скачать книгу бесплатно
– Очень хорошо, – учитель вскидывается. – Такая, значит, пьеса. Завтра начинаем со сцены Лизандра и Деметрия, э-э-э… Не пропускайте репетиций, не опаздывайте и…
Бла-бла-бла. Мы все тянемся за своими рюкзаками, и его монолог тонет в грохоте стульев, наших зевках и болтовне. Вот он, мой последний шанс поговорить с Кристин. План такой: во-первых, отдать ей шоколадку; во-вторых, проделать это непринужденно, так, словно мы с ней – давние друзья; в-третьих, выйти из актового зала в зените славы.
– Э-э-э, Кристин, – говорю я ей в спину, прежде чем она успевает спуститься со сцены.
Рука в левом кармане сжимается и разжимается. В правом – наготове «Шекспир».
– Ты не слышала о том, что я якобы написал тебе письмо?
– М-м-м? – Она оборачивается.
По-моему, это «м-м-м» не предвещает ничего хорошего.
– Ну, письмо… Утром, на уроке математики Дженна, она еще сидит рядом со мной… Да ты ее знаешь, Дженна Ролан. Она типа болтала, будто я написал тебе письмо. Но я ведь тебя даже толком не знаю, и все это, видимо, какое-то недоразумение, ну, или как-то так.
– Ничего не понимаю.
Вот и я не понимаю. О чем ей сейчас и сказал. Она что, не знает значения слова «недоразумение»? Молчу.
– То есть ты хочешь убедиться, что действительно не писал мне никакого письма?
– Ну-у-у…
– К чему ты это вообще? – Кристин опирается на складной стул.
– Просто терпеть не могу, когда распускают слухи. От них всегда столько вреда. И…
– Ты этого не делал. Удовлетворен?
– Ага.
– Никаких писем ты мне не отдавал. Доволен?
– Очень.
– То есть ты доволен, что не давал мне писем?
Ой-ей-ей! Стул у ее бедра подрагивает.
– Это твое главное сегодняшнее достижение, я правильно поняла? В смысле – не давать мне чего-нибудь?
– Нет, наоборот! Я как раз…
– Да мне без разницы.
Кристин спускается со сцены, подхватывает свой рюкзак. Я лезу в карман за «Шекспиром» и… Пальцы сжимаются вокруг шоколадной головы, погружаясь в шоколадно-фольговый суп. Аварийное прекращение полета! Шоколадная бомба!
– Кристин, подожди!
Но она уже идет к выходу. Правда, идет медленно и, кажется, о чем-то размышляет. О мистере Рейесе? Или обо мне? (Одновременно боюсь этого и надеюсь.) И вот она оказывается у двери, оборачивается ко мне с хмурым видом, словно думая: «Ясно. Его зовут Джереми». Затем Кристин покидает зал, будто ее похитил гигантский дракон.
Блин.
Мне следовало прийти в бешенство, верно? А на самом деле… На самом деле я чувствую огромное облегчение. Странно, но факт. Словно всегда знал, что так оно и будет. Я в своем репертуаре. Ничего необычного не произошло, все идет по давно накатанным рельсам. Очередной провал выглядит оправданием моим страхам, планам и стратегиям. Я был совершенно прав. Я никогда не смогу этого сделать. Ощущение почти такое же, как если бы я чего-то добился.
Моя поза становится прежней. Периферическое зрение исчезает. Я тупо таращусь в пол. Надо топать в туалет и там попытаться отчистить карман.
7
Школа изменилась. Пока мы по ролям читали «Сон в летнюю ночь», работящие ученики из школьного клуба развесили по всем стенам объявления о бале в честь Хеллоуина: картонные тыквы, словно сошедшие с открыток «Холлмарк», водят хороводы, держась за пухлые ручки. Влюбленные тыквы.
Иду в туалет. Подхожу к раковине и выворачиваю в нее содержимое кармана. Оказывается, все не так уж плохо: большая часть Шекспира осталась в фольге. Облизываю кончики пальцев, мою руки и подкладку кармана. В туалете спокойно: приоткрытое окно, тихий щелчок дозатора мыла… Похожие ощущения испытываешь, покидая кабинет врача: взъерошенный и осмотренный с ног до головы.
Дверь с грохотом распахивается. Я не оборачиваюсь. Входит Рич и направляется к писсуару. Подтягивает штаны, словно его член такой громадный, что без особых мер предосторожности не извлечешь.
– Что слышно, чмошник?
– Привет, Рич, – отвечаю я, не шевелясь.
Надо бы отучить себя застывать, будто олень в свете фар, сталкиваясь с девчонками, парнями или настоящими оленями, а особенно – при виде членов парней постарше.
– Ты себе в карман, что ли, нагадил? – спрашивает Рич, направляя струю в писсуар.
Наверное, он остался в школе, чтобы позаниматься каким-нибудь мужским спортом.
– Я не разговариваю с людьми, которые ссут, – говорю я.
Нет, на самом деле я этого не говорю.
Рич подходит к соседней раковине. Наверное, у него еще капает моча.
– Нет, правда, чувак. Что это? Шоколад? – Он, кажется, искренне заинтересован.
– Ну-у-у, – мычу в ответ.
– Даже не буду говорить, что ты – заднеприводной. Это и так очевидно.
– Э-э-э…
Я точно не знаю, что означает слово «заднеприводной», но как-то сразу догадываюсь. Напоследок вновь обозвав меня чмошником и не помыв руки, Рич с гоготом покидает туалет.
Достаю «Список унижений», прижимаю мокрой ладонью к зеркалу и ставлю галочки в графах «Ржач» и «Злобные подколки». Если бы дело ограничивалось одним только Ричем! Помимо него в школе хватает и других, калибром поменьше, вроде Джорджа и Рю. Иногда мне хочется дать им клички, всем до единого. Забраться утром на стремянку у входа в школу и кричать, хлопая каждого по лбу: Дуболом, Жертва Аборта, Мразь, Тролль, Чувырла, Дебил, Прыщавый, Нарик, Выкидыш, Желтозубый, Вонючка, Залетчица, Кандидат на Победу в Мировом Забеге Самых Уродских Мышей! На! На! На! Я всех их знаю как облупленных.
Задумываюсь о том, как же так вышло, что среди всего этого столпотворения рас, народов и религий одни – «крутые», а другие – «отстой»? Сей факт не перестает меня изумлять.
Сами посудите. Что может быть важнее, чем быть крутым? Это куда важнее, чем получить работу, завести подружку, иметь политическую власть или деньги. Всем этим благам предшествует одно: ты становишься крутым. Остальное – лишь следствие, итог. Наверняка Саддам Хусейн был крутым парнем. Не хорошим или добрым, нет. Чтобы так долго удерживать власть, сначала он должен был стать крутым. И Александр Македонский был крутым. И Генри Киссинджер. Бен Франклин. Рик Джеймс. И чертов марихуанщик Билл Клинтон. А я – нет. Почему? Понятия не имею. Не знаю, как это изменить. Видимо, таким уродился. Может быть, это передается через поколение? Ведь мои родители – вполне себе успешные люди. Их все любят, несколько раз в год они устраивают вечеринки. (Малышом я обожал прятаться за диванами и таскать из кухни канапе.) Может быть, все сводится к тому, кем ты был в детском саду: хулиганом или плаксой. Или все решает первое противостояние, когда ты выкидываешь белый флаг и говоришь себе: «Ну его, не стоит оно драки» – вместо того чтобы подавить собственную трусость и сказать: «А не пошли бы вы все?!».
Короче, где бы ни раздавали патенты на крутизну, я его проворонил. И теперь стою в сторонке, наблюдая за коловращением статусов, секса, вечеринок, людей, сосущихся под трибунами стадиона, и прочих уродцев. Я – не урод. Рич – урод. Яснее ясного. Когда стану взрослым, то все наверстаю и уж тогда-то отыграюсь. Ну, или пущу себе пулю в лоб.
8
– Как прошел день?
– В кармане у меня растаяла шоколадка, и я столкнулся с коротышкой-мучителем в сортире.
Ничего этого я, разумеется, не говорю. Разве такое маме объяснишь? Поэтому отвечаю как обычно:
– Нормально.
Сижу в гостиной на диване, перед которым стоит тренажер «Боуфлекс». Мама купила его отцу несколько лет назад. Надеялась, что он будет заниматься. Господи, чего она ему только не покупала! Абонементы в спортзалы, жратву для похудения «Худей быстро!», гипнокурс «Думай как стройный!», консультации по липосакции, участие в программе «Весонаблюдатели», тренажер «Наутилус»… Но самый треш – это «Боуфлекс». Папа решил, что лучшего места для этого тренажера, чем перед телевизором, не найти. Теперь по утрам, вместо того чтобы вытираться после душа, он устраивается на тренажере и обмахивает полотенцем промежность, глядя передачи по кабельному. Никому в голову не приходит передвинуть чертову махину. Вот она и торчит посреди гостиной, перепачканная потом отцовских бубенцов, в то время как я ем разогретый в микроволновке буррито с сыром и болтаю с мамой.
– Много на дом задали?
– Не-а.
– А я просто завалена работой.
Мама – в столовой. Наша столовая – это все та же гостиная, только отделенная занавеской, так что разговор смахивает на беседу с волшебником из страны Оз.
– Надо разрубить несколько узлов.
Это такой юридический термин. Моя мама – самый известный адвокат по бракоразводным процессам в Нью-Джерси (вплоть до Эссекса), и все из-за рекламы на автобусах. У моих родителей – адвокатская контора «Хир & Хир». Мама шутит, что ей надо было оставить свою девичью фамилию Зер[3 - Здесь игра слов: в английском языке фамилия Зер – Theyer – произносится так же, как и «there», что означает «там».] (на самом деле ее девичья фамилия – Симонсон). Реклама их фирмы красуется на автобусах Трентона, Нью-Брунсвика и Равея: золотое кольцо, объятое пламенем, и подпись «Бриллиант – НЕОБЯЗАТЕЛЬНО навсегда». По-моему, просто класс. Я объясняю людям: я – дитя развода, но, в отличие от прочих детей, в противоположном смысле.
– Да-да, многие супружеские пары Нью-Джерси сыты друг дружкой по горло… – Мама листает документы.
Я вижу ее силуэт сквозь занавеску: она горбится над кухонным столом, на котором разложены стопки конвертов.
– Мы сегодня начали репетировать новую пьесу.
– И как она называется?
То же самое четыре часа назад спрашивал Марк.
– «Сон в летнюю ночь».
– А знаешь, какую пьесу люблю больше всего я? «Кошка на раскаленной крыше». Вы ее случайно ставить не собираетесь?
– Не-а. Мам, порепетируешь со мной немножко?
– Попроси отца. Я занята.
– Его нет дома.
Беру пульт от телевизора и включаю любимое шоу «В пролете!». Что идет по кабельному, мне не видно: загораживает тренажер. На экране возникают кадры шоу. Этой лицемерной жути конца нет. Она настолько опасна, что в худшие минуты своей жизни мне хочется перестрелять всю школу и свалить вину на шоу. Каким идиотам взбрело в голову устраивать для мальчишек свидания-групповухи вслепую? То есть вы прямым текстом им говорите: мол, если у тебя нет сразу двух подружек, ты – лузер? У кого-то сразу две, а у меня, значит, ни одной? Что до девчонок, то им, судя по передаче, предлагают занять место в гареме, вместо того чтобы научить, как стать сильными, независимыми женщинами вроде моей мамы, работающей сейчас за занавеской. Вы воспитываете людей или скаковых лошадей?
Разумеется, MTV обставляет все так, что девчонки идут на свидания с двумя парнями. Да хоть с геями или лесбиянками! Результат всегда один: беспощадная социальная борьба каждый день, от зари до зари. Смерть уродам! Смерть заикам! Смерть тем, кому когда-то расквасили рожу на детской площадке.
Удивительно, но сегодня из шоу выперли обалденную азиатку. Звоню Майклу.
– Привет.
– Привет.
– Ты телик смотришь?
Слышу щелчок кнопки. Майкл вздыхает. Увидел, значит, азиатку. Сегодняшнее свидание проходит на автосвалке. Он молчит.
– Как у тебя дела? – наконец спрашивает он. – Что с Кристин?
– Да, понимаешь, начал спрашивать ее о письме, и она, кажется, рассердилась.
– Балда. Зачем спрашивал?
Зачем? Понятия не имею. Из желания навредить самому себе?
– Просто хотел прояснить ситуацию, а уж потом…
– Короче, ты с ней говорил?
– Ага.
– Так это ж здорово, чувак.
– Боюсь, не очень. Сомневаюсь, что она когда-нибудь еще со мной заговорит. И «Шекспира» я ей не отдал.
– Так и знал. Понял, когда увидел тебя за обедом, что ничего ты ей не отдашь.
– Спасибо на добром слове. Ладно, проехали. Сам-то как?
– Мой брат опять чокнулся. Только что звонил. Думает, что правительство внедряет таблетки прямо в мозги людям.
– Ясно. Вроде той таблетки, что помогла ему сдать тест на проверку академспособностей?
– Да. Но та действительно существует.
– Ну разумеется.
– Говорю тебе! Как бы иначе моему братцу удалось получить тысячу триста пятьдесят баллов и попасть в брауновский универ? У него точно была таблетка, говорю тебе!
– Ага-ага. Слушай, я чего звоню-то…
Надо срочно сменить тему разговора. Майкл способен рассуждать об этих волшебных таблетках до бесконечности. На экране телевизора счастливая троица веселится на воздушном шаре.
– Видел объявления о бале в честь Хеллоуина?
– Не-а. А должен был?
– Их довольно поздно сегодня повесили.
