скачать книгу бесплатно
в город, а я побрёл в наш вагончик, чувствуя, что изрядно голоден…
Бригадир не оправдал моих опасений о том, что скважину нам придётся бурить без него. Он вернулся уже на второй день, под вечер. До его приезда мы, правда, уже успели забуриться и пройти почти полторы штанги.
– Молодцы! – крикнул он, подойдя к буровой. – Глуши мотор! – стараясь перекрыть шум ротора, закричал он уже мне, с ног до головы заляпанному красноватой глиной.
– Айда в балок. На сегодня хватит, – проговорил он, уже не напрягая голоса, когда шум двигателя стих. – Я рыбки хорошей привёз, пивка. Отдохнём маленько.
Бригада оживлённо приводила себя в порядок. Пофыркивая, умывались на вольном воздухе, поливая на руки друг другу воду, расчёсывали мокрые волосы, переодевались в чистое.
Для полноты ощущений вынесли небольшой раскладной стол на дамбу – благо, что вечер был по-летнему тёплым – и уселись вокруг него на табуретках.
Бригадир с видом факира извлёк из своего необъятного портфеля нечто завёрнутое в промасленную газету. Развернув её, он выложил на стол большую копчёную красную рыбину в золотистой корочке.
– Режь, – обратился он к Кириллу, сидящему рядом с ним, – да нормальными, не сиротскими кусками. Ещё одна есть.
Вновь нагнувшись к своему портфелю, он извлёк несколько бутылок пива.
– А кроме пива у тебя там ничего покрепше не затерялось? – с лукавинкой спросил Иннокентий.
– Нет, мужики, – отрезал бригадир. – Разгоняться нам не можно. Работать надо. Да и Галемба мне передал, что жаловался ему на нас сбёгший из бригады Карандин. Пьянь, говорит, там одна. Работать по-настоящему не с кем… Так что по пивку и – баиньки. Завтра чуть свет бурить начнём.
Чтобы газету, брошенную у стола, низовым ветерком не отнесло в пруд, я
нагнулся и прижал её к земле камешком. «Сожжём потом, чтобы не мусорить», – решил я и уже непроизвольно нагнулся второй раз. Ибо за что-то в ней мой взгляд зацепился. Как будто я узрел там что-то знакомое.
Подняв газету, аккуратно расправил на краешке стола увиденную рассеянным взглядом последнюю «Литературную страницу» (за этот крупный шрифт и зацепился мой взгляд), обнаружив на ней стройные столбцы стихов, помещённых в этом субботнем номере за 17 сентября. То есть всего два дня назад. Стихи были мои!
– Чё, буквы знакомые ищешь, мастер? – гоготнул Иннокентий, заканчивая резать чёрный хлеб.
Я промолчал, поскольку «шутка» эта произносилась всякий раз, когда я в свободное время, например, читал книгу.
– Улыбаешься, словно в лотерею выиграл миллион? – поинтересовался уже бригадир, разливая пенящееся пиво по эмалированным кружкам.
– Больше, гораздо больше, – ответил я, не в силах скрыть счастливую улыбку. А про себя подумал: «Я выиграл изменение судьбы».
Это была моя первая да ещё такая большая – больше десяти стихотворений – публикация в небольшой четырёхстраничной газете одного маленького провинциального городка. Но я уже тогда поверил, почувствовал, что далеко не последняя. Что будут публикации и в областных, и в столичных журналах. И не только стихов, но и – прозы.
Опубликованные стихи были большей частью о любви, порою придуманной, воображаемой, такой как, например, в стихотворении почти двухгодичной давности, написанном в бурятском улусе, откуда меня вызвали в управление.
Я ждал письма в улусе Зум-Булуг…
Оно не шло, не шло, и вдруг
Приходит телеграмма:
«Скорее приезжай. Я жду. Не только я. И – мама».
А утром я проснулся и узнал,
Что телеграфа нет на почте маленькой.
И сор, сгоняя в трещины в полу,
Его метёт почтарка в мягких валенках.
Телеграфа в Зум-Булуге действительно не было. А вот телеграмма всё-таки была. Правда, не от любимой девушки, сотканной в моём воображении из множества знакомых лиц, а от начальника управления… Но об этом, дорогой читатель, ты уже знаешь.
Ответа же на своё письмо из Тулуна в Питер я так и не дождался, ни осенью, ни зимой…
Зато весной, кажется в апреле, пришло письмо из Москвы. Из Литературного института, в котором говорилось: «Ваши рассказы прошли творческий конкурс (сорок человек на место!). Вступительные экзамены начнутся 1 августа. Перед экзаменами необходимо собеседование, поэтому просим прибыть в Москву по адресу: Тверской бульвар, 25, заблаговременно».
В декабре следующего года, перед самыми новогодними праздниками, уже будучи почти полгода студентом Литературного института, я сдавал первую сессию, всё ещё до конца не веря в то, что учусь в этом прославленном многими знаменитыми именами, необычном учебном заведении. В свободное время я ездил на «Мосфильм» для озвучания себя самого в снятом ещё осенью в Сибири, на берегу Байкала, знаменитыми режиссёрами Ренитой и Юрием Григорьевыми, материале. Они делали фильм о своём учителе Сергее Герасимове и пригласили сняться в эпизоде меня и Валентина Григорьевича Распутина. Меня как местного жителя небольшого городка Байкальска, куда мы с семьёй незадолго до того переехали, а Распутина как великого писателя.
Там, на «Мосфильме», Ренита Андреевна и Юрий Валентинович и познакомили меня со своим коллегой, выпускником режиссёрского факультета ВГИКа (к сожалению, не Павловичем), который надумал снять короткометражный фильм, представив его как дипломную работу по моему рассказу, опубликованному полгода назад в журнале «Юность».
Вернувшись после сессии – и таких насыщенных всевозможными, в основном приятными, событиями дней – домой, я совершенно неожиданно получил новогоднюю открытку«раскрывашку» от Тучкиной Елены («И как она только узнала новый адрес?»), в которой та поздравляла меня с Новым годом! И сообщала, что «Успешно защитила диссертацию и ещё более успешно, по мнению всех знакомых, вышла замуж за… да ты его наверняка помнишь, занудный такой, с вашей биостанции на Белом море – Виктора Бергера», молодого, талантливого, очень перспективного учёного, доктора наук. Последних слов в открытке не было, их мысленно дописал я, потому что знал Бергера, работал с ним в своей, теперь уже такой далёкой питерской поре. Открытка же заканчивалась словами: «У меня всё хорошо. Как ты? По-прежнему ли меришь километры необъятной своей Сибири, как ты писал мне из городка с чудным названием, кажется, Тулон… Где ты мотаешься теперь? Каковы твои планы? Навестил бы как-нибудь нас в нашей северной столице. Тем более с супругом вы знакомы. Больше нет места для слов, а чувства на бумаге не передашь… Всего тебе доброго. Вспоминай меня, хоть иногда… До свидания».
До свидания, в данном случае, скорее всего, означало: «Прощай». «И если навсегда, то навсегда прощай», – додумал я. Понимая, что этой пространной открыткой-письмецом была поставлена жирная точка и прочерчена не менее жирная черта, отделяющая мою прошлую, питерскую, и нынешнюю, такую же впрочем, как и прежде, неопределённую в перспективе жизнь.
Прочитав весточку от Елены, я улыбнулся – не столько этому запоздалому посланию, сколько тому, что я предугадал его появление всё в том же стихотворении, написанном в улусе Зум-Булуг.
Где потерялся ты, бродяга?
Какая ныне передряга
Тебе приехать не даёт?
У нас в Москве всё дождь идёт.
А там у вас уж снег, поди…
Как ненормальная «Приди»
Шепчу я за день по сту раз.
Во сне всё розно вижу нас.
Где ты мотаешься по свету?
Я писем жду. А их всё нету…
Только в стихотворении вместо Питера была Москва. И эта московская девушка любила героя. И он её любил. И всё у них складывалось хорошо. Так хорошо, как редко бывает в реальной жизни…
Впрочем, «в молодые наши лета» пораженья предпочтительней побед.
2007 – 2008 г., Иркутск – Порт Байкал – Иркутск
РАССКАЗЫ
ЗА ШТОРОЙ, С ЭТОЙ СТОРОНЫ…
Новогодняя история
Хлопья снега, медленно опускающиеся в желтоватом свете фонаря, были до неправдоподобия большими… Казалось, что снежинки плавно скользят сверху вниз по наклонно натянутым невидимым нитям…
Они, скорее, напоминали маленькие белые фонарики или крошечные парашютики, чем предновогодний лёгкий снег. Тень от этих «парашютиков» бестелесными бабочками порхала по белой, чистой, ровно укатанной между домов квартала, дороге.
Падающий снег казался тёплым…
Внезапно возникая (вначале как бы высвечиваясь изнутри), откуда-то из близкой – сразу же над фонарём – бархатной мягкой черноты, они, плавно кружась, заполняли собой почти весь яркий конус света, начинающийся чуть выше окон второго этажа…
Я хорошо запомнил этот фонарь, потому что ещё пять минут назад он раздражал меня своим назойливым светом, когда я со своей одноклассницей Бетой под пластинку Майи Кристалинской с её шлягером этой зимы: «А снег идёт… А снег идёт… И всё мерцает и плывёт…» танцевал в просторной комнате, освещённой только разноцветной ёлочной гирляндой (кто-то из танцующих ближе к двери погасил блистающую и слегка позвякивающую хрустальными подвесками, огромную даже для такой большой квартиры, как у Беты, люстру, радостный свет которой казался нам явно избыточным), этот одинокий фонарь упрямо светил в наше незашторенное окно, разрушая полумрак почти до середины комнаты, где стояла ёлка.
Мне хотелось, чтобы кто-нибудь из наших одноклассников, танцующих ближе к окну, догадался и задёрнул тяжёлую – от потолка до пола – оконную штору, раз уж нельзя погасить этот настырный фонарь.
– О чём ты думаешь? – тихо спросила меня Бета.
На своих высоких каблуках-шпильках она стала на их длину, то есть сантиметров на десять, выше меня. И было как-то непривычно смотреть на неё снизу вверх.
– О фонаре… Вернее, о тебе, конечно, в основном, – немного замешкавшись, весело ответил я.
– Врёшь, как обычно, – улыбнулась Бета. – Интересно, всем врёшь или только мне, а?
В тёмных Бетиных локонах, серпантином обрамляющих лицо и в её гладко зачёсанных на прямой пробор иссиня-чёрных волосах (в манере начала девятнадцатого века, по типу «аля Наташа Ростова, первый бал», который с такой подробностью разбирала с нами в классе учительница литературы) виднелись разноцветные кружочки конфетти.
Локон то укорачивался, то удлинялся, пружиня в ритме танца и щекоча мне висок. А от Бетиной щеки, тёмный румянец на которой был виден даже в этом цветном полумраке, пахло яблоневой свежестью. И когда мои губы «невзначай» – для чего мне пришлось привстать на цыпочки – коснулись её щеки, я почувствовал такую же яблочную упругость и прохладу кожи, как будто Бета только что пришла с мороза.
Мимолётного прикосновения моих губ к её щеке она, казалось, не заметила…
– А ты о чём думаешь? – спросил я её.
– О многом…
– Ну например?..
– Я… вдруг вспомнила, как ты мне прилепил эту, казавшуюся мне тогда такой дурацкой, кличку – Бета… Я, честно говоря, не думала, что она ко мне прирастёт. А теперь мне даже нравится… БеТа, – нараспев произнесла она. – Есть в этих звуках что-то от имён английской знати…
После её слов мне сразу же припомнился тот яркий, солнечный, весёлый и с грустинкой день: Первое сентября…
Весь наш выпускной 11 «Б» после Первого звонка – для нарядных первоклашек – нового, а для нас уже последнего учебного года уселся за свои вновь покрашенные парты.
Наша «классная!» руководительница Анастасия Дмитриевна, с серебринками седины в аккуратной тугой причёске, ввела в класс «новенькую», в ослепительно белом школьном фартуке, девушку с длинными распущенными чёрными волосами.
– Вот, познакомьтесь, ребята. Это Белокрылова Таня. Она приехала в наш сухопутный город из Владивостока, с берега океана, можно сказать. И будет теперь учиться с вами. Садись, Таня, на свободное место.
«Новенькая» села на пустующую последнюю парту среднего ряда. Я тоже сидел «на Камчатке», но только в третьем ряду, у окна.
Когда Татьяна садилась на место, она взмахнула головой и её волосы, вначале распустившись чёрным крылом, упали ей на спину.
«Чернокрылиха», – на первой же перемене каких-то совсем необязательных первосентябрьских занятий окрестила «новенькую» в кругу своих подруг, с ревнивым чувством уже бывшей первой красавицы, «прима» нашего класса Люда Година, интуитивно почувствовавшая достойную соперницу.
Я в то время читал книгу Пантелеева «Республика Шкид», и у меня, как и у обитателей Шкиды, была страсть на конструирование новых имён, сложенных из начальных частей старых. Наша классная руководительница прозывалась у меня на греческий манер – Анасди. Правда, имя это к ней как-то так и не пристало. Так Белокрылова Таня и стала Бетой.
Отец Беты был офицером. Его, «с повышением в должности», перевели в наш маленький городок командовать полком. Мать Беты, которая, наверное, лет на пятнадцать, не меньше, была моложе своего супруга, называла себя домохозяйкой.
Казалось, что родителям Беты, которые и без того уже исколесили полстраны, переезжая то и дело «на новое место жительства и службы» из города в город или в какой-нибудь забытый богом и людьми скучный степной гарнизон, и никогда нигде не задерживались надолго, и полчаса не усидеть на месте.
Люди они были весёлые, общительные и в любом месте быстро обрастали, если не новыми друзьями, то новыми знакомыми уж точно! Легко забывая старые привязанности и выпавших из их нового круга жизни приятелей. Казалось, что кроме них самих, даже среди посторонних, но обязательно беззаботных и весёлых людей, им больше никто и не нужен. Они вечно кудато уезжали или уходили к своим многочисленным однодневным друзьям, оставляя в «освободившейся жилплощади» забитый до отказа всякой снедью холодильник «ЗИЛ», похожий скорее на средних размеров платяной шкаф с закруглёнными гранями, и – Бету «следить за порядком в квартире».
Сами же они всё время куда-то спешили.
Отец Беты то «доставал» билеты на концерт заезжих знаменитостей, то на премьеру в театр, расположенный в областном центре, в пятидесяти километрах от нашего города, то на поезд дальнего следования, то на самолёт. И тогда мать Беты быстро и привычно (это она, в отличие от повседневных домашних дел, которые не любила и которыми почти не занималась, делала виртуозно) заполняла своими многочисленными нарядами вместительные кожаные чемоданы. И они, зачастую выпорхнув из нашей сибирской зимней стужи, вдруг оказывались среди пальм в каком-нибудь укромном уголке Чёрного моря, в доме бывшего сослуживца Бетиного отца, вышедшего в отставку и занимающегося теперь только садом, пчёлами и изготовлением различных вин.
Мать Беты, когда я видел её, напоминала мне почему-то яркую, весело порхающую бабочку.
Кое-кто из нашего класса, и первая – Година, ставшая «лучшей» подругой Беты, по достоинству впоследствии оценили непоседливый характер её родителей. Ибо в их огромной квартире, где комнаты с паркетными полами, скорее, напоминали по площади небольшие теннисные корты, чем жилые помещения, так было приятно, удобно, бесхлопотно собираться на всевозможные праздники и дни рождения…
С дня рождения, кстати, всё и началось.
Не прошло и месяца с начала учебного года, как «новенькая» на одной из перемен пригласила к себе на день рождения весь класс! Такого размаха мои одноклассники доселе не знали. И, наверное, поэтому многие восприняли это приглашение только как красивый широкий жест, несколько театральный даже. Потому-то и пришло на день рождения человек десять – не больше.
Там я впервые и увидел родителей Татьяны.
Высокого, весёлого, подтянутого, с такими же гладкими глянцевыми чёрными волосами, синими, как у Беты, глазами и с жизнерадостным молодым румянцем во всю щёку Юрия Александровича и ещё более весёлую, почти всё время заразительно смеющуюся, то и дело танцующую с кем-нибудь из нас, Елену Игоревну.
Как-то даже не верилось, что обычно задумчивая Бета и есть их единственная дочь.
– А ещё я, знаешь, что вспомнила? – спросила меня Бета.
Мы теперь едва топтались на месте, в пространстве между широким подоконником и высокой, почти до самого потолка, пушистой ёлкой, скрытые ею ото всех. Так что единственными свидетелями нашего разговора и наших действий могли быть только эта нарядная ёлка и весёлый фонарь с той стороны окна.
– Что?
– Как ты, отвечая на уроке истории, называл Македонского Александром Филипповичем, словно это был не великий полководец, а какой-нибудь завхоз… И помню, что меня это тогда позабавило. Как-то необычно это было.
Мне было приятно, что Бета вспомнила об эпизоде, который я напрочь забыл. Но я совсем не то хотел сейчас услышать от неё и потому я снова спросил, после недолгой паузы.
– А ещё о чём ты думаешь? – спросил я Татьяну с каким-то замирающим предчувствием.
– Ещё я думаю о том, как там мои друзья, во Владивостоке, без меня справляют Новый год… Ты знаешь, мне всегда хотелось чего-нибудь постоянного, – как-то очень грустно сказала Бета. Но эта её последняя фраза легко прошла мимо моего сознания, ибо меня зацепила фраза предыдущая. Наверное, ещё и потому, что я ожидал услышать после неё нечто совсем иное, отчего в каком-то неясном предчувствии сладко замирало моё сердце.
– А о своём морском без пяти минут лейтенантике, который обещал прилететь к тебе на Новый год (неизвестно как добытыми этими сведениями со мной «любезно» поделилась Люда Година), тоже вспомнила?
– Да, и о нём тоже…
Бета совсем не умела врать. И не делала этого даже тогда, когда это сулило ей какие-то выгоды или спокойствие душевное.
– О его стройной фигуре, затянутой в белый китель! – меня куда-то понесло, да так, что я уже не мог остановиться. Я будто бы со стороны уже увидел, что мы с Таней не танцуем, а просто стоим напротив друг друга. – А может быть, ему солдатская шинель была бы более к лицу? (Лермонтовского «Героя нашего времени» с доскональным разбором «значения и роли солдатской шинели» для Грушницкого и княжны Мери мы тоже изучали на уроках «литры» весьма подробно.)
