Журнал «Рассказы». Бюро бракованных решений

Журнал Рассказы, выпуск 38. Бюро бракованных решений

Ольга Цветкова, Дмитрий Вишневский, Ольга Кузьмина, Наталья Самойлова, Андрей Фёдоров, Александр Сордо

Художник: KEKOVSKY

© Ольга Цветкова, Дмитрий Вишневский, Ольга Кузьмина, Наталья Самойлова, Андрей Фёдоров, Александр Сордо

Ольга Цветкова и Дмитрий Вишневский

Дѣло на два пальца

В тюрьме было так же стыло и мерзло, как на улице. От гулявшего по коридорам сквозняка у подполковника Ромашова ныли кости. Пахло влагой, камнем, безнадегой. Сквозь решетки на заледеневших окнах не разглядеть ничего, кроме снежной круговерти. В Петербурге непогодило.

Стоявший за спиной Ромашова комендант кашлянул:

– Михаил Игоревич, мы его в изоляторе заперли. – Он указал на обитую железом дверь. – Вы уж простите, Арсеньев – ваш офицер, однако ж вел он себя прескверно. Буйствовал.

– Вы точно про моего Арсеньева говорите?

Комендант выудил из-под мышки бумаги:

– Арсеньев, Герман Григорьевич. Тысяча восемьсот девяносто второго года рождения, третий сын барона Арсеньева. Подпоручик лейб-гвардии гренадерского полка. Десятого января шестнадцатого года арестован за убийство Ирины Островской.

Комендант оторвался от бумаг.

– Знаете, Михаил Игоревич, дело-то пустячное, а уже одного до вас с расследования сняли. Уж не знаю, чем не угодил.

– Разберусь.

Изолятор оказался сущей конурой. Узкой и темной.

– Ну, здравствуй, Герман.

Фигура в углу выглядела совсем не по-офицерски. Будто и не дворянин, а битая злым прохожим дворняга.

Арсеньев никогда не отличался могучим телосложением, однако ж имел гордую осанку и умел внушать солдатам почтение – даже несмотря на неподходящую офицеру привычку заикаться.

– Господин п-подполковник?..

Ромашов нахмурился. Проникнувший в ноздри запах напомнил будни окопной войны в южной Пруссии. Арсеньев выглядел под стать воспоминаниям – грязный, всклокоченный, избитый. Справа его посеревшее лицо украшал солидный кровоподтек.

– Господин п-п-подполковник, это д-действительно в-вы? Слава Б-богу! – выдавил из себя Арсеньев. – Я никого не уб-б-бивал! Г-господом Б-богом клянусь!

– Улики и свидетели говорят об обратном.

– К-какие еще с-свидетели?! Я н-не в-винов… не вин-н-н-н…

За два десятка лет службы в императорской армии Ромашов насмотрелся всякого. Сколько перспективных молокососов изгадили карьеру. Кто из-за взрывного характера, кто из-за неуемной гордыни. А то и вовсе из-за женщин или выпивки.

«Эх, ошибся я в тебе, Герман, – с легкой жалостью подумал Ромашов. – Казалось, далеко пойдешь».

– Я не в-виновен. Не в-виновен. Меня оболгали. С-слышите, п-подполковник? Ира… Ир-рочка… я никогда бы такого не сделал. Она же ж-ж-женщ…

– Женщина. – подсказал Ромашов. – И еще какая! Солистка Мариинского, море поклонников. Вы, значит, любовниками были?

– Л-любов-вниками? – замялся Арсеньев. – У м-меня же невеста.

– Твой отец, должно быть, страшно разочарован. Такую тебе партию устроил! Дочь графа Одоевского. А ты все испортил. Только вот не пойму, зачем убивать было? Да еще так жестоко…

– Я не уб-бивал.

Не убивал, не пил, не насиловал, не проигрывал в карты состояние, не участвовал в дуэли… и еще десятки других «не». Все это Ромашов уже многажды слышал.

– То есть Островская случайно заглянула в твой номер в пансионате и так же нечаянно упала на кинжал. Чем ты ее зарезал? Бебутом? Оружия при тебе не нашли, значит выбросил.

– Вы мне н-не верите.

Ромашов достал из кармана позолоченный брегет, щелкнул крышкой. Коротко вспыхнула гравировка: «За Красноставскую баталию».

– Буду откровенен с тобой, Герман, – устало произнес Ромашов. – Не понимаю, почему твоим делом поставили заниматься меня. Вместо того чтобы тренировать молодняк на погибель пруссакам, заставляют копаться в этом безобразии.

Ромашов отвернулся, постучал в дверь.

– Уж не знаю, кто и зачем поставил на это дело меня. Может, думали, я со своим офицером ласково обойдусь. Так вот, Арсеньев, забудь. Уж я прослежу, чтоб виновный ответил по справедливости.

– Я н-не виновен.

– Болтаться тебе на виселице, поручик.

Двухэтажный пансионат с островерхими крышами прятался среди заснеженных сосен и берез. Хорошее место для тех, кто ищет уединения. Но едва ли для убийства – да еще и в комнате, которую убийца снял на собственное же имя.

– Михал Игревич! – окликнули его.

Ромашова уже встречали – Аркадий Герасимович Виноградов, владелец пансионата, покуривал трубку, облокотившись на резные перила.

– Заждались вас!

Виноградов спустился, протянул руку. Замялся, увидев, что на искалеченной деснице полковника осталось лишь два пальца – большой и указательный. Впрочем, Ромашов не постеснялся – схватил клешней руку Виноградова и пожал так, что кости затрещали.

– Ведите.

Они поднялись по лестнице на второй этаж, и Ромашов отметил солидную обстановку. Комнаты стоили здесь немало. И все же удивительно, что прима Мариинского приехала сюда черт знает с кем.

– Сюда-с, – пригласил Виноградов, открывая дверь одного из номеров.

Прибрать здесь еще не успели, или специально оставили, ожидая расследования. Душный, как на бойне, запах прянул в лицо. Темные пятна на стенах и смятой постели, на светлой древесине трюмо. Самое большое марало ковер. Труп на полу – как по́шло, особенно для такой женщины. После славы, блеска.

– Как давно Арсеньев снимал у вас номер?

– Вообще-то, господин Арсеньев пребывал здесь инкогнито и вряд ли захотел бы огласки, но теперь дело другое, верно я понимаю?

– Он в тюрьме.

– Комнату я для него держу с лета. Платил Арсеньев исправно, хоть и бывал наездами. Всегда тишина, порядок. Никогда б и не помыслил, что он на такое способен.

Комната и вправду казалась нежилой, лишь легкое прикосновение хозяина то тут, то там. Сочинения Гоголя у кровати, полосатая сорочка в распахнутом шкафу, приоткрытая коробочка с белым порошком на кромке стола. Ничего удивительного, кокаин нынче в моде. Ромашов и сам когда-то… Впрочем, к моде и удовольствиям это отношения не имело.

Изувеченная рука заныла. Ромашов поморщился, вспоминая проведенные в госпитале дни. Врачи тогда говорили, что ему невероятно повезло – мог не три пальца потерять, а всю руку.

Он обогнул кровавое пятно, приблизился к трюмо. У самого зеркала лежала газета недельной давности. Передовица вопрошала: «Солдатские комитеты – конец армии?» А потом взгляд Ромашова зацепился за пузырек духов розового стекла.

Интересно… Разве стала бы женщина привозить с собой духи на разовую встречу с малознакомым человеком?

– Значит, Островская бывала тут постоянно? – спросил Ромашов.

– Ну что вы, Михал Игревич! Как такое помыслить можно? Такая известная балерина, любимица публики, подруга множества влиятельнейших персон – и жить с каким-то офицериком!

– В самом деле? Арсеньев наезжал один?

– Гости у него бывали, н-да… – замялся Виноградов. – Скверно воспитано нынешнее поколение, не находите? В наши-то времена, Михал Игревич, такого и вообразить-то…

– Не юлите, Виноградов, – с нажимом произнес Ромашов. – Островская была постоянной любовницей Арсеньева?

– Ну как же…

– Хотите занять соседнюю камеру с Арсеньевым?

Ромашов надвинулся на Виноградова.

– Помилуйте, я ведь не за ради себя! – взмолился тот. – Как пострадает репутация… Может, ей, бедняжке, уже все равно, но есть и другие, кому… И поверьте, тоже не последние люди!

От волнения на лбу Виноградова выступила испарина.

– Он всегда только с ней и приезжал. Бывало, на пару часов, а то, помню, в августе жили целую неделю.

Ах вот как. Юный поклонник не просто заманил знаменитую приму? Все было добровольно и не впервые?

– Они были любовниками?

– Боже упаси! Вернее… Откуда ж мне знать? У меня заведение приличное, а уж под дверью я не стоял. Догадки строить – это дело ваше. А мое – о постояльцах заботиться. Больше сказать мне нечего, хоть пытайте! С вашего позволения, откланяюсь.

Ромашов остался в одиночестве. Но, право, что тут смотреть? Самая обычная комната. Безликая. Окно выходит на лес. Ничего не поломано, вещи не разбросаны, стало быть Островская опасности не почуяла. Да и с чего бы, раз приехала к любовнику?

Ромашов почесал подбородок. Одна загадка разрешилась, но понятнее не стало. Прекраснейшая женщина, мечта – принадлежит Арсеньеву. Так зачем ее убивать?

Ромашов уже спустился с веранды, когда до него донесся женский голос:

– Постойте, прошу! – немолодая дама спешно, насколько позволяли приличия, догнала его у дорожки. – Муж не велел мне лезть, но разве так можно? Я ведь слышала… Наши комнаты по соседству с тем молодым господином. Накануне вечером они так ругались с бедняжкой. Я вышла даже на балкон… Ох, как они кричали! Простите…

И женщина, кутаясь в шаль, поспешила прочь.

«Значит, обычная ссора, – подумал Ромашов. – Право слово, даже скучно. И для чего меня приставили к этому делу?..»

Ромашов был зол.

Нынче утром в казармы гренадерского полка должны были прибыть из штаба Второй гвардейской дивизии. Обещанные смотры – на фоне слухов об отправлении на фронт гвардейских частей – имели большое значение. Подполковнику Ромашову полагалось быть на плацу, приглядывать за молодняком. А не здесь, в толпе, прокладывая себе путь к Мариинскому театру.

Какого черта тут произошло – откуда столпотворение? Очередной митинг? Трамвай встал? Или просто телега увязла в снегу?

Преодолев толчею, Ромашов наконец оказался у парадного входа и с силой заколотил в закрытые двери.

Утром пришли вести из полиции. Островская была убита изогнутым клинком сантиметров в пятьдесят длиной. Очевидно, бебутом, каковой носили все офицеры артиллерии, включая Арсеньева.

«Повесить юнца – вот и вся недолга», – мелькнуло в голове Ромашова.

Но он получил приказ – разобраться в деле Арсеньева. А значит, разберется. Каким бы пустячным оно ни было.

– Господин подполковник? – спросили из-за приоткрывшихся дверей.

Ромашова повели по богато украшенным холлам Мариинского театра. Ковры, лепнина, картины в человеческий рост, золоченые канделябры, хрустальные люстры… Убранством театр мог посрамить императорский дворец.