимся быть в тягость, мучиться в старости, мучить других… А вышло хорошо. До последнего дня на ногах, в сознании. И конец – в одну минуту… Вышло хорошо. В этом весь ужас. В двух этих словах, в их правде. В том, что именно так все это называется, это, последнее. «Хорошо» – именно это ужасно. Удавшееся. Удачный порядок вещей… Задыхаешься…