Охота как мироощущение

скачать книгу бесплатно

Охота как мироощущение
Владимир Робский

Есть у людей разные увлечения, которым они посвящают часть жизни, не занятую рабочими заботами и текучкой. Для кого-то эти увлечения – лишь способ убить свободное время, для кого-то – возможность компенсировать серость будней, а для кого-то – это некое откровение, несущее новые смыслы, ценности и цели.

Владимир Робский

Охота как мироощущение

ПО ТОНКОМУ ЛЬДУ ЗА УТКОЙ

Вечер 30 декабря прошел в хлопотах. Прежде всего нужно было задуматься, как мы завтра доберемся до лимана: мороз то накатывал, то отпускал, колея по валам в рисовой системе была уже большая, в ней постоянно были вода или лед. Короче, резину нужно менять.

Савельич вытащил из гаража два луазовских ската, и мы принялись за переобувание его машины «Москвич ИЖ комби», про которую уже редко кто помнит. Сегодня смена резины происходит в шиномонтаже, услуги которого оказываются везде и практически круглосуточно. В середине 90-х таких мастерских было мало, а накануне празднования Нового года, да еще на окраине станицы Калининской, найти шиномонтажника – не реальное занятие, к тому же достаточно дорогое. Приходилось многое делать самим. В наличии у нас были только две покрышки с крупным грязевым протектором, этакой «елочкой» из крупных резиновых шипов, как на колесах тракторов. «Комби» – машина заднеприводная (в прямом!, техническом!, смысле этого слова), следовательно, ставить эту резину нужно на задний мост. Сняв заднее колесо, мы вытащили из него камеру, а потом, с помощью монтировки, маленькой кувалдочки и нецензурных выражений стянули покрышку с диска. Затем с помощью того же набора инструментов натянули луазовский скат, который был намного жестче родной резины, к тому же на морозе (минус три) был как деревянный. Второе колесо очень сильно сопротивлялось, но, в конце концов, уступило нашему напору. Резиновые камеры вставлены, колеса накачаны и поставлены на место – машина готова к поездке.

Затем мы погрузили на багажник лодку, весьма внушительную по местным меркам алюминиевую широкую байду длиной в три метра: на лимане местами уже стоял лед, а байда была легче маленьких деревянных подъездков, и по льду толкать ее будет легче. Честно говоря, я сильно сомневался в успехе нашего мероприятия, потому что кроме нас никто охотиться на воде не собирался: лед был слишком тонкий для того, чтобы по нему безопасно ходить, но достаточно прочный и непроходимый для лодок. К тому же множество промоин – провалишься, и последствия непредсказуемы. От этих рассуждений тошнотный страшок сильно остужал охотничий азарт, и где-то в глубине души ползала трусливая мысль: а может быть, мой напарник все-таки передумает? А Савельич, словно уловив мои тайные настроения, ехидно подбросил сухих дровишек в еле тлеющий костерок охотничьего азарта: «Ты, если не хочешь на воду, оставайся или пройдись по зайчику». Лучше бы он промолчал! А теперь все – точно поеду, потому что взыграло ретивое, бесшабашное «да я! да ерунда! Да мне!..». «Ну тогда в четыре утра подъем», – и он вынес из гаража два шеста, на конце каждого насажены вилы. Поймав мой удивленный взгляд, этот пятидесятилетний авантюрист пояснил: «Чтобы ото льда отталкиваться вилами, потому что шест будет скользить, а нам и в промоины спускаться, а потом выбираться». В моем воображении нарисовалась картинка: два сговорившихся самоубийцы ищут как бы поизощреннее помереть. Понятное дело – ни водка не радовала, ни закуска не лезла, ни сон не шел.

Уже в четвертом часу утра я задремал, но сон был прерван жизнерадостным вождем самоубийц, который вскочил с кровати, зажег свет и скомандовал: «Володя, хорош спать, подъем. Иди, поймай пару крякух и селезня». Я оделся и вышел на улицу. Мороз, небольшой ветерок, все небо в звездах, жить хотелось, но почему-то в мозгу стукались друг о друга цитаты: из Николая Островского «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы» и горьковская «пусть сильнее грянет буря!».

В сарае было темно, но фонарик зажигать нельзя, иначе утки запаникуют, начнут метаться, и ловить их будет трудно. Определяя на слух шевеление птиц, тихонько продвигаюсь в их сторону, и вот, они уже посапывают и чуть шелестят перьями где-то прямо под ногами. Я с широко разведенными руками очень медленно опускаюсь на корточки, потом начинаю сводить руки. Пальцы рук натыкаются на теплые перья, и я обхватываю каждой рукой по утке – поднимается паника, кряканье, а я выхожу из сарая на свет: в руках две кряквы, значит, нужен еще селезень. На ощупь в темноте я могу отличить женщину от мужчины, а вот утку от селезня, ну никак не получается, сколько не тренировался. Поэтому взяв сачок и фонарик, я устроил в сарае утиный переполох, но селезня все-таки добыл и отправил его в клетку к двум подругам.

Слегка перекусив, мы уселись в «Москвича» и выехали за станицу. Честно говоря, по такой узкой разбитой грунтовке между рисовыми чеками и днем страшно ехать, а в темноте, да еще иногда проваливаясь в подмороженную колею… Все представлялось как нескончаемая катастрофа. Но задние колеса гребли, машину кидало из стороны в сторону, мотор ревел, а Савельич пел: «Не кочегары мы, не плотники…», а я думал: «Лучше застрять здесь, чем провалиться под лед». Но мы, к сожалению (!), доехали до места, сняли лодку, погрузили в нее вещи, ружья, подсадных и столкнули все это на лед, в узкую проходку из камыша.

У берега на мели лед держал хорошо, и мы, уверенно протянув байду метров пятьдесят по проходке, вышли на открытое замерзшее плёсо Понурского лимана. Ночь отступала, звезды гасли, уже начало сереть. Лед стал потрескивать под ногами и даже прогибаться. Мы, ухватившись с двух сторон за борта лодки, потащили ее в сторону видневшейся метрах в ста промоины. За несколько метров до открытой воды мы залезли в лодку, и я понял, зачем на шест насажены вилы. Идти по льду уже было нельзя – он слишком тонок, и вода близко – а вот стоя в алюминиевой байде, можно упираться в лед вилами и толкать ее, словно санки: нелегко, конечно, но вдвоем мы быстренько дотолкались до огромной полыньи и начали сползать в темную воду. Ощущение предстоящего кораблекрушения полностью не охватило меня только потому, что мы были сильно заняты управлением байдой: пока один, стоя на корме, сталкивал наш «титаник» со льда в воду, другой, сидя в середине, упирался шестом в дно полыньи, не давая лодке опрокинуться вправо-влево или зачерпнуть носом. Спуск на воду состоялся без оркестра и шампанского, но с большим количеством адреналина. На воде было как-то спокойнее, привычнее, чем на тонком льду, и мы, толкаясь шестами, подплыли к противоположной кромке льда, на которую предстояло теперь забраться. Мы сместились на корму, нос лодки приподнялся, и началось плавное выталкивание из воды: толкаться шестами нужно было так, чтобы байда заползала, но при этом не затонула ее корма. Сам не знаю, каким образом мы координировали усилия, но, толкаясь и перемещаясь от кормы к носу, местами обламывая кромку, все-таки поставили наш корабль на потрескивающий лед. Затем, используя наши вилы, быстренько отпихались подальше от опасного края и только потом расслабили дрожащие от напряжения руки и ноги. С одной стороны, было чувство гордости и удовлетворения, а с другой – мысль о будущем: ведь возвращаться будем так же. А впереди лежала плоская замерзшая поверхность.

– Ну вот, первую переползли, – заявил вдруг отдышавшийся Савельич.

– А что, есть еще одна? – с плохо скрываемым беспокойством пролепетал я.

– Ну, насколько я помню течения, должно быть еще три, – с невозмутимой безответственной легкостью заявил капитан «титаника». «Зачем (!!!) мне эта (!!!) утка?» – очень нецензурно подумал я, сам удивившись такому многоэтажному построению своей невысказанной мысли.

Передохнув пять минут, мы двинулись дальше, волоча лодку за собой, так как лед здесь был довольно крепок. Но за выступом камыша нас ждала очередная полынья, лед стал предательски потрескивать, и мы, забравшись на «титаник», начали отталкиваться вилами. Удивительно, но эту полынью мы преодолели быстро и технично – начала появляться уверенность в движениях, дрожь в коленках и руках появлялась, но уже не отвлекала. Великое дело – опыт! Как только в реальной ситуации поучаствуешь, сразу в тебе появляется уверенный человек.

И тут я услышал какой-то шум, гул. Он вроде был слышен еще на берегу, но как-то невнятно, а тут прямо хороший такой шум и гомон со стороны лимана из-за камыша. Савельич с наслаждением послушал этот звук, а потом пояснил: «Это утка собралась со всей округи на самой большой полынье и машет на воде крыльями, не давая полынье замерзнуть. Туда-то мы и плывем… или идем, ну, в общем, двигаемся». Кроме пройденных двух нам пришлось преодолеть еще три промоины. И вот впереди показалось большое плёсо открытой воды с разбросанными островками камыша. С него начала подниматься птица: утки, гуси, чирки, что-то еще. На километры вокруг лиман был скован льдом, и дичь собиралась на таких полыньях большими стаями. Шум крыльев и гогот заглушили наши голоса, темные тела и крылья затмили сереющее небо – я никогда в жизни, ни до, ни после, не видел такого количества дичи.

Под шум крыльев и гоготанье птицы мы сползли со льда в воду, выбрали место, высадили двух крякух, затолкали «титаник» в камыш и наспех, как могли, замаскировались: руки чесались схватиться за ружье. Селезня Савельич высадил в воду за куст, чтобы его не видели подсадные утки. Эта была специальная методика: селезень что-то сипло проговаривал, утки, услышав его, но не видя, начинали звать, разрывая морозный воздух искренним призывным кряканьем, на которое слетались доверчивые сородичи.

Наконец-то мы собрали ружья и зарядились. Куда они делись, трудности и переживания – все стер острый охотничий азарт! Это было какое-то пернатое Эльдорадо! Дичь, разлетевшаяся от нашего появления, стала возвращаться целыми стаями, закруживать над темнеющим среди белого льда плесом и заходить на бреющем полете на воду. Налеты были просто фантастические, со всех сторон, под разными углами, с ласкающим слух шуршанием перьев о воздух, покачиванием с крыла на крыло.

Первые наши выстрелы были торопливыми, неприцельными и почти безрезультатными, но минут через десять мы поняли, что налеты не прекратятся и времени у нас достаточно. Стали выбирать, отслеживать и выбивать уже конкретных особей, а не просто палить в стаю. Прошел час, и наш азарт слегка поутих, стала видна красота освещаемого восходящим утренним солнцем зимнего лимана.

– Я думаю, нужно позавтракать, – сделал Савельич первое за последние сутки предложение, против которого мне нечего было возразить. Только сейчас я понял, что сильно проголодался: мы здорово выложились в пути, к тому же еще нужно будет выбираться обратно.

Питание на охоте – это не просто еда, это ритуал, который важен и интересен так же, как все остальное. Во время выслеживания дичи происходит общение с природой во всех ее завораживающе-интригующих ипостасях: красота пейзажа, необычность растительности, неисчерпаемо удивительное поведение животных и птиц. Во время добычи дичи происходит общение со своим внутренним древним, потаенным «Я», которому нет места в современном цивилизованном мире, и оно томится, запертое в серых стенах приличий и правил, а на охоте жадно впитывает опасности и агрессию, чтобы, насытившись ими, опять спрятаться под пиджаком и галстуком. А во время застолья происходят два очень важных душевно-духовных процесса, без которых хорошая охота просто не мыслима: рефлексия случившегося и общение. Перед внутренним взором проходят сцены охоты, возбуждающие чувства, но происходит не просто повторное переживание событий, а их некое осмысление, анализ, достраивание своей картины мира. А когда рядом интересные собеседники, которые «в твоей теме», а на столе есть все необходимое не только для восстановления сил, но для поддержания разговора, то застолье действительно воспринимается как ритуал. Поэтому, мы приступили к нему с благоговейным трепетом и предвкушением, не обращая внимания на стаи налетающих уток, которые, видя нашу безоружную безобидность, стали смелее садится на воду.

Запахло керосином – это Савельич достал примус и развел его, затем поставил на огонь сковородку. Я, быстро нарезав сала и репчатого лука, кинул все это на сковороду, слегка обжарил, а потом разбил туда десяток свежих яиц с ярко-желтыми желтками. Аромат пошел по всему лиману, и, если бы в соседних камышах оказались еще охотники, то наверняка сначала мы бы услышали в свой адрес много упреков в излишней изысканности питания на воде, потом бы последовали вопросы типа «а что это вы там жрете?», затем предложения обменять горячую яичницу на холодную водку и, наконец, к нашему кусту на питательно-коммуникативную церемонию съехался бы весь лиман.

Но нас было только двое в этом холодном заледенелом пространстве, которое начало расширяться и теплеть после первой рюмки чая с яичницей. Тело расслабилось и размякло, глаза стали замечать какие-то мелкие детали в лодке и вблизи нее, сквозь воду стало видно дно лимана. Минут через двадцать наше внимание опять обратилось на пролетающую дичь, и охотничий зуд начал возрождаться, а еще через десять минут, мы, убрав примус и сковородку в мешок, опять начали распугивать уток выстрелами. Прилетели гуси, и мы с удовольствием обеспечили новогодний стол необходимым блюдом. В общем, сезон мы закрывали шикарно.

Через час резко поменялся ветер, небо затянуло тучами, температура воздуха значительно повысилась. Мороз явно отступил, и теплый южак начал вылизывать поверхность льда, которая из матовой стала превращаться в блестящую. Савельич забеспокоился: «Давай собираться, – а на мои возражения резко заявил, – если еще час просидим, потом не выберемся». Он был явно встревожен, и я быстренько поддался его настроению. Посадив крякух в клетку, мы начали собирать сбитую дичь, обильно разбросанную по всем плесу, а затем, изо всех сил налегая на шесты, понеслись к первой кромке льда. Как оказалось, выползти на него было гораздо сложнее, чем утром: лодка была поднагружена добычей, дул сильный встречный ветер. Кое-как выползли, но тут появилась еще одна трудность: лед покрылся слоем воды, уровень которой медленно, но уверенно повышался, из-за чего против ветра было трудно толкать лодку, ноги скользили, мы падали, вставали, и продолжали свое бегство. Три следующие полыньи с помощью шестов-вил и удачи мы преодолели быстро и технично, но вода на поверхности льда поднялась уже по щиколотки, и тянуть байду было все труднее, к тому же мы уже сильно устали. Кончилось все: силы, страх, адреналин, водка – наши действия были автоматическими, их направляло не сознание, а действовала какая-то внутренняя сила, какой-то дух, который спустился в материальный мир, чтобы помочь выжить двум больным охотой психам. Спускаясь в последнюю полынью, мы зачерпнули носом лодки воду и чуть не перевернулись, однако сумели восстановить равновесие. На берег мы вытянули «титаник» из последних сил и упали на оттаявшую грязную землю, еле переводя дыхание.

Вот это была ОХОТА! Вот это красота! Вот это мы! Где и когда ты еще сможешь пережить такие приключения – это дорогого стоит. Может быть, в такие минуты наступает истинное понимание жизни и истинное ощущение себя. Я вспомнил о своих страхах и внутренне улыбнулся – преодолел ведь! Спасибо Савельичу за это ощущение.

Однако, приключения, трудности и опасности еще не окончились: оттаявшая земля, налипающая на колеса, глубокая колея, узкая дорога по валу между каналами ждали нас, чтобы преподнести новые сюрпризы предновогоднего дня.

Но это, как говорит Леонид Семенович Каневский, «уже совсем другая история».

ДОН, ВЕЛИКИЙ И УЖАСНЫЙ

Каждый охотник предпочитает определенную породу собак: кому-то нравятся большие и мощные, кому-то маленькие и проворные, для кого-то более важными являются способности собаки преследовать дичь, а для кого-то – найти и подать. Но одно несомненно – присутствие собаки делает охоту более осмысленной, информативной, интересной и добычливой. К тому же у каждого из наших мохнатых помощников есть свой характер, который раскрывается в каждой охоте новыми гранями, и порой охота запоминается именно тем, как проявляет себя твой четвероногий друг.

Был у моего товарища Константина дратхаар Дон, высокий, поджарый, длинноногий. Бегал быстро, почти как русская гончая. Во всяком случае, если зайца хоть чуток подранил, можно быть уверенным, что Дон его догонит и возьмет хоть за километр. Охотничьего азарта у него было ничуть не меньше, чем у меня: покажи ему фазана или зайца – полезет в самую чащу, не обращая внимания на колючки, режущий камыш или грязь по пояс. В результате такой азартной самоотверженности к концу сезона он догола обдирал себе об ветки и камыш спину, лоб, уши и становился похож на большую, длинноногую, но плешивую собаку непонятной породы.

Дон обладал уникальным любопытством: он пытался засунуть свой нос всюду. Для охоты это было замечательно, и мы не раз наблюдали, как наш дратхаар находил и выгонял дичь из таких мест, которые другие собаки игнорировали. Один раз он этим своим талантом поставил всех присутствующих в очень неудобное положение. Дело было так.

Мы приехали на охоту в приазовские плавни. Попытки расспросить о хороших местах охотинспектора и егеря местного охотобщества, у которых мы брали путевки, не увенчались успехом. Они сказали, что фазана полно везде, нужно только искать, а увидев нашего дратхаара сказали, что он слишком худой, и мы его плохо кормим. В общем, теплый, радушный прием.

На всякий случай вечером Константин расспросил одного местного старожила, который все-таки рассказал, в каком месте можно найти фазана, и утром мы поехали туда. Уже подъезжая к балке, мы услышали выстрелы и по прибытии обнаружили стоящий у камышовой балки уазик-«буханку» и расположившихся около него егеря и охотинспектора, у которых брали лицензии на фазана; их собранные ружья стояли прислоненными к машине. Они были удивлены и даже, кажется, раздосадованы нашим появлением. Вежливо поздоровавшись, мы поинтересовались, как охота.

– Да какая там охота! В этом месте вообще дичи не бывает. Выехали просто проверить угодья, – процедил сквозь зубы егерь.

Мы не стали развивать беседу, собрали ружья, выпустили собаку и приготовились направиться в сторону редких камышовых зарослей, примыкавших к лиману. Однако наш дратхаар, выпрыгнув из будки, первым делом справил нужду на колесо уазика, на что инспектор с егерем не посмели возразить, так как Дон вообще-то был не худым, а поджарым и довольно высоким, а его недобрый для незнакомых взгляд, подкрепляемый полнозубой улыбкой, отбивал охоту вступать в контакт. Отомстив за «худую собаку», пес пробежался вокруг машины, потянул носом, застыл на несколько секунд в стойке, а потом залез в куст камыша, около которого стоял инспекторский уазик, и вытащил оттуда битого (видимо, только что) фазана, которого положил к ногам Константина. Реакция инспектора и егеря была просто художественной: сначала округлились глаза, потом брови поползли вверх, а челюсти вниз. Немая сцена: им сказать нечего, а нам неудобно как-то стало перед пацанами. А Дон, выполнивший свой профессиональный долг, в это время преданно смотрел в глаза хозяину, радостно повиливая обрубком хвоста и скаля зубы, как мне показалось, по поводу своего превосходства над этими чудаками.

Сделав вид, что ничего не произошло, мы засуетились, как будто что-то вспомнили, собрались быстренько, сели в машину, отъехали на пару километров и только тогда посвятили себя охоте. Наш мохнатый помощник в этот раз поработал на славу, и мы смогли не один раз насладиться ярким факелом вылетающего из зарослей красавца-фазана.

В общем, пес замечательный, однако были у него в характере две особенности, которые частенько доставляли неприятности: злобная агрессивность к любому кобелю и постоянная, можно сказать, маниакальная настойчивость что-нибудь сожрать.

Если мы встречались в поле с другими собаками, то Дона нужно было обязательно посадить на поводок или крепко держать за ошейник, чтобы избежать кровопролития. Даже когда он просто к вам подбегал поприветствовать, то его улыбка-оскал очень напоминала челюсти пресмыкающегося, и всякий незнакомый человек испытывал страх перед этим дратхааром, за что нашего песика почему-то часто называли крокодилом.

Но если с агрессивностью собаки можно было как-то бороться, то насчет привычки что-нибудь сожрать – тут была полная катастрофа – контролировать пса 24 часа в сутки было невозможно, и очень часто какие-нибудь вкусняшки или совсем несъедобные вещи оказывались у него в желудке. Да, совершенно не воспитан он был в этом отношении, как говорится, упущен в детстве. На охоте на фазана и зайца эта особенность не играла роли: пес искал, поднимал, приносил дичь и отдавал ее хозяину, но вот с охотой на перепелку были проблемы. Если Дон находил после выстрела битого перепела, он его брал в пасть и бежал к хозяину, но отдавал добычу крайне неохотно, несмотря на уговоры, угрозы и даже наказание. Зачастую такие «переговоры по освобождению заложников» заканчивались мощным глотательным движением, и перепелка легко и непринужденно проскальзывала в желудок этого ненасытного монстра. И еще он не чурался хапануть что-нибудь со стола, если подворачивалась такая возможность. Ему всегда было вкусно, а нам всегда стыдно перед компанией, собравшейся за столом.