Письма к Фридриху Ницше

Владимир Дорошев

Письма к Фридриху Ницше

СВИДЕТЕЛЬ ПОСЛЕ КАТАСТРОФЫ

Литературно-философское эссе о «Письмах к Фридриху Ницше»

Введение: письмо в пустоту

Форма письма предполагает адресата. Однако в «Письмах к Фридриху Ницше» адресат мёртв, и это принципиально. Перед нами не диалог и не эпистолярный роман в классическом смысле, а монолог человека, который больше не может быть услышан живыми. Ницше здесь – не собеседник, а символ: мыслитель, провозгласивший «смерть Бога» и тем самым открывший бездну ответственности человека перед самим собой.

Текст возникает в точке, где история уже всё сказала – и оказалась ложью. Это исповедь свидетеля XX века, пережившего его главные иллюзии и катастрофы, человека, который не стал ни героем, ни злодеем, но оказался остатком эпохи, её живым укором.

I. Свидетель как литературный тип

Генри Трумен – фигура принципиально негероическая. Он не действует, он помнит. В этом смысле он близок персонажам Примо Леви, Василия Гроссмана, Вальтера Беньямина. Беньямин писал, что после катастроф XX века «опыт перестал передаваться» – солдаты возвращались с войны немыми. Генри не нем – он говорит слишком много, потому что никому больше не нужно слушать. Его письма – это форма сопротивления забвению, но сопротивление обречённое. В отличие от героя классического романа, он не развивается и не приходит к истине. Его сознание – это архив боли, где каждое событие подтверждает одно и то же: человек не научился быть человеком. Здесь можно провести параллель с Мерсо Камю («Посторонний»), но Генри – это Мерсо, проживший жизнь до конца и утративший даже право на абсурдную свободу.

II. Война как онтологическое зло

В тексте война лишена романтики, политики и даже идеологии. Она не конфликт и не трагедия – она естественное состояние деградировавшего мира. Формула «война ничего не даёт, она только забирает» сближает текст с Ремарком («На Западном фронте без перемен») и Хемингуэем («Прощай, оружие»), но здесь сделан следующий шаг: война – не событие, а профессия. Это роднит произведение с философией Ханны Арендт и её понятием «банальности зла». Война больше не требует демонов – достаточно системы.

Особенно показателен образ крови вместо воды в Миссисипи: это не галлюцинация, а этическое зрение. Генри видит то, что остальные отказались видеть. Он не безумен – он зряч.

III. Ложный герой и фабрика мифов

Образ «Гарри» – один из ключевых сатирических элементов текста. Это собирательный персонаж массовой культуры: герой → бренд → политический инструмент → жертва.

Здесь очевидны параллели с: Ги Дебором («Общество спектакля»), Оруэллом («1984»), Брехтом (разоблачение театра как идеологии). Герой нужен обществу только как функция. Когда функция перестаёт быть полезной, героя уничтожают, а его смерть превращают в ещё один спектакль. Это перекликается и с Ницше: сверхчеловек оказался невозможен в мире масс – его место занял симулякр силы.

IV. Страх как двигатель истории

Мотив страха – сквозной. Он проявляется: в ксенофобии («мочить евреев»), в стремлении к войне, в тяге к авторитарным лидерам, в бегстве от свободы. Здесь текст сближается с Эрихом Фроммом («Бегство от свободы») и Кьеркегором, понимавшим страх как фундаментальное экзистенциальное состояние.

Метафора «кузнечиков» (через Дали) особенно точна: страх не уничтожим, он лишь меняет форму. Он оседает на человеке, как паразит, и управляет им изнутри.

V. Мир как выброшенный товар

Фрагмент о рынке, фильме и продюсерах – это жёсткая критика капиталистического отношения к реальности. Мир здесь: произведён, изношен, продан, выброшен, экранизирован. Это роднит текст с постмодернистской традицией (Пинчон, Бодрийяр), но автор идёт дальше: он отказывает постмодерну в иронии. Здесь нет игры – только усталость. Могильщики с факелами – это люди культуры, медиа, политики. Они не злодеи, они просто выполняют работу.

VI. Последний жест: отказ

Финальная сцена, где солдат уходит с войны, – философское ядро текста. Это перекликается с: Толстым («Война и мир» – поздний пацифизм), Хемингуэем, буддистской идеей ненасилия, и, парадоксально, с Ницше – но не ницшеанским, а трагическим. Это не победа, а выход из игры. Единственная возможная форма этики после катастрофы – отказ участвовать. Солдат спасает не мир, а саму возможность мира.

Заключение: человек после Бога и после Истории

«Письма к Фридриху Ницше» – это текст человека, который живёт после всех ответов. Бог мёртв. Идеологии мертвы. Герои мертвы. История выдохлась. Остаётся только память – тяжёлая, бесполезная, не конвертируемая в успех. Генри Трумен не предлагает выхода. Он не пророк и не учитель. Он – свидетель, а свидетельство всегда неудобно. Это произведение не о надежде. Оно о том, что надежда больше не оправдание. И, возможно, именно в этом – его тихая, страшная честность.

ПИСЬМА К ФРИДРИХУ НИЦШЕ

"Мой дорогой Фридрих!

Эта тропинка ведёт к сердцу. К непонятному для многих месту. Там рядом смерть и одиночество. И по соседству с этим местом стоит старый дом. Там живут два живых существа. Старик – весь в морщинах, постоянно в шляпе, всегда с сигарой во рту. И пёс Хью – большой, местами лохматый, с суровыми глазами, медленно передвигающийся. Иногда старик смотрит телевизор, иногда включает радио, но единственным и верным состоянием дома остаётся тишина и старость. Часто старик пишет письма. Все они адресованы покойному Фридриху Ницше. Постороннему человеку может показаться, что старик сошёл с ума. Но это не так.

Ибо этот старик – это я. А я не сошёл с ума…"

"Мой дорогой Фридрих!

В один прекрасный день начали мочить евреев. Хотя евреев, Фридрих, среди этих евреев было один из десяти. Евреями мы в нашем Мэмвиллгэме называли тех, кто не был рождён в Америке. Кто приехал к нам из Европы или Азии в надежде заработать бабки. Поэтому мы называли их ещё "чужими". А почему евреями? Ну, повадки у них еврейские – в дырку просунуться любую, удавиться за цент, крахоборить, жмотить, накалывать. Порядочные люди таких не любят, а мы как раз из их числа. Мочить мы стали их из-за того, что развелось их слишком много. Всё заполонили. Последней каплей стало то, что Старому Родсу разрешили открыть лавку на Пятнадцатой. До этого тоже самое пытался сделать Бреннон. Но всё было бестолку. Стало обидно, конечно. Бреннон был коренным в Мэмвиллгэме, а Старый Родс – еврей. Мочить начали их в четверг. Вечером. В дом вбежал отец. Я не сразу понял, что он зол, как никогда в жизни. Я не сразу заметил на его рубашке кровь. Я сначала подумал, что это его кровь на рубашке. Я встал со стула и спросил, что случилось.

– Им конец, Генри, – ответил отец. – Мы заставим их занять место в Мэмвиллгэме, которое причитается им за их заслуги.

Я понял, что он говорит о евреях. И спросил:

– Ты что, ранен?

– Нет. Это не моя кровь.

Я понял, чья это кровь. Тут появилась мать. Она до этого возилась на кухне.

– Генри с тобой не пойдёт, – сразу она сказала отцу.

Он посмотрел на неё, как на пустое место, но ответил:

– Это не тебе решать. Он уже достаточно взрослый.

Взрослый… Мне тогда и шестнадцати не стукнуло, и отец считал меня взрослым только в тех случаях, когда ему было удобно. Так и сейчас случилось.

Отец перевёл взгляд на меня. Мне мать стало жалко, но за отца стоило побеспокоиться. Несомненно, он сейчас снова пойдёт мочить евреев. А вдруг его ранят? А вдруг убьют? Я сомневаюсь, что евреи не станут обороняться. Вот поэтому я сказал отцу, что пойду с ним. Мать молчаливым взглядом провожала нас до порога. Когда мы вышли на улицу, уже была темень, и вдалеке я увидел отблески огней…"

"Мой дорогой Фридрих!

Мой брат так отлично выглядел в военной форме. Впрочем, другие парни тоже браво смотрелись в ней. Мы плыли на пароходе и праздновали грандиозное событие. Мы отправляли наших мэмвиллгэмских ребят на войну. Миссисипи благоволила нам, пароход будто скользил по поверхности реки. Отец был горд и поэтому один из первых начал напиваться. Он без конца твердил, что "наши доблестные партии покажут себя в деле так, что мир ахнет". Если бы он тогда отличался единственным таким поведениям, я бы покраснел, как помидор. Другие отцы и родители не отставали от него, это и спасло меня и мою мать от смущения. А брат сиял. Повторяю, форма шла к нему. Я подумал, что брат должен был бы даже родиться в ней. Он ничуть не волновался и казалось не боялся того обстоятельства, что очень скоро попадёт в такое место, где людей разрывает на куски сырого мяса. Он, вероятно, считал, что война – это сущие пустяки. Вроде пикника. Или отроческих проказ или забав. Я ему сказал, что он мог бы и не идти на войну. Он весело удивился: