скачать книгу бесплатно
– Вы же филолог, – продолжил, хотя я, как и его сын, заканчивал медицинский, – поэтому, может быть, поможете мне правильно сформулировать этот нелегкий вопрос? К тому же, вы свежий человек…
– Так что же вам хотелось бы на обед? – снова перебила его Ирина.
Старик как будто ее не слышал, не обращая на нее внимания, развернул меня в сторону и ускорил шаг. Я обернулся, посмотрел на супругу, развел руками и беззвучно дал ей понять, что надо терпеть странности старика.
– Понимаете, – продолжал старик, – создается институт с огромным штатным расписанием, и все вроде бы решено, но вдруг у меня возникли сомнения. Понимаете, я ученый, всю жизнь пытаюсь найти то, чего, может быть, и не существует в природе. А вот мой сын, он врач, совершенно не интересуется наукой, даже медицинской наукой не интересуется. Если что и читает, то только по своей специальности. Всю свою жизнь я сожалел, что он не пошел по моим стопам, не стал ученым. И вот, вдруг, меня осенило: он, врач, намного нужнее людям, чем я, да и любой другой ученый. Тут-то я и подумал, зачем так много научных работников, ученых, пусть лучше будет больше врачей или, скажем, защитников каких-нибудь, а как правильно сформулировать это, ума не приложу. Вы меня понимаете?
– Да, – ответил я, хотя совершенно не понимал, чем я мог бы помочь и куда эту мою помощь приложить.
– В первую очередь, – продолжил старик, – надо думать о людях? Им внимание так необходимо. Каждый из них нуждается в защите своего здоровья и благополучия. Нет, неправильно я говорю. Вот видите? В защищенности нуждается каждый. Не так ли? Понимаете? Когда человек чувствует, что он защищен, не брошен, мол, выживай, как хочешь, тогда он, этот человек, начинает любить общество, где живет, начинает жить для пользы этого общества. Он не думает о выживании. Он превращается из простого обывателя в творца. Талант – он ведь у каждого из нас есть, нет условий для его раскрытия.
– Ответьте же мне, в конце концов! Что вам приготовить на обед? – догнала нас Ирина.
– Ира, – не выдержал я, – давай это обсудим чуть позже.
– Мне заранее надо знать, что вам готовить к обеду?
– Ира! – вновь попытался я остановить жену, и заметил, как старик будто испугался. Резко развернулся на месте, посмотрел на мою жену, потом на меня, попятился назад, как от опасности и тихо произнес:
– Забота и защищенность – это не одно и то же.
Я сделал шаг, два, приближаясь к старику, но он с перепуганным видом сорвался с места и бросился убегать от меня. Я заметил, что он пытается навязать мне игру, похожую на догонялки. Старичок оказался спортивным. Я с трудом поспевал за ним. А когда у меня соскочил ботинок, и старик это заметил, он стал еще резвее. Я бежал за ним и думал, что должен же он устать и вот-вот остановиться, но старик все прибавлял и прибавлял бег.
В какой-то момент я споткнулся еще раз и понял, что мне не догнать этого ученого. Вспомнилось предупреждение друга, что старик впадает в детство, и в тот же момент старик спрятался за деревом. Я потерял его из виду.
Через полчаса безрезультатных поисков деятеля наук, ругаясь, я вернулся в дом.
– Кто-нибудь мне скажет, наконец, что вам готовить к обеду?
«Достала, просто достала! Какая же она липучая, эта Ира… – подумал я и, ничего не ответив, выскочил из дома».
Направился в сад и у пруда увидел мирно сидящего на скамейке нашего пропавшего старика.
Чувствовал я себя неловко, хотелось подойти, извиниться за жену. Думал, ведь этот старик возлагал на меня какие-то надежды, а я обидел его, не смог даже дать ему возможность высказаться. Но что-то удерживало меня. «Может, подумал я, старик уже давно все забыл и никуда мне ехать не надо. А вдруг не забыл, и эти мысли, скорее всего, меня остановили на полпути к нему».
Через какое-то время, когда часы пробили полдень, на террасе, как будто ничего не произошло, появился хозяин дачи.
– Так-так… – послышался спокойный, добрый старческий голос – и что же у нас сегодня на обед?
Мы с женой переглянулись и улыбнулись.
Через пару дней вернулся приятель, и я с удовольствием сдал старика с рук на руки. Не могу сказать, что я устал, или старик меня измучил, но когда мы добрались до своего дома, я почувствовал облегчение, будто освободился от чего-то тяжелого, ненужного ни мне, ни моей жене и даже ни моим соседям. Я вздохнул, как после тяжелого труда и включил телевизор. А там, в телевизоре, президент российской академии наук что-то докладывал президенту Российской Федерации.
– Вы знаете, – мягким голосом один президент спрашивал другого, – я тут подумал, а может быть нам не надо столько ученых, может нам больше нужно врачей и учителей, тех специалистов, которые нужны людям, а не науке?
Георгиевский бант
Каждый год накануне 9 Мая вспоминаю людей из поколения моих родителей. Были они разными, как и мы, но другими. Много их в моей памяти, и у каждого из них своя история.
Знал я одного долгожителя, человека тихого, незаметного, всегда куда-то спешащего. За глаза сельчане почему-то прозвали его дядей Степой, хотя роста он был невысокого, совсем необщительным, а к милиции никогда никакого отношения не имел. Но в поселке он был фигурой выдающейся, обращались к нему все только по имени отчеству. Был Степан Ефимович когда-то единственным на селе фотографом. Это сейчас у каждого школьника в кармане телефон с камерой, а в нем чего только нет, а перед войной фотоаппарат был большой редкостью и стоил много денег. Да и фотографом в то время мог стать человек образованный, терпеливый, с хорошим чувством вкуса, ну, и, само собой разумеется, с достатком. Всеми этими качествами Степан Ефимович обладал, а фотоаппарат он получил в подарок от своего отца в день своего бракосочетания. Освоить весь сложный процесс фотоискусства ему помогли знания химии, полученные сначала в сельскохозяйственном техникуме, а потом в педагогическом институте. Так он стал сельским фотографом. Зарабатывал Степан Ефимович хорошо. Каждый год выпускные классы в школах, в каждом классе не меньше двадцати выпускников, и каждому подавай фотографию. На свадьбах, опять же, первый человек после гармониста. Любил он свою профессию, и люди это понимали и ценили. Но мало тех, кто знал, что во время войны Степан Ефимович тоже был фотографом. Всю войну с фотоаппаратом прошел. Вернее, пролетал.
Со временем услуги фотографа стали менее популярны, но и Степан Ефимович к тому времени состарился, получил пенсию, но уважение к нему, как к профессионалу, в поселке осталось.
Перед празднованием Дня Победы вызвал его к себе председатель.
– Степан Ефимович, – говорит, – надо бы с трибуны перед сельчанами на девятое мая выступить…
– Это еще зачем? – прервал председателя старик.
– Как это зачем? Вы же участник! На вас, кстати, разнарядка пришла, к ордену представлять будем. Вам этой весной девяносто лет будет, и вы у нас один единственный участник войны остался.
– А куда же остальные подевались?
– Как куда? Померли! Все померли, один вы и остались.
– Как же так? – удивился Степа Ефимович, – они же все моложе меня были… и Лашин…?
– И Лашин, и Дронов – всех давно нет.
– О Дронове я слышал… Ну, что ж… Если надо выступить, выступим. А о чем говорить надо?
– Как о чем? О войне, конечно! Что б больше такого не повторилось, и так далее.
– Ну, раз надо, значит выступим. Только, как бы это сказать. Ведь не все умерли.
– Как не все? Я проверял. Никого кроме вас не осталось.
– Нет-нет, я в другом смысле. Ведь многие не умерли, их убили.
– Да-да, конечно. Вот об этом и расскажите молодежи, чтобы помнили, кому они обязаны.
И Степан Ефимович выступил. Говорил недолго, и это больше всего сельчанам понравилось, а вот что он сказал, понравилось не всем. А сказал он, что какая бы война ни была, мероприятие это не человеческое. Сказал, что начинают войну политики, которые сами в кабинетах да бункерах отсиживаются, а людей, то есть нас с вами, эти сильные мира сего заставляют убивать друг друга. Вроде бы и правильно все сказал, не придерешься, но как-то не по теме и слишком политизировано.
Председателю такая речь явно не по душе пришлась. И, видно, поэтому после выступления он подошел к оратору и спросил:
– Что же это вы, Степан Ефимович, без орденов и медалей пришли? Стесняетесь? Брезгуете? Или как?
Замялся старый учитель, глаза опустил, пальцем в Георгиевский бант на лацкане пиджака тычет, пытается что-то объяснить, а не получается. Так ничего внятного и не сказал.
А между тем, история с Георгиевским бантом оказалась интересной. Только вот беда – что в этой истории главное, я, признаться, как ни старался, так и не смог определить.
Было Степану к началу войны двадцать семь лет, и был он уже агрономом, к тому же, с фотоаппаратом. И жене Клавдии тоже было двадцать семь. Он сразу после школы радистов попал в полк разведки. Летал на легком самолете стрелком-радистом, а на самом деле сидел позади пилота и фотографировал вражеские позиции.
Клавдия после первого письма с фронта от мужа отправила двух детей к своим родителям в деревню и тоже пошла в школу радистов. Но там, на стрельбище, у Клавдии обнаружились способности к стрельбе, и направили ее в школу снайперов. Так они и воевали в разных полках.
Отец и дед Степана Ефимовича тоже были на фронте. Отец батареей командовал, а дед в свои девяносто три года в партизанском отряде самым уважаемым человеком был. Были в партизанском отряде и командир, и политрук, а был еще и воевода – это как раз и был дед Степана. О нем даже немцы знали. Говорили меж собой, будто, есть у партизан в отряде старец, которого когда-то сам Бисмарк побаивался.
Но, слава богу, война закончилась. Все живыми домой вернулись. Последней с фронта через всю Европу возвращалась домой Клавдия.
Можете себе представить компанию из трех мужиков: дед, отец и сын? Сидят за столом, самосад смолят, самогон выпивают и ведут меж особой мужские разговоры.
– Вы, конечно, старше меня, мудрее, – говорит Степан, – а вот медали за храбрость у вас нету. А у меня есть такая! – и тычет себя пьяным пальцем в левую половину груди, – вот она, смотрите! – и уже спокойно добавляет, – а у вас такой нету. Ну, а раз нету, значит, нету.
– У меня нет такой, – говорит самый старший из них, – а вот у моего однополчанина была такая, правда заграничная, сербская.
– Ишь, храбрец какой выискался, – говорит ему отец с насмешкой, – да у меня три креста георгиевских, а у тебя ни одного нету! – и засмеялся весело.
– А ну цыц, – раскудахтались, как бабы, – грозно приказал дед Степана.
И вот, в этот самый момент открывается дверь, и входит в дом баба. Клавдия вернулась с фронта. А на гимнастерке у нее орденов и медалей больше, чем у всех трех мужиков, вместе взятых. Только два ордена Славы чего значили.
Казалось бы, ничем нельзя было омрачить радость такой встречи? Но это только так кажется. Думаете, что главное на фронте? В живых остаться? Так многие думают. Конечно, солдат себя беречь должен, но не это главное. Главное – как ты после войны выглядеть будешь. Как смотреться рядом с однополчанами будешь. Вот здесь и выяснилось, что не мужики, а баба самой смелой, мужественной, самой отважной оказалась.
Может именно в этом и есть весь смысл этой истории? Может быть, я и принял бы сюжет такого фронтового водевильчика, но прошло время, а в семье этой что-то не ладилось. Началась жизнь послевоенная, дети вернулись, но мирная жизни не складывалась. Как облаком, повисло что-то над ними и не желало развеиваться.
И вот однажды деда прорвало. Не выдержал старый окопный офицер. Достает он с самого дна старого сундука свой царский мундир, а на нем орден Святого Георгия 4 степени, а поверх ордена Георгиевский бант золотом вышит. Красоты необыкновенной. Достал он мундир, положил его на стол и говорит:
– Я, мать вашу так, за этот орден дворянство получил! А дали мне этот орден не за подвиги и смелость, а за то, что в живых остался. Георгиевский Бант этот чистым золотом вышит, и я имею право его носить. Не за храбрость свою и доблесть, не ради красоты этот бант у меня на мундире, и не как участнику какой-то там операции, а как знак о присутствии наивысшей награды. За то, что в живых остался, один единственный из всего полка в живых остался. Я для полка нашего, как последняя капля крови остался, всей той пролитой полком крови. Благодаря мне, живому, полк не расформировали, а укомплектовали. Знамя нашего полка по сей день в музее хранится, и подвиг полка людьми помнится. А бант этот для меня, как благодарность от тех, кто погиб. Память о них. Каждый раз, когда вижу этот бант, я свой полк вспоминаю. Спрячьте, – говорит громко, приказывая, – свои побрякушки! Помните о тех, кто погиб без всяких наград.
– С тех пор, – объясняет уже мне старый фотограф Степан Ефимович, – в нашей семье ношение наград считается делом не первой важности. Правильно или неправильно, как бы там ни было, а самая высокая награда принадлежит не нам, не выжившим, а тем, кто погиб в бою. Только им, погибшим, мы, выжившие, обязаны своей жизнью. А вот бант – это как раз то, что надо носить. И носить это надо с гордостью, как память о людях, погибших за Родину во все времена. И как хорошо, что бант этот на левой стороне груди, с сердцем рядом, и у стариков, и у детей.
Заказное письмо
Как бы неудачно ни складывалась наша жизнь, никто из нас рисковать ей не хочет. Какие бы трудные пути нам ни выпадали, ради жизни никто не в силах отказаться от них. Нередко мы называем свою жизнь выживанием и выживаем – такова наша природа. Именно так сложилось и у Евгения, пришлось и ему пройти нелегкий путь ради жизни.
Вся жизнь у Евгения изменилась с того самого дня, когда ему принесли заказное письмо из психиатрической лечебницы. В письме сообщалось, что все эти годы у него была мать, которая только вчера умерла, и он, как единственный ее сын, имеет право забрать тело и похоронить мать рядом с родственниками.
Письмо странное, короткое, непонятное и неожиданное. Ему и в голову не приходило, что у него где-то могли быть какие-то родственники, тем более – мать. Да и не нуждался он никогда ни в близких, ни в далеких родственниках. Вырос он в детском доме, какие там могут быть родные… Он даже не знал, как родственники выглядят, не представлял, какие отношения бывают между ними, как эти люди общаются, как живут, какие чувства испытывают друг к другу. Евгений подумал, что произошла ошибка, а вышло так, что новость эта оказалась самым большим событием в его жизни.
Мысль о матери всю ночь не давала ему покоя. Из книг он знал, какой должна быть мать, как она должна относиться к своим детям, как любить их, на какие жертвы может быть способна… И теперь он вспоминал все, что знал о матери. Он всегда был уверен, что с самого первого слова на школьной доске, ему все известно о матерях. Был уверен, что у него тоже была мать, такая же добрая и любящая, как и у всех. Иногда ему даже казалось, что он ее помнит. В детстве он был уверен, что она где-то рядом, что какая-то нелепая случайность на время разлучила их. И вдруг, все эти его знания, предположения провалились, как в пропасть. Неожиданно Евгений обнаружил, что в жизни-то он ни с одной матерью не встречался, не было у него ни знакомого, ни друга, которого воспитала бы мать. А выражение «маменькин сыночек» у них в детдоме было самое оскорбительное.
Женя перебирал в памяти всех знакомых, кто только мог по возрасту подойти ему в матери, но никого выбрать так и не смог. Все они были для него одинаково чужими, далекими… Пожалуй, только соседка по коммунальной квартире, Анастасия Дмитриевна… Единственный человек, чью доброту он всегда чувствовал. Каждый раз, когда она пекла пирог, первый кусок всегда доставался ему, а запах этого пирога превращал их общую квартиру в дом, в одну маленькую семью, где на время становилось тепло и уютно. В благодарность Евгений иногда оставлял на ее кухонном столе алую розу. Анастасия Дмитриевна не любила букеты, признавала только один цветок. Но соседка была одинокой и старенькой, и по возрасту могла бы быть ему, скорее, бабушкой, чем матерью. Да и умерла она уже несколько лет назад. Получалось, что теплоту только этой старушки Евгений в жизни и видел.
«Может быть, – рассуждал он сам с собой, – именно такие отношения и бывают у родственников? Меня ведь никто не просит иногда ходить к ней на кладбище, класть на могилу розу, мысленно разговаривать с ней там, на кладбище»
Потом в памяти мелькали уже незнакомые женские лица, несчастные старушки в переходах метро, опустившиеся алкоголички, но все это были чужие лица.
Неизвестно, что подтолкнуло Евгения поехать в сумасшедший дом, захотелось ли ему ощутить на себе родственные связи или только что-то узнать о родственниках, а может быть, это было простым любопытством, но он твердо решил поехать. И хотя теперь для него совершенно очевидно, если бы он тогда никуда не поехал, ничего бы с ним не произошло, жизнь его оставалась бы прежней, ровной и безмятежной, душа его не была бы так изуродована, и слово «эмиграция» оставалось бы для него бессмысленным, чужим звуком.
Да, это так – ничего бы с ним не случилось. Но странно другое: теперь, когда его жизнь окончательно разрушена, он нисколько не жалел, что узнал правду о себе, о своей матери, отце…
Когда Евгений объявил своему начальнику, что должен ехать на похороны матери, тот впервые за много лет посмотрел на него, как на равного себе. Повел себя так, будто и его это касалось, будто ему всегда было известно, что у Евгения была мать.
«Как же могут меняться люди… – думал тогда Евгений. – В этом отвратительном, ядовитом маленьком зверьке он впервые обнаружил нормального доброго человека, без напускной важности и хищного безжалостного взгляда».
– Возьми недельку выходных, мы оплатим… – услышал Евгений от человека, который ему и полдня-то без упреков и оскорблений никогда не давал.
Дорога оказалась долгой. После переполненной электрички пришлось брать такси.
– На обследование? – спросил таксист.
– Почему вы так решили?
– А мы туда только за этим и возим.
– А посетителей, или родственников не возите?
– Какие посетители, какие там родственники? Вы что? С кем там разговаривать? Алики…
– Алики? Почему Алики? – спросил Евгений.
– Ну а кто ж они, без мозгов-то? Жалко их, конечно, но жалостью ничего не изменишь… – посмотрел на Евгения, осекся и улыбнулся, маскируя свою неловкость.
– Да, – протянул Евгений, – без мозгов беда… А вы сами-то когда-нибудь там, ну, в доме этом были?
– Нет, конечно. Я же нормальный. Но мне рассказывали, как там. Я же говорю, на обследование людей туда-сюда возил. Вот уж тридцать лет, как туда-сюда вожу, на это и живу… Вот они мне много чего рассказывали.
– Ну, и как там?
– Где?
– Ну, в психушке?
– А… там-то…? Да как вам сказать… ничего особенного. Порой ситуации очень похожие на наши с вами. Ну вот, к примеру, когда санитары начинают кого-то связывать, все остальные возмущаются, на стенах начинают писать призывы к свержению произвола, требовать для связанного свободы.
– Даже вот как?
– Да… народ там бдительный.
– И до столкновений с санитарами тоже доходит?
– Редко. Однажды, лет пять назад, психи разрушили свою столовую, до основания разрушили. Потом своими же руками все восстанавливали.
– Выходит, там не безопасно?
– Да нет, ничего. В основном там люди спокойно воспринимают произвол персонала, находят себе занятия по душе и проживают жизнь, можно сказать, с интересом. Многие стихи пишут, мемуары… кто-то даже изобретает приборы всякие. Но есть и бездельники, это пенсионеры в основном. Вот они, между прочим, самые опасные, хотя с виду тихие и беспомощные.
– Интересно вы рассказываете.
– Да чего тут интересного? Я хоть тоже пенсионер, но я не сумасшедший, да и силы у меня еще есть. Дали бы мне волю, я бы многих к стенке поставил.
– Да, – протянул Евгений, – волю многие из нас хотят заполучить, да где же такую стену взять.
Потом таксист начал рассказывать о каком-то человеке, которого тоже все в округе считали сумасшедшим, а он взял да изобрел какой-то агрегат. Какой именно, Евгений так и не понял, да и не слушал он больше таксиста. Он пытался представить душевнобольных людей в одинаковых халатах с большими выпученными глазами, беспрерывно говорящих себе под нос, снующих из угла в угол.
«Это же другой мир… – думал он, – мир, о котором никто ничего не знает. Да и он сам ни разу не задумывался, никогда не предполагал, что он когда-то окажется причастным к этому таинственному безумному миру.
Психиатрическая больница стояла у самой дороги в окружении смешанного леса. Был слышен шум деревьев, похожий на веселое перешептывание, откуда-то издалека доносился голос кукушки, а где-то, совсем рядом – стук дятла. Вершину двухметрового кирпичного забора обвивала съеденная ржавчиной колючая проволока, с которой свисали молодые побеги дикого винограда. Двери больших железных ворот, лет двадцать назад выкрашенные в зеленый цвет, были приоткрыты и соединялись тяжелой цепью так, что, пригнувшись, можно было свободно проскользнуть в щель между ними. За воротами был виден белый трехэтажный дом, похожий на те дома, в которых располагались школы, больницы или дома культуры большей части поселков России. Сразу за воротами стояла сторожевая будка. Рядом с ней расхаживал человек во всем черном. На спине его куртки в глаза бросались большие желтые буквы «ОХРАНА». Неухоженный двор, заросший высоким репейником и порослью, выглядел маленьким, неуютным. Под раздвоенной березой стояли две лавочки, между ними урна. Похоже, это была курилка. По бокам главного входа можно было заметить две клумбы, засыпанные прошлогодними листьями. Над дверью висела голубая табличка с почти стершимися буквами.
