Приключения Тома Сойера (современная интерпретация)

скачать книгу бесплатно


Тётя Полли в смущении остановилась, а Том ожидал раскаяния и сожаления. Но едва к ней вернулся дар речи, она только и сказала ему:

– Ну, всё равно ты недаром это заслужил. Уж наверно, ты устроил какую-то проказу, пока меня не было.

Тут совесть стала упрекать её, и ей захотелось сказать, что милое и ласковое; но, она беспокоилась, что это будет выглядеть как признание в своей неправоте, чего не допускала дисциплина. Поэтому она промолчала, и занялась своими обычными делами с тяжёлым сердцем. Том дулся в углу, преувеличивая свои обиды. Он знал, что в душе тётя стояла на коленях перед ним, и находил мрачное удовлетворение в этом. Он решил не привлекать к себе внимания. Он чувствовал, что время от времени она обращала на него горестный взгляд сквозь слёзы, но старался не замечать этого. Он представил себя лежащим умирающим, и тётушку, которая склонилась около него с мольбой об прощении, но он лишь поворачивал голову к стене на это и, умирая, не произнёс ни слова. Ах, как бы она тогда себя чувствовала? И он представил себе, как его приносят домой мёртвым только что с реки, с мокрыми волосами и его страдающее сердце успокоилось навеки. Как бы она бросилась к его мёртвому телу, как её слёзы текли бы словно ручей, её губы молили бы Господа Бога вернуть ей обратно её мальчика и, что она никогда, никогда не причинит ему боль!

Но он будет продолжать лежать холодным и мёртвым, не подавая признаков жизни – несчастный маленький страдалец, муки которого закончились навсегда! Он так всё себе представил, эти грустные картины, что расчувствовался и едва сдерживался от рыданий; его глаза были полны слёз, поэтому, когда он мигал, они катились вниз и падали с кончика носа. Ему было так сладко услаждать свои горести, что не хотел тревожить себя обычной радостью или приятным удовольствием; оно было слишком высоко над ними. Поэтому, когда двоюродная сестра Мэри влетела в комнату, приплясывая, полная радости, что вернулась домой после недельного визита, он вскочил и ушёл мрачный и приунылый в одну дверь подальше от звуков и света, которые она принесла с собой.

Он бродил вдали от тех мест, где обычно собираются мальчишки, ища уединённые места такие же, как у него сейчас на душе. Плот на реке манил его, поэтому он сел на самый край и смотрел на угрюмую водную ширь, мечтая, как бы мгновенно и не заметно утонуть в воде, не подвергаясь себя неприятной судьбе природы. Затем, он подумал про цветок. Он достал его, уже увядшим и мятым, и это ещё больше удвоило его грусть. Он подумал, пожалела бы она его, если бы знала? Заплакала бы она и обвила бы руки вокруг его шея, чтобы утешить его? Или же она бы отвернулась, как и весь этот пустой мир? Это картина привела его в такой приступ приятнейшего страдания, что он представлял это всё в новом и новом свете, пока не истрепал окончательно. Напоследок он встал со вздохом и пошёл в темноту.

В половине девятого или десятого он проходил по пустынной улице, где проживает Обожаемая Незнакомка; он остановился на секунду; никакой звук не проходил мимо его ушей; тусклая свечка озаряла штору одного окна на втором этаже. Не это ли её священная комната? Он перелез через забор, тихонько пробрался среди растений, пока не остановился под тем самым окном; он долго смотрел на него с волнением, затем опустился на спину, сложив руки на груди с увядшим цветком. И в этот момент он хотел умереть – брошенный в холодном мире, без крова над головой, дружеской руки, которая уберёт смертный пот с его лба, любящего человека, который склонится над ним в минуту последней агонии. Таким она увидит его завтра, когда выглянет из окна. Прольёт ли она хоть одну слезинку над его бедным, безжизненным телом, вздохнёт ли она при виде этой цветущей юной загубленной жизнью, которая так рано оборвалась?

Отворилось окно, и визгливый голос служанки прорвал мёртвую тишину. Поток воды окатил останки страдальца!

Фыркая, захлебнувшийся герой вскочил. Вскоре в воздухе что-то просвистело, послышалось негромкое ругательство, затем последовал звук разбившегося стекла, и маленькая тень перепрыгнула забор и скрылась в темноте.

Немного спустя, когда Том уже лежал, раздевшись в постели, рассматривая свою мокрую одежду при свете обгоревшей свечи, проснулся Сид. Если же у него и промелькнули хоть какие-то догадки, то он пожелал от них воздержаться, увидев угрозу в глазах Тома.

Том улёгся, не утруждая себя молитвой, а Сид отметил мысленно это упущение.

Глава 4

Солнце встало над спокойным миром и озарило деревню своими лучами, как бы благословляя её. После завтрака тётушка Полли приступила к обычному семейному богослужению: всё начинается с молитвы, составленной на прочном фундаменте библейских цитат, которые она как-то скрепила своими домыслами. Затем, с вершины точно Синайской горы, она прочла суровую заповедь закона Моисеева.

После этого препоясал Том, так сказать, свои чресла

и принялся за зубрёжку своих стихов из Библии. Сид уже давно подготовился к уроку. Том напрягал всю свои память, чтобы запомнить пять стихов, которые он выбрал из Нагорной проповеди, так как не мог найти стихов короче. Спустя полчаса ему пришло смутное понимание урока, не больше, потому что в это время его мышление блуждало по всему человеческому познанию, его руки были заняты посторонними развлечениями. Мэри взяла его книгу, чтобы услышать урок, и он старался найти путь в тумане.

– Блаженные…

– Нищие…

– Да, нищие. Блаженные нищие…

– Духом….

– Духом. Блаженные нищие духом, ибо они, они…

– Их…

– Ибо их. Блаженные нищие духом, ибо их есть царство небесное. Блаженные плачущие, ибо они, они…

– Уте…

– Ибо они… э…

– У-Т-Е…

– Ибо они ут… Ой, да не знаю, что они там делают!

– Утешатся!

– А, утешатся! Ибо они утешатся… ибо они утешатся… эээ… блаженные плачущие, ибо они… что они? Почему ты меня не подскажешь, Мэри? От чего ты дразнишь меня?

– Ох, Том, ты такой глуповатый мальчик, я вовсе не дразню тебя. Я бы этого не сделала. Ты должен опять приниматься за урок и выучить его. Не обижайся, Том, у тебя получится, и если ты это сделаешь, то я подарю тебе что-нибудь хорошенькое. Будь хорошим мальчиком, ступай, выучи.

– Хорошо! Что же это будет, Мэри? Скажи мне.

– Не беспокойся об этом, Том. Если я сказала, что это будет что-то хорошенькое, то так оно и будет.

– Смотри же, ты обещала, Мэри. Хорошо, я пойду опять сяду и выучу.

И он сел и принялся за урок, но уже с удвоенным любопытством и желанием заполучить подарок, и выучил с такой энергией и блистательным успехом. Мэри подарила ему новенький нож фирмы Барлоу, стоящий двенадцать с половиной центов, и трепет восторга пронизывал всё его тело. По правде, этот нож не может ничего порезать, но он был самый настоящий Барлоу, а в этом было непостижимое величие. Откуда мальчишки Запада взяли, что такое оружие можно подделать, и что от этого они становятся хуже, остаётся загадкой, и, возможно, так будет всегда. Всё же Тому удалось изрезать этим ножом кухонный шкафчик, и он уже принялся за письменный стол, но его позвали одеваться, чтобы пойти в воскресную школу.

Мэри дала ему жестяной таз с водой и кусочек мыла, он вышел на улицу и поставил таз на маленькую скамеечку. Затем он опустил мыло в воду и положил его на прежнее место, засучил рукава, осторожно вылил воду на землю и вошёл на кухню, чтобы вытереть лицо полотенцем, висевшем за дверью. Но Мэри забрала у него полотенце и сказала:

– И не стыдно тебе, Том? Ты не должен быть таким скверным мальчиком. Вода тебе ничего не сделает.

Том был слегка сбит с толку. Снова таз наполнили водой, и в этот раз он постоял над ним некоторое время, набираясь храбрости, сделал больший вдох и приступил. Когда он зашёл на кухню, зажмурив глаза и нащупывая полотенце руками, вода и мыльная пена стекали у него по лицу, свидетельствовали о его добросовестных усилиях.

Когда же он вылез из-под полотенца, он был всё ещё неудовлетворен, так как чистое пространство заканчивалось у его подбородка и челюстей, словно маска. Ниже и за этой линией простиралась обширная, не орошённая водой территория, вверху поднимавшаяся на лоб, а внизу ложившаяся тёмной полоской вокруг шеи. Мэри принялась за него сама, и, когда она уже закончила с ним, он стал человеком и братом, с ничем не отличавшейся кожей лица, его мокрые волосы были гладко причёсаны – красиво и симметрично лежали кудряшками. (Он тайком выпрямлял их с трудом: он крепко прижимал их к голове, так как считал кудри признаком изнеженности, они наполняли его жизнь горестью). Затем Мэри принесла костюм, который он надевает только по воскресеньям уже в течении двух лет – он просто назывался другой парой – и это даёт нам возможность понять его гардероб. Мэри привела его в порядок, когда он оделся; она застегнула ему курточку до самого подбородка, отвернула на плечи, почистила щёткой и увенчала его пёстрой соломенной шляпой. Вид у него теперь был приличный и гораздо печальный. Он и чувствовал себя также печально, потому что в одежде и чистоте была какая-то сдержанность, которая его очень раздражала. Он надеялся, что Мэри забудет про обувь, но его надежды разрушились. Она тщательно обмазала их салом, как и положено, и принесла ему. Тут его терпение лопнуло, и он сказал, что он всё время делает, то, что ему не нравится. Мэри ответила на это убедительно:

– Прошу тебя, Том, будь хорошим мальчиком.

Тогда он ворча надел ботинки. В скором времени Мэри собралась, и трое детей направились к воскресной школе – место, которое Том ненавидел больше всего, но Сиду и Мэри оно нравилось.

Занятия в воскресной школе проходили с девяти до половины одиннадцатого, затем следовала церковная служба. Двое из ребят всегда добровольно оставались послушать проповедь священника, другой же оставался, но причины у него были более серьёзные. Жёсткие скамьи без подушек были высокими и могли вместить около трёхсот человек. Здание было маленькие, неказистое, и на крыше торчало нечто вроде узкого ящика из сосновых досок – колокольня. У дверей Том отстал и заговорил с одним из своих приятелей, одетым в воскресный костюм:

– Послушай, Билли, у тебя есть жёлтый билетик?

– Да.

– Что возьмёшь за него?

– А что ты предлагаешь?

– Кусок лакрицы и рыболовный крючок.

– Покажи.

Том показал. Они были в полном порядке и перешли из рук в руки. Затем Том обменял ещё два белых шарика на три красных билета, и какую-то безделушку за пару голубых. Он подстерегал других проходивших мальчиков и скупал у них билетики разных цветов ещё минут десять-пятнадцать. Теперь же он вошёл в церковь вместе с толпой чистеньких и шумных мальчиков и девочек, уселся на своё место и устроил ссору с первым попавшимся мальчиком. Учитель, серьёзный пожилой человек, вмешался; но только он отвернулся, как Том дёрнул за волосы мальчика, сидевшего перед ним, и притворился увлечённым книгой, когда мальчик обернулся; в другого мальчика он уколол булавкой, чтобы услышать звук: “Ой!” и снова получить выговор от учителя. Впрочем, весь класс был таким – беспокойным, шумным и доставляющим хлопот. Когда приходилось отвечать урок, никто не знал своих стихов как следует, и приходилось подсказывать. Но, кое-как они добрались до конца урока, и каждый получил свою награду – пару синих билетиков с текстом из Библии. Каждый синий билетик равнялся двум стишкам, прочтённых наизусть; десять синих билетиков равнялись одному красному и могли быть обменены на него; десять красных билетиков – один жёлтый; а за десять жёлтых директор давал ученику Библию в простом переплёте (стоившую в эти времена сорок центов). У многих ли из моих читателей хватило бы сил и терпения, чтобы заучить наизусть две тысячи стишков, даже, если бы им была обещана Библия с рисунками Доре? А вот Мэри заработала таким образом уже целых две Библии – ценной двухлетнего непосильного труда. А один мальчик, немецкого происхождения, получил уже четыре или пять. Он, однажды, прочёл три тысячи стишков без передышки; это потребовало чересчур сильного умственного напряжения; в этот день он стал считаться идиотом – самое большое несчастье для школы, так как в торжественных случаях, перед публикой, директор (по выражению Тома) заставлял его распинаться. Только старшие ученики умели беречь свои билетики и предаваться унылой зубрёжке, чтобы получить заветную Библию. Выдача этого приза было одним из редких и достопримечательных событий. Ученик, заполучивший Библию, делался на этот день великим и славным, что сердце у каждого ученика загоралось по крайней мере на две недели пойти по его стопам. Возможно, что духовный желудок Тома вовсе не нуждался в этой премии, но всё его существо жаждало славы и блеска, связанных с нею.

В надлежащее время директор появился на кафедре с закрытым молитвенником в руках и с указательным пальцем, засунутым между его листами, он попросил внимания. Когда директор воскресной школы произносит свою обычную краткую речь, молитвенник в его руке так же необходим, как певцу лист нот, выступающему на концертной сцене соло. Хотя какая в них надобность, остаётся загадкой: ибо ни в молитвенник, ни в ноты ни один из этих мучеников не заглядывает. Директор был невзрачным человеком лет тридцати-пяти, с песочного цвета бородкой и волос. Он носил тугой стоячий воротник, верхний край которого почти доходил до ушей, а острые кончики загибались рядом с уголками рта – ограждение, вынуждавшее его смотреть только вперёд и поворачиваться всем телом, чтобы смотреть куда-нибудь вбок, если этого требовалось. Его подбородок покоился на развевающемся галстуке, который был широким не меньше банкноты, окаймлённый на концах. Носки ботинок по тогдашней моде были сильно загнуты вверх, словно полозья саней. Такого эффекта молодые люди достигали настойчиво и терпеливо, прижав носки к стенке и сидя в такой позе часами. Мистер Волтерс был с виду серьёзным, но сердцем – чистым и искренним. Он почитал священные предметы и места и так отделял их от всего грубо-житейского, что он незаметно для самого себя в воскресной школе изменял свой голос, говоря со специальной интонацией, которой вовсе не обладал в будние дни. Он начал свою речь так:

– Итак, дети, я попросил бы вас посидеть тихо минутку-две, чтобы вы смогли выслушать меня, как можно внимательнее. Вот, именно так. Вот так должны себя вести хорошие мальчики и девочки. Я замечаю, что одна маленькая девочка смотрит в окошечко, я боюсь, она думает, что я где-то там. Возможно, я нахожусь на одном из этих деревьев, и говорю свою речь каким-нибудь пташкам. (Одобрительное хихиканье). Мне хочется отметить, как мне приятно видеть столько светлых, чистеньких личиков, собранных здесь, чтобы научиться поступать справедливо и правильно.

И так далее, и тому подобное. Нет надобности приводить остальную часть речи. Это часть не меняется, и мы все с ней знакомы.

Последняя треть речи была омрачена боями и другими развлечениями, которые вытворяют некоторые дурные мальчишки. Дети ёрзали и шептались, распространяя по всей аудитории, проникая даже к таким одиноким, непоколебимым утёсам, как Сид и Мэри. Но все разговоры умолкли, как только голос директора стал понижаться, и конец его речи был встречен взрывом немой благодарности.

Шёпот в значительной степени был вызван событием довольно редким появлением посетителей: адвоката Тэтчера, в сопровождении какого-то хилого старика; хорошенького осанистого джентльмена средних лет, с седеющими волосами; величавая дама, которая без сомнений была женой последнего. Дама вела девочку. Тому всё время не сиделось на месте, он чувствовал себя очень неловко, кроме того, его мучали угрызения совести, он не мог глядеть в глаза Эми Лоуренс, не мог выдержать её любящий взор. Но, как только он увидел маленькую посетительницу, его душа преисполнилась блаженства. Он мгновенно начал красоваться, что есть мочи, колотить мальчишек, дёргал за волосы, строил рожицы, словом, делал всё, что может очаровать девочку и заслужить её одобрение. У его ликования была лишь одна неприятность – воспоминание об унижении, в том саду у ангела. Но даже этому событию было предначертано смыться в водном блаженстве.

Посетителей пригласили на почётные места, и как только Мистер Волтерс закончил свою речь, он представил их всей школе. Средних лет мужчина оказался важной особой – не более, не менее, как окружным судьёй. В целом, это было самое величественное создание, на которое когда-либо смотрели эти дети, задаваясь вопросом, из какого материала он сделан, им не то хотелось услышать, как он рычит, не то боялись, что он может это сделать. Он был из Константинополя, двадцать миль отсюда, так что можно было сказать, что он был путешественником и видел весь мир. Его глаза увидели здание окружного суда, которое, говорят, покрыто железом. Восхищение, вызываемыми подобными мыслями, скрывалось в внушительной тишине, устремлённых на посетителя глаз. Этот был великий судья Тэтчер, родной брат местного адвоката. Джефф Тэтчер немедленно вышел поздороваться на зависть всей школы, чтобы показать, как близко он знаком с великим человеком. Если бы он слышал перешёптывания своих товарищей, то это была бы сладостная музыка для его души:

– Посмотри на него, Джим! Он идёт туда. Посмотри же! Он собирается протянуть руку? Он пожимает ему руку! Ого! Тебе бы тоже хотел также, Джефф?

Мистер Волтерс старался проявлять во всём всякого рода официальную почтительность и расторопность: его советы, приказания, замечания о том, о сём и обо всём, что приходило в голову. Библиотекарь также “выставлялся”, бегая назад и вперёд с охапкой книг, страшно при этом усердствуя, шумя, суетясь. Молоденькие леди-учительницы также “выставлялись”, мило склоняясь над учениками, которые недавно получили, поднимали красивые угрожающие пальчики на плохих мальчиков и с любовью похлопывали хороших. Молодые джентльмены-учителя “выставлялись” лёгкими выговорами и другими проявлениями хорошей дисциплины. Большинству из них, обоего пола, вдруг понадобилось что-то в книжном шкафу, который стоял на виду – рядом с кафедрой. Они то и дело подбегали к нему (с озабоченным взглядом). Маленькие девочки “выставлялись” разными способами, а маленькие мальчики “выставлялись” с таким усердием, что воздух был полон шумом возни и бумажными шариками. А над всем этим стояла фигура великого человека, восседавшего в кресле, озаряя школу горделивой улыбкой, и грелся в лучах собственного достоинства, так, что он тоже “выставлялся”.

Одного только одного не хватало Мистеру Волтерсу для полного блаженства: он жаждал показать им чудо-мальчика и вручить в качестве приза Библию. Несколько учеников имели пару жёлтых билетиков, но их было недостаточно, он даже опросил своих лучших учеников. Он отдал бы всё, лишь бы вернуть тому немецкому мальчику обратно рассудок.

И в эту минутку, когда все надежды были потеряны, Том Сойер выступает вперёд и предъявляет девять жёлтых и красных билетиков, десять синих, и требует в себе награду Библию! Это был удар среди ясного грома. Мистер Волтерс давно уже махнул рукой на Сойера, и не ожидал, что он сможет получить Библию в ближайшие десять лет. Но разбираться не приходилось: радость была налицо и говорила сама за себя. Итак, Тома возвели на помост, где восседали судья и другие избранники, и само начальство возвестило великую новость. Это было самое ошеломляющее событие последних десяти лет, и впечатление было так глубоко, что новый герой как бы сразу поднялся на одну высоту со знаменитым судьёй, так, что теперь вся школа глазела на два чуда вместо одного. Все мальчики сгорали от зависти, и больше всего мучались те, которые слишком поздно сообразили, что сами же внесли свой вклад в это ненавистное великолепие, продав Тому билетики за те сокровища, которые он приобрёл во время покраски забора. Они презирали себя за то, что их так легко одурачил этот змей-обольститель.

Премия была вручена Тому со всей торжественностью, на какую в ту минуту был способен директор, но его речь не была слишком горяча. Бедняга чувствовал, что здесь кроется какая-то тайна, которая, возможно, не выдержит света. Это было слишком немыслимо, что этот мальчишка смог собрать в своей памяти две тысячи снопов библейской мудрости, когда в неё не может поместиться и дюжина.

Эми Лауренс была горда и довольна, и всячески пыталась это показать, но не получилось, Том не смотрел на неё. Она удивилась, потом немного встревожилась, затем в её душу проникло подозрение, но оно ушло и вернулось обратно. Она наблюдала, беглый взгляд сказал ей очень много – её сердце разбилось, она ревновала, злилась, слёзы текли по её щекам, она ненавидела всех, особенно Тома (как она думала).

Тома представили судье, но его язык прилип к гортани, ему было тяжело дышать, сердце трепетало – частично от страха перед таким грозным величием, но в основном, потому что это был её отец. Он готов был бы пасть и поклониться перед ним, если бы вокруг было темно. Судья положил руку на голову Тома и прозвал его хорошим малым, а также спросил, как его зовут. Мальчишка запнулся, разинул рот и произнёс:

– Том.

– О нет, не Том, а…

– Томас.

– Правильно. Я так и думал, что твоё имя немного длиннее. Очень хорошо. Но ведь у тебя же есть ещё и фамилия, так назови нам её.

– Скажи джентльмену свою фамилию, Томас, – вмешался Волтерс, – и, когда говоришь со старшими, произноси слово “сэр”. Не забывай о манерах.

– Меня зовут Том Сойер… сэр.

– Молодец! Очень хороший мальчик. Славный мальчишка, молодчина. Две тысячи стишков – это очень, очень много. Ты никогда не пожалеешь, что взял на себя труд, чтобы выучить их. Знание – это самое ценное на свете, это то, что делает человека великим и благородным. Однажды, Том, ты станешь тем самым человеком и будешь смотреть на всё это и скажешь: “Всем этим я обязан бесценным урокам в воскресной школе, которую я посещал в детстве, моим дорогим учителям, которые научили меня, прекрасному директору, который поощрял меня, следил за мной и вручил мне эту великолепную Библию, чтобы она всегда рядом со мной – это всё благодаря правильному воспитанию!” Вот так ты скажешь, Том, и не возьмёшь никакие деньги за эти две тысячи стишков, нет, не возьмёшь. А, сейчас, я надеюсь, что ты возражаешь, если я попрошу тебя рассказать мне и этой леди, что же ты выучил. Нет, не откажешься, потому что мы гордимся детьми, которые любят учиться. Ты, конечно, знаешь все имена двенадцати апостолов. Не назовёшь ли ты нам первых двух?

Том теребил пуговицу и тупо смотрел на судью. Он покраснел и опустил глаза. Сердце Мистера Волтерса упало, как и его. Он сказал самому себе, что мальчишка не может ответить на такой вопрос, так зачем же судья его задаёт. Но всё же он счёл долгом вмешаться:

– Отвечай джентльмену, Том, не бойся.

Том всё ещё молча стоял.

– Мне-то ты ответишь, – сказала леди, – первых двух апостолов зовут…

– Давид и Голиаф!

Опустим завесу жалости происходящего дальше.

Глава 5

Около половины одиннадцатого зазвонил надтреснутый колокол маленькой церкви, и прихожане стали собираться на утреннюю проповедь. Ученики воскресной школы разошлись по сторонам церкви и уселись рядом со своими родителями, чтобы всё время быть надзором. Пришла тётушка Полли, рядом с ней сели Том, Сид, Мэри. Том посадили рядом с проходом, подальше от открытого окна, чтобы не отвлекаться на соблазнительные летние зрелища. Проходы были заполнены толпой людей: престарелый бедняк почтмейстер, который видел когда-то лучшие дни; мэр и его жена, поскольку среди прочих излишеств в городке был и мэр; вот мировой судья; вдова Дуглас, красивая, нарядная женщина лет сорока с добрым сердцем и состоятельная, её дом на холме был единственным дворцом во всём городишке, к тому же самый гостеприимный, где проходили самые роскошные мероприятия, подобным в Санкт-Петербурге; сгорбленный и почтенный майор Уорд с супругой; адвокат Риверсон, новая важная залётная знаменитость; дальше местная красавица в толпе девиц, разбивательниц сердец, одетых в батисты и ленты; за ними собрались юные клерки города, они стоят в притворе, посасывая свои трости, напомаженные обаятели прекрасного пола, пока последняя девушка не прошла их строй; последним заходит примерный мальчик, Вилли Мафферсон со своей матушкой, охраняя её, словно она хрустальная. Он всегда сопровождает её в церковь, тем самым заслуживая восхищения у пожилых дам. Все мальчишки ненавидят его, потому что он такой хорошенький. По мимо этого, он постоянно “тычит” своим благонравием. Его белый носовой платочек всегда торчит из кармана по воскресеньям, как и сейчас. У Тома никогда не было носового платка, и он считал, что мальчики, у которых он есть – позеры.

Когда вся церковь наполнялась народом, колокол прозвонил ещё раз, чтобы предупредить отставших и запоздавших, и в церкви воцарилась тишина, нарушаемая шёпотом и хихиканьем певчих. Они всегда хихикают и перешёптываются во время церковной службы. В одной церкви я видел певчих, которые вели себя более непристойно, но я не помню, где это было. Это было много лет назад, так что еле-еле могу вспомнить об этом хоть что-то, но мне кажется, это было в другой стране.

Священник назвал гимн и прочёл его с наслаждением, в своеобразном стиле, который очень нравился в этом краю страны. Он начинал с средних нот и поднимался наверх, пока не достиг до известной высоты, сделал сильное ударение на верхнем слове, а затем слетел вниз, словно с трамплина:

Найду ли путь на небеса, где радость, мир, любовь,

Пока другие бьются здесь в борьбе, где льётся кровь?

Он считался первоклассным чтецом. На церковных собраниях его всегда просили прочитать стихи; и когда он заканчивал, все дамы воздевали руки к небу и беспомощно роняли на коленки, закатывали свои глаза и трясли головами, как бы желая сказать: “Никакие слова способны описать, это потрясающе, СЛИШКОМ прекрасное для нашей смертной земли!”

Когда гимн был спет, достопочтенный мистер Спрэг превратился в листок местных объявлений, зачитывал “уведомления” о заседаниях, собраниях и тому подобных, пока не стало казаться, что список дотянется до Страшного суда, – нелепый обычай, который сохранился в Америке, даже в городах, совершенно не нужный, поскольку издаётся уйма всевозможных газет. Часто чем меньше оснований у традиционного обычая, тем тяжелее от него избавиться.

Затем священник прочитал молитву. То была хорошая молитва, великодушная, не брезгавшая никакими мелочами: в ней содержалась молитва за церковь; и о маленьких детях этой церкви; за другие церкви в этом городке; за сам городок; за округ; за штат; за чиновниках штата и Соединённых Штатах; за церквей Соединённых Штатов; за Конгресс; за президента; за членах правительства; за бедных моряков, претерпевающих жестокие бури; за миллионы угнетённых, стонущих под игом европейских монархов и восточного деспотизма; за тех, кто имеет свет и благую весть, но при этом не имеет ни глаз, чтобы видеть, ни ушей, чтобы слышать; за язычников далёких морских островов; заканчивалась она всё это горячей мольбой, чтобы слова, которые собирался произнести священник, дошли до всевышнего и были подобны зерну, упавшему на плодородную почву, и принесли обильную и добрую жатву. Аминь.

Послышался шорох платьев, прихожане, стоявшие во время молитвы, снова уселись. Мальчик, о котором повествуется в этой книге, не проникся молитвой, он только терпел её, насколько у него хватает сил. Ему не сиделось на месте: он не вникал в содержание молитвы, а только подсчитывал пункты, какие были упомянуты в ней, с целью того, что ему не нужно было прислушиваться, так как он давно уже привык к этой знакомой дороге, что существовала непрерывном маршрутом священника. По этой причине ухо его воспринимало незначительное изменение, и вся его натура противилась, надбавки казались ему чем-то сомнительным и безбожным. Во время богослужения на спинку передней скамьи присела муха, и обескуражила его дух, спокойно потирая лапки одну об другую; она охватила ими голову и взялась растирать с такого рода энергией, что шейка растянулась в ниточку и сделалась заметной, а головка, казалось бы, вот-вот отлетит от тела; задними лапками она очищала себе крылышки и приглаживала их, словно оборка фрака; да, и в целом промышляла своим туалетом так спокойно и медленно, точно знала, что может осуществлять это абсолютно безопасно. Да, и на самом деле, так и было, потому что несмотря на то, что у Тома чесались руки схватить её, он никак не отваживался на это во время молитвы, так как был убеждён, что таким образом он погубит свою душу навеки веков. Однако при завершающих словах, рука его начала извиваться и приближаться; и как только раздалось “Аминь”, муха стала пленницей. Но тётя заметила и велела отпустить её.

Священник произнёс цитату из Библии и монотонным гудящим голосом начал проповедь, до того скучную, что многие стали клевать носами, и всё же это был спор, который касался безграничного огня и серы и сократил число предопределённых избранных до такой маленькой компании, что её едва ли стояло спасать. Том считал страницы проповеди; по окончанию службы он всегда знал, сколько страниц было прочтено, но редко знал содержание. Впрочем, на этот раз его что-то заинтересовало. Священник нарисовал грандиозную и трогательную картину: как праведники всего мира соберутся все вместе, где лев лежит рядом с ягнёнком, и крошечный ребёнок поведёт их за собой. Пафос, поучительность и мораль этой картины пропали для мальчика; его поразила только та важная роль, которая выпадет на долю ребёнка перед всеми собравшимися; лицо его оживилось при этой мысли, и он соображал, что и сам он был бы не прочь быть этим дитя, если лев ручной.

Но тут опять пошла сухая аргументация, и Том снова впал в унынии. Вскоре он вспомнил об одном из своих сокровищ и вытащил его из кармана. Это был большой чёрный жук с громадными челюстями – “щипун”, как он его назвал. Он находился в коробочке из-под пистонов. Когда Том открыл её, жук первым делом впился ему в палец. Естественно, последовал щелчок, жук был отброшен и очутился в проходе, а укушенный палец Том засунул в рот. Жук упал на спину и беспомощно барахтался, не умея перевернуться. Том смотрел на него и жаждал снова за него схватиться, но не доставал. Зато теперь он стал потехой для других, не интересовавшихся проповедью. В это время в церковь вошёл пудель, тоскующий, утомлённый, разнеженной кроткою тишиной лета; ему надоело сидеть взаперти, он жаждал приключений. Чуть только он увидел жука, его уныло опущенный хвост тотчас поднялся и завилял. Он увидел добычу; обошёл вокруг неё; понюхал издали; обошёл ещё раз; осмелел и понюхал поближе; затем оскалил зубы и попытался осторожно схватить жука; промахнулся; повторил попытку ещё и ещё; немного увлёкся этим развлечением; лёг на живот, загребая жука лапами, и довольно долго продолжал так делать; наконец ему наскучило, он стал равнодушным и рассеянным. Его голова начала потихоньку опускаться, и нижняя челюсть коснулась врага, который вцепился в неё. Раздался пронзительный визг, пудель мотнул головой, жук отлетел на пару ярдов и снова шлёпнулся на спину. Зрители по соседству затряслись от беззвучного смеха, несколько лиц спрятались за веерами и носовыми платками, а Том был совершенно счастлив. Пудель выглядел дураком и, вероятно, чувствовал себя также; но в то же время сердце его щемила обида, но и жаждала месть. Поэтому он подкрался к жуку и осторожно возобновил атаку: кинулся на него со всех сторон, вытянул передние лапы, почти ими касаясь жука, щёлкал над ним зубами и тряс головой так, что уши шатались. Но в конце концов и это ему надоело; он попробовал развлечься мухой, но и эта забава пришлась не по душе; походил за муравьём, приникая носом к полу, но и это быстро наскучило ему; зевнул, вздохнул, совсем уже забыл о жуке и сел на него. Раздался безумный визг, пудель мчался по проходу и, не переставая визжать, заметался по церкви; вой не прекращался, как и метания; пудель пробежал мимо алтаря и влетел в другой проход; метался перед дверями; с шумом преодолел финишную прямую; его мучения росли по мере его продвижения, пока наконец он не превратился в мохнатую комету, движущуюся по своей орбите с блеском и скоростью света. Наконец неистовый страдалец свернулся с пути и вскочил на колени к хозяину; тот вышвырнул его в окно и голос отчаяния быстро затих вдали.

Тем временем, сидевшие в церкви, стали красные, задыхаясь от подавленного смеха, а проповедь смолкла. И хотя она тотчас же продолжалась, но уже вяло и с запинками, так что всякая возможность произвести впечатление была исчерпана. Даже самые суровые высказывания встречались подавленными взрывами нечестивого хохота, прячась за спинки скамей, как будто священник рассказывал забавнейшие шутки. Все вздохнули с облегчением, когда эта пытка закончилась и было произнесено благословение.

Том Сойер пошёл домой, совсем развеселившись, рассуждая про себя, что и богослужение может быть приятное, если внести некоторое разнообразие. Одно омрачало его радость: хоть пудель играл с его “щипуном”, но какое право он имел унести его с собой?

Глава 6

Проснувшись утром в понедельник, Том почувствовал себя очень несчастным. Он всегда так себя чувствовал в понедельник утром, поскольку с него начиналась новая неделя долгой школьной пытки. Обычно он начинал этот день с того, что жалел, что у него не было промежуточного отпуска, что делало возвращение в школу ещё более отвратительным.

Том лежал и думал. Внезапно ему пришло в голову, что было бы не плохо заболеть; тогда он останется дома и не пойдёт в школу. Представлялась смутная возможность, но почему не попробовать! Он произвёл исследование своего организма. Никакого заболевания не обнаружилось; и он снова ощупал себя. На этот раз ему как будто удалось обнаружить признаки боли в животе, он возложил на них все надежды, ожидая усиления. Но боли, напротив, скорее ослабели и мало-помалу исчезли. Он снова погрузился в размышления. И вдруг обнаружил, что у него один из верхних зубов шатается. Это была удача; он уже собирался застонать для начала, но тут же сообразил, что, если он заикнётся об этом, тётушка немедленно выдернет зуб, а это больно. Поэтому, он решил оставить зуб про запас и поискать ещё что-нибудь. Некоторое время ничего не приходило на ум; но потом он вспомнил, как один доктор рассказывал о пациенте, пролежавшем две-три недели из-за больного пальца, который чуть было не пришлось потерять. Вот почему мальчик нетерпеливо вытащил свой больной палец из-под простыни и поднял его для осмотра. У него не было ни малейшего представления о том, каковы признаки этой болезни. Как бы то ни было, ему казалось, что попробовать стоит, так что он принялся стонать с большим воодушевлением.