Конец через хорошо знакомую корову

скачать книгу бесплатно

Конец через хорошо знакомую корову
Владимир Уланов

Диплом выпихнул институтскую несостоятельность в свободное плавание. Круги, разбуженные клятвой Гиппократа, цеплялись за совесть, мораль, долг, самопожертвование, ханжество, интуицию, жертвенность т. д. Не было места уму, логике, навыку рукомесла, высокой врачебной этике. Всё рождается на земле и уходит в память профессии и с ней исчезает. Остаётся реализованная мечта, додуманная до сказки, и не требующая конца.Доктор из глубокой провинции сохранил и реализовал себя.

Конец через хорошо знакомую корову

Владимир Уланов

© Владимир Уланов, 2024

ISBN 978-5-0062-5027-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Колбаса с верёвочками

январь 2023

сентябрь 1981г.

Четвертый этаж второй «палки» ш-образного корпуса областной больницы принадлежал Кафедре, точнее профессору N….. вой (Елене Петровне).

Седая, с тонкими благородными чертами точеного лица, холеной кожей, она могла быть образцом красиво стареющей женщины. Глаза пронзительные и очень жесткие, о такой взгляд спотыкаешься у самого порога кабинета, теряешь себя в назойливой смуте косо застёгнутого халата или не пришитой пуговицы.

За моими плечами шесть очень непростых лет сельской практики. Пронять меня всего лишь женским взглядом, пусть даже профессора союзного масштаба, просто невозможно.

Кафедральный тренд абсолютно не самостоятельный, опирается он на плакатно – стендовые познания и авторитет сидячей энциклопедии за профессорским столом.

Сто двадцать суточных дежурств в клинике за два года не потребовали высоких консультаций, что не могло не настораживать, а иногда и откровенно бесить начальствующий аппарат.

Отвечающий за моральный облик тридцатилетнего одинокого самца доцент, пользовался исключительно непроверенной информацией о моей общежитской жизни. Голова его потела, а глаза покрывались масляной пленкой, он был старше меня на два года.

Перед новогодними праздниками я заманил его к себе, пообещав запустить в вертеп играющих отходную участковых терапевтов.

Они традиционно устраивали пьяный шалман, перед возвращением в свою всевидящую провинцию, пускаясь при этом во все тяжкие. Их разврат был жалок и достоен шукшинской оценки, с непременной блевотиной по углам. На следующий день, слегка потрёпанный научный работник, интимно поделился со мной своими более чем сомнительными победами.

Мне было брезгливо жаль его, но зато я был спокоен за свой моральный облик. Передний фронт борьбы с недомоганием, неисправимой болезнью, мудростью смерти проходит вовсе не через кафедру с угодливыми ассистентами, квадратными доцентами, теряющими насиженные формы в кабинетах. Нет.

Он, фронт, был там, откуда явился я, там не было окопов, одни траншеи и рукопашная, один на один, без права на поражение в ежедневно меняющейся среде и нестабильном всё видящем человеческом окружении.

Личность рождается только среди личностей, распрямившаяся бездарь, лишь копирует шефа, а он роняет себя в более высоких т.н. академических кругах и т.д..

Ассистентская кучка вне кабинета профессора расправляла плечи, делала глаза остренькими и держала в предзачётном напряжении очередную группу студентов, стремящихся стать врачами не понаслышке.

От их указок чесалась спина, плакаты на стенах отпугивали своей анатомической информированностью.

***

В клинике мы были много дальше от больных, чем они, несчастные, от нас, именно по этой простой причине вели они бесконечные разговоры между собой о своих страданиях, находили много общего, почти роднящего, близкого и по – человечески понятного.

Врачи, вечно спешащие, постепенно теряли остатки доверия, проигрывали во всём, не понимая главного. Раскладывая человека на многочисленные анализы и дообследования, теряя контакт с больным, навсегда отходили от своего призвания в сторону и вниз, теряя врачебную индивидуальность.

Осознавая эту деформацию, Елена Петровна мастерски использовала перекос в свою пользу, стоило ей присесть, отставив палку, на кровать больного и положить свою руку на страдальца, как начинались рыдания от переполнявшего доверия и колоссальный эффект катарсиса любви и облегчения.

Именно в этом состоял один из секретов необычайной профессорской популярности. Я всегда понимал, что у постели больного нельзя стоять, говори с ним сидя. На женскую постель никогда не садись, возьми стул.

Мужика нужно поставить, либо усесться в ногах, он обязательно подвинется. Выслушай его в первый день и он будет твой до выписки и ещё, мало кто способен говорить о себе больше пяти минут.

И самое последнее, рука должна хотя бы касаться человека. Искренность, контакт, доверие тебе обеспечены, но этому нас не учили.

За огромным письменным столом сидела маленькая сухонькая женщина, очень ранимая и напряженная. Острым взглядом своим она отгородилась, защищаясь от этого неудобного мира.

Она с младенчества могла передвигаться только с посторонней помощью очень доверенного лица, ноги были мертвы с рождения и являлись обузой самой жизни, её безжалостным проклятьем.

Трагедия не предполагала норм человеческой жизни, любви, крика ребёнка, рук близкого человека.

Бессонные ночи связаны были с познанием Предмета и в этом она бесконечно преуспела. Её круги спирального вращения очень медленно поднимали собственную значимость. Захват новой территории предполагал постоянный подъём над собой, выстроил из неё бойца.

Физическое преодоление себя, обречено было на человеческое окружение, последнее делало её чрезвычайно уязвимой. Признание совершенно не предполагало встречного снисхождения.

Напротив, каждый новый виток был тоньше предыдущего и знамя подменялось флажками неуверенно. Была коленопреклонной не только в своём кругу, но и в Мире, да разве это нужно женщине, рождённой матерью для счастья.

***

Профессор механически перебирала мои документы совершенно не вникая в их содержание. Сухие с лишней кожей руки теребили мою жизнь без интереса. Присесть не предложили. Из самого дальнего зашкафного угла по тайному знаку, внезапно показалась фигура мнущегося доцента, умудряющегося, слегка приседая, еще и наклоняться из почтительности.

Известно, что профессор тормозила его докторскую. Не малый рост формировал весьма комичную картину. На краешек стола легла записка, несущая по-видимому важную информацию. Хозяйка положения долго рассматривала бумагу.

Её небрежная пристальность внезапно взорвалась неподдельным возмущением. Гневливая суть ее сводилась к вопросу: – как я смел за шесть лет только трижды появиться на ее клинических разборах по средам! «Чем вы там занимались и как вы могли работать без коллегиального участия? Неужели у вас не было неясных или тяжелых больных?»

Мимика осуждения была искренней, как и внезапно проснув-шийся интерес в глазах, а вернее, тщательно скрываемое любопытство. Поймав эту волну почти участия, я подошёл к огромной карте региона и указал место своей добровольной ссылки.

За шесть лет только два раза был в отпуске, констатировал я, не надеясь на понимание. Доцент топтался у карты, смешно запрокидывая голову, ловя носом сползающие очки в тяжелой роговой оправе, всем телом демонстрируя готовность исполнить любое решение шефа относительно меня.

– Пришёл на вашу кафедру наверстать упущенное и растерянное за годы работы. Сформировались не вопросы, а целые темы, требующие участия кафедры. Я в профессии с первой вашей лекции. – Искренность была убедительна.

Лицо помимо ее воли смягчилось, доцент озадаченно протирал очки. Совсем некстати в памяти всплыл обязательный кафедральный посиндромный разбор, логично жёсткий, бе-компромиссно уничтожающий. Он деформировал собственное мышление под профессорский академизм.

***

Главной задачей самосохранения при внезапном подъёме с места было угадать ход клинической мысли профессора и высказаться приблизительно в унисон.

При несовпадении с формулируемой догмой, следовала публичная обструкция с далеко идущими выводами, это касалось в основном сотрудников кафедры и клинических ординаторов, к коим я и относился с первого сентября.

Обстановка складывалась нервозная и очень нечестная. Так, пока не прояснилось мое истинное положение в иерархии кафедры, на утренних оперативках рядом со мной не садились. Это было мелко и гадостно. Меж тем надвигались события местно – эпохального масштаба.

В октябре традиционно проходит отчётно – перевыборная общеинститутская конференция. Успешно, каждые пять лет, вот уже четверть века Кафедра в лице профессора переизбиралась на новый срок. Клиническая повседневная работа сотрудников обеспечивала опекой и защитой четыре этажа клиники.

Область да и весь регион были поделены на участки ответственности. Новый ректор в главном здании переоборудовал сцену, установил три ступеньки из зала и заменил трибуну для выступления.

Сделанное без задней мысли, обернулось катастрофой. Много раз эта мужественная женщина, ломая себя, под недобрыми взглядами взбиралась на сцену, становилсь за трибуну и под овации сходила с нее.

Лестница, а самое главное трибуна в ее рост, ломали всю отчётно перевыборную патетику и закономерно ставили кадровый вопрос в институтском масштабе. Злая воля побеждала светлый ум клинициста.

Накопленный многими десятилетиями бессонного бдения итог был выстраданным плодом постоянного внутреннего диалога в поисках истины. Бескомпромиссность формируется на почве высокого знания.

Механизм обрушения был беспощаден и неотвратим. Это была человеческая трагедия. На кафедре зашептались. Начались не мотивированные опоздания. Ее списали. Дисциплину разваливали сознательно. Месть зрела в слабых, неверных душах вассалов. Профессора предали.

Часами сидела она одиноко, перебирая бумаги, ожидая стука в дверь. На утренних оперативках не появлялась. Доклады пошли небрежные, доценты откровенно бранились и норовили сесть посредине стола, возникала нелепая давка, в ход шли локти. В аудитории запахло серой, я перестал бриться

В пустом, унылом больничном коридоре с причудливо вытоптанным дешёвым серым линолеумом висели самодельные стенды. Черно-белые фото из коридорных красок лепили не прошлую жизнь, а скорее аллею памяти.

Казалось, премудрые предки в мешковатых халатах были из другого мира, еще более неблагополучного. На одном из стендов были представлены все заведующие кафедрой с момента основания.

Мой профессор – цветущая женщина с огромным букетом белых роз на коленях, выделялась яркой улыбкой и светлым взглядом. Во мне все перевернулось когда я понял из строчек под портретом – завтра у нее День рождения, дата юбилейная. Я вскочил в «Жигули», (подтверждение трудов моих праведных), помчался на рынок.

Отыскать настоящие живые розы можно было только здесь. Роскошный грузин клятвенно заверил, что завтра ровно в половине восьмого требуемые цветы будут у второго подъезда. Оплатил полностью и был абсолютно спокоен. Однако телефон мой он взял.

Цветы были удивительно хороши. В лифте от меня шарахались, коридор мгновенно опустел, двери приоткрылись, звуки стихли, я был неумным изгоем. Постучавшись, приоткрыл дверь, она стояла, оперевшись на подоконник, лицом к двери.

Молча положив цветы, нашел вазу и наполнил её водой. Елена Петровна была в том самом черном платье с белой кружевной накидкой, что и на фотографии. Вышел в коридор. Лица кафедральных были испуганно замершие, все сторонились друг друга.

Оперативка прошла натужно и бестолково, по сторонам не смотрели, доценты расселись по залу, докладывали, обратившись к пустому столу. Я вышел в коридор последним.

Перед профессорской дверью топтался в нерешительности наш народ. Вдруг толпа распалась. Рассекая коридор с огромным букетом красных роз шел ректор. Он исчез за дверью. Все было кончено, читалось на лицах поторопившихся людей, они расползались по углам, сторонясь и не поднимая головы.

***

Накануне отчёта проник в главную аудиторию института, место ожидаемого ристалища. Допустить расправы я не мог. Путь к ректорской трибуне проходил через высокую сцену, огромные окна подавляли светом.

Всё было очень непросто. Три высоких ступени для Елены Петровны были совершенно непреодолимы, еще большее препятствие являла трибуна в рост среднего человека с внутренней опорой и круговым барьером, за которым вполне можно потеряться.

Из-за дубовой ограды выглядывал бы только кончик носа, до микрофона было не дотянуться. Абсурд, нечаянно возникший на ровном месте, способен развалить дело всей жизни. Устройство апробировано не было и в последствии заменено.