скачать книгу бесплатно
– И что Путин нас любит! – и виновато икает, и пожимает плечами, и ждет.
Лиза пододвигает чашку с соломинкой:
– Это Федя тебе сказал?
– Да. Мне и Даше. А ты как считаешь? – и нарочно дует в соломинку, пока сок не выпрыгивает на скатерть.
«Я считаю на калькуляторе», – отвечает Викешке бабуля, если хочет прекратить разговор. А Лиза так не умеет. И начинает бубнить, что баловаться за едой – «это не есть хорошо».
– Не есть хорошо?! – и хитро смотрит из-под длинных ресниц, и вытаскивает из-за щеки полтефтелины, целует ее и кладет на тарелку.
А однажды он лег на землю и поцеловал пушистую гусеницу, однажды – пойманного у пруда лягушонка. Потому что слов еще не было, а чувства переполняли. Вот такой у нее родился поцелуйный ребенок – непонятно в кого. Его папа был однолетним растением-недотрогой, Матвейкой-не-тронь-меня. Ни погладить, ни приголубить. Спать был готов хоть на коврике у двери, главное, чтоб бесконтактно. Секс – по пятницам (чаще – вредно), а потом прыг кузнечиком в темноту. Ну и ладно, Лиза не обижалась, раз ему это было так важно. Просто старалась побыстрее уснуть, а еще как-нибудь так сплести руки-ноги, чтобы их раза в два стало больше – в полусне иногда получалось себя обмануть. Будущий йог и реальный веган – по малости лет казалось, что это невероятно круто.
Поезд резко затормозил. Не упасть. Падать некуда. Пальцы впились в мобильник, как в поручень. Кольцевая. Ей выходить – им с мобильником выходить. А ведь в мобильнике – эсэмэска. Которую надо еще заслужить, а сначала: в такт с норковой тетенькой развернуться, попасть в ногу с тем, кто сейчас впереди, – с парнем, на худосочной шее которого татушка в виде штрихкода (прикольно!), – ощутить, как норковая мадам, тычками вантузя пространство, выталкивает тебя наружу, наконец шагнуть на платформу и прочитать сообщение, о радость, от Дэна: «срочно поговорить час грабил». Как это? В смысле, пробил? В давке у эскалатора по щекам побежали слезы. Потому что мозг принимает решение минимум за восемь секунд до того, как человек это решение осознает. Ну вот о чем она плачет? О том, что решила с Дэном расстаться? Или о том, что это он так решил?.. Или о неизбежности, а Дэн бы сказал – о презумпции расставания? Не зря он зовет ее Ли. А она их лучшее лето на свете – лиэтом. И стала реветь в ладонь. И только на эскалаторе поняла, что он зовет ее в «Грабли», и написала: «Граблях никак!! мне к часу в ЦО!»
По субботам они целовались, снимали друг с друга одежку, пили вино, занимались чем-то средним между любовью и сексом, позволяя друг другу многое, но не все… и, если он никуда не спешил, болтали – как ни странно, чаще всего о работе. И только однажды договорились до скелетов в шкафу. Это была ее идея – как доказательство и залог, как отправка фоточки с голой грудью мальчику-однокласснику… Голоса от волнения истончились и потекли, будто соты над свечкой, и глупо казалось, что после такого уже невозможно расстаться. Дэн рассказал, как в одиннадцатом классе настучал деду с бабушкой на собственного родного дядю, который и в самом деле тайком сбывал уникальные дедовы марки, Дэн лишь немного преувеличил ущерб, но, поскольку задача была не в спасении коллекции, а в отсечении дяди от наследования дачи… пришедший в невероятное возбуждение дед завещание переписал, с сыном прекратил любое общение, через месяц свалился с обширным инфарктом, это был уже третий инфаркт, и понятно, что дед вскоре умер, как понятно и то, что бездетному дяде дача была особенно не нужна, – тем не менее! Дэн хрустнул пальцами, взял со стула бутылку и влил в себя столько вина, что собственный, в ответ припасенный скелет показался Лизе хитиновой насекомой оберткой. А потом Ерохин ходил голышом по квартире и спрашивал только, чего бы пожрать. Но по его заторможенным жестам было видно, что страдает он не от голода и страдает всерьез. И Лиза не стала рассказывать про своего как бы брата, как бы сводного, как бы нажитого папой на стороне. Если бы да кабы, улыбалась про это мама. То есть пока не будет сделана экспертиза на ДНК, говорить просто не о чем. Так было в их жизни всегда: все не достойное маминых представлений о чести, гордости и достоинстве приключалось с другими. И если папы не было рядом, она называла Тимура гомункулусом, «выращенным в воображении одной неустроенной секретутки».
В последний раз как бы брата Лиза видела на роллердроме, ему было тогда лет пятнадцать, он казался полууродом, полукрасавцем, все худшее и все лучшее в нем разрослось, как в дождливом июне трава, – непролазно, хмельно. Крупная челюсть подалась вперед, а бесцветные глазки в венчике нежных ресниц забрались под надбровные дуги. Он смотрелся кентавром и так же непредсказуемо себя вел. Дважды сшибал Лизу с ног, но в последний момент ловил, при этом загадочно улыбался, но в глаза не смотрел. А когда сшиб ее в третий раз, уже на хорошей скорости, и Лиза вмазалась в бортик – он навсегда исчез. Папа потом сказал, что это было местью за первородство, и еще сказал: Цаплик, а мы его поймем и простим. Как бы брата, подумала Лиза, как бы простим – не вопрос. И лениво пожала плечами, но прострел распахал ей спину от шеи до поясницы. Лиза вскрикнула, папа стоял на своем: и маме мы ведь об этом не скажем?
За время, что она была под землей, над Москвой развиднелось. Воздух мягко светился снегом. Два дерева, только два (и за это спасибо, на Садовом деревья – редкость), осторожно прочерчивали себя посреди белизны, иногда уже только пунктиром.
В кармане вздрогнул мобильный. Голос милого был пугающе деловит:
– Ты знаешь, зачем тебя вызывают в ЦО?
– Понятия не имею. Ты где?
– Паркуюсь у «Кофемании»…
– А-а, – и захлебнулась морозом.
«Кофемания» была за углом, в переулке, и она на всякий случай спросила:
– Мне к тебе подойти?
– Да. Рысью!
И она побежала. Мимо палаток, продававших проездные, чебуреки и пиво пританцовывающим людям. Мимо забивших часть тротуара машин. Мимо дворника-азиата, толкающего перед собой сверкающий лист жестяной, прирастающей снегом лопаты. Два сталинских дома были уже позади, когда в кармане снова вскипел звонок. Если Дэн передумал с ней говорить… Она поскользнулась, рукавом зачерпнула снег с чьего-то капота. Странно, но это звонил Ю-Ю. Раньше он никогда не звонил в это время.
– Ветка?
– Да…
– Я сегодня в час ночи буду на «Досуг. БМ». Позвонишь мне в эфир?
– В час ночи? – и, чтоб отдышаться, замедлила шаг. – Я не знаю… В час ночи!
– Позвонишь! И задашь мне умный вопрос. Частота 97.7.
– Юлий Юльевич, слишком поздно.
Он рассмеялся, как умел только он, звонко, по-детски:
– Не-ет… Нет, Ветка. Все только еще начинается!
Снег в рукаве начал таять. Частота ударов в минуту. Частота гудков в телефоне. Ну да, он повесил трубку. И уже не спросишь, про что передача. Ю-Ю работал на стыке генетики и палеонтологии. Про работу почти не распространялся. Но однажды долго рассказывал, что, кроме неандертальцев и кроманьонцев, на Земле в то же самое время обитали третьи, во многом на них похожие существа, останки которых (на самом деле незначительные фрагменты – вроде зуба или фаланги пальца) недавно нашли на Алтае, а потом расшифровали геном. Это открытие Ю-Ю называл одним из главных событий двадцать первого века. Лиза вытрусила из рукава несколько зябких капель. Может быть, позвонить в эфир и что-нибудь в этом духе спросить: какую роль вы отводите?.. Нет, лучше так: способна ли современная наука зачать в пробирке неандертальца или денисовца? зачать и выносить! если на кроманьонцах лежит вина за их исчезновение, может быть, в этом и есть наше предназначение и торжество исторической справедливости? Но о доказанности вины кроманьонцев Ю-Ю никогда ей не говорил. И все-таки: хомо сапиенсы, истребившие тысячи видов, сегодня стоят на пороге их воссоздания (разве нет?), и ей бы хотелось услышать, как именно ему видится… Ну вот зачем ей ночью звонить в эфир? От этого может проснуться Викешка! В последний раз Ю-Ю читал ей «Большую элегию». В ней было так много глубокого сна и глубокого снега, что поначалу Лиза сочла ее колыбельной, красивой, мальчишеской, вровень с Викешкой, особенно там, где про парус, море и остров. Но «настоящим другом» Ю-Ю быть им, конечно, не мог… Как и Дэн?
Синей «мазды» у «Кофемании» не было. Сердце снова запрыгало, будто взбалтываемый желток. Сердце и есть желток. Как же зимой не хватает цвета! Особенно желтого и зеленого. Синего тоже. Она поднялась на крыльцо, повертелась, здесь здорово дуло, подняла воротник… Наконец кто-то издали посигналил – с другой стороны переулка. Ей? И побежала – в неположенном месте – хорошо, что не видит мама. И что водитель джипа так вовремя притормозил! И что Дэн распахнул ей дверцу – а иначе как бы она поняла, что надо забраться именно в этот сугроб?
– Поскольку цейтнот, буду тезисно…
Лиза сняла ушанку и на всякий случай вздохнула.
– Я прикрывал тебя, сколько мог. Не свою задницу прикрывал, а тебя! Хотя в компании я – не самая крупная сошка. Пока!
– Пока, – Лиза честно кивнула.
Дэн же от этого только вспылил:
– Ты разумная девочка, читаешь элитные книги! Но в конкретную жизнь ты вообще не въезжаешь!
– Элитарные. Смайл. Элитные – это туры.
Ну допустим, им надо расстаться, допустим… ну а задница тут при чем, его ладная, маленькая, мускулистая, крепче ореха задница, вылепленная словно для Антиноя? И стянула перчатки. Снег падал на лобовое стекло и почти сразу таял. Наверно, поэтому дворники были похожи на весла. А она – на Офелию, плывущую по реке. Есть такая картина у кого-то из прерафаэлитов. А потом почти тот же план Ларе фон Триер повторил в «Меланхолии»: утопленница-невеста – еще живая утопленница с ландышами и в фате. Потому что свадьбы не будет. Заочное киноведческое образование иногда реально мешало видеть вещи, как они есть. Потому что он все-таки любит ее? А иначе зачем так переживать – ведь из-за полной же ерунды: на прошлой неделе Лиза отговорила клиентку от приобретения горящего тура в «Хилтон Фуджейру». Недавно оттуда вернулась семья и прислала им фотки…
Но Дэн был неумолим:
– Ты понимаешь, зачем тебя вызывают в ЦО? Шамратова уже в теме!
– Но там разлив нефти.
– Очнись! Ты в чьей команде играешь?
– Но если в море практически не зайти?
– С пляжа нефть убирается в течение часа!
– А из воды?
– Короче, это косяк. Фуджейра для нас – новое приоритетное направление. А корпорация «Хилтон» – надежный, приоритетный партнер.
Господи, как же ей это все надоело. Она пришла в «Шарм-вояж» заниматься их имиджем, пиаром, рекламой и прочей, совсем уже неприличной чихнеи вроде комментов на сайтах отелей («пишет молодая пара: нам здесь дико понравилось, условия для отдыха с ребенком выше всевозможных похвал!»), потому что работа рерайтером перестала кормить – мамино издательство лопнуло, экологический сайт приказал долго жить. Но Шамратова постепенно устроила так: хочешь в рекламный тур – работай еще и с клиентами… Правда, только день или два в неделю, но много ли Лизе надо, чтоб накосячить?
– Ладно. Всё. Я пошла! – Потому что говорить о такой ерунде было скучно. – Ты завтра приедешь? – Голос дрогнул, и Лиза словно, нажав «delete», записала сообщение заново: – Я правильно понимаю: тебя завтра не ждать?
Дэн снова вздохнул, у него этих вздохов было больше, чем вееров у гейши. И он ими тоже со значением заслонялся и шелестел. А потом что-то щелкнуло. Это Ерохин заблокировал двери. Но она все равно надела ушанку, обстоятельно, с удовольствием, даже с каким-то жокейским шиком натянула перчатки… Ничего такого уж соблазнительного в ее движениях не было. Но Ерохин выключил дворники, рывком расстегнул молнию на ее сапоге, коснулся плоскостопной ложбинки, чуть щекотно дотянулся до пятки, уткнулся носом в колено – и вот оно, счастье… Удивительной одаренности в этом смысле он был человек. Можно даже сказать, озаренности: чем внезапнее были его касания, тем отчаяннее будили… Снег теперь таял не сразу, сначала он превращался в колкое месиво, чтобы отгородить их от мира, – и Лиза только жалела о том, что надела не те колготки, слишком толстые и зашитые в двух местах. До самодельных швов Дэн, кажется, не добрался, зато ринулся под подол – всего на мгновенье и вполне бескорыстно, просто пометить владенья… Но когда открывал ей дверцу, был опять почти деловит:
– Я про завтра еще эсэмэсну. Будь умницей, кайся до слез. Но объяснительной – убейся об стену, а не пиши.
– Почему? – ей хотелось обратно в машину. – Почему?
Было глупо стоять, отклячившись, пополам согнувшись – в ожидании, наверно, все-таки поцелуя. Или хотя бы человеческих слов.
– Потому что уволит! – Дэн потянулся через сиденье.
Лиза отпрянула, дверь он захлопнул сам.
Потому что не любит.
Но зато появилось солнце – как-то ведь ухитрилось пробиться сквозь снег, а главное, вот ведь – нашло невысокую крышу и уютно уселось. Вот тебе и желток, Ветка, плохо ли? Плохо, Ли? Неужели теперь она – Ветка?..
Обнаружив себя по колено в сугробе, потому что от Дэновой «мазды» глупо двинулась напролом к тротуару – ну и что? ноги длинные, разве трудно перемахнуть? раз и два! а Ерохин пусть видит, что от него уходит на таких-то ногах – три, четыре… – на счете семь она отряхнула подол. Главное было – не оглянуться. Однажды, давно, еще в декабре, Дэн завел разговор о том, кто как уходит. Сказал, что блондинки уезжают с новым любовником в Ниццу, брюнетки – с предыдущим в Таиланд, а шатенки, единственные способные взять паузу, улетают с подругой в Египет. Лиза спросила, а как насчет тех, которые осветляют волосы хной – не то что имея в виду себя, не то что всерьез… Разве можно о таком говорить всерьез? Казалось, Дэн тоже насмешничает, нежит ее живот, а голос нужен ему лишь затем, чтобы из нежности вить завитки… А он вдруг сказал: которые хной? о, эти нет, сами они не уходят – им хнятся сны, хнятся и хнятся! А Лиза – превращая и это в шутку: им снятся хны? ха-ха-ха! А он: хны-хны-хны! И, послюнявив палец, прочертил на ее щеках струйки слез.
Получилось – не оглянулась. Добрела до угла, Садовое уже встало, сверху – с облака или с крыши новой высотки на Павелецкой – оно было похоже на ожерелье из жемчуга. Быть птицей и любоваться обыденным утренним адом… – и заревела. Для бодрости затянула любимую Матвейкину «Рыбу», жаль, на морозе не пелось, а так, рэповалось: Ты выбежал за угол купить вина, / Ты вернулся, но вместо дома стена. / Зайди ко мне, и мы подумаем вместе / О рыбе, что быстрее всех.
Вдруг решила, что напишет сегодня Дэну, между прочим, как бы впроброс: но вообще-то в мою жизнь вошел один человек, ученый-палеонтолог (или генетик? ну неважно), и с ним уже столько всякого-разного связано (стоп, это исключено!). Лучше так: мой когдатошний муж надумал вернуться, прикинь, а ведь казалось, что он уже целиком растворился в своем малайзийском ашраме, как и вообще в сознании Кришны, но его чувство ко мне, а главное, к сыну… Господи, что за бред! Во дворе был сплошной каток, и крошечными шажками – это тебе за гейшу – засеменила к офисной, блочной, свечой торчавшей многоэтажке.
На их обычно пустом седьмом этаже оказалось неожиданно людно. В центре скопления – Гаянешка, черный каракуль у ног, рыжие кудри дыбом, пальцы в многоступенчатых кольцах птицами рассекают пространство. А вокруг Вера, Ляля и Лика из «Ветра странствий» и еще Ирина Игнатовна из бухгалтерии – слушают не дыша. Значит, в многосерийной Гаянешкиной драме произошел новый саспенс. Пятый месяц беременности и наличие сразу двух претендентов на звание отца (в Москве у Бабаевой был Нодарик, снимавший ей в Зюзино однокомнатную квартиру, а на Родосе ждал жених из тамошней армянской диаспоры) неумолимо приближали развязку. Всем было ясно какую – греческую, венчальную. Но Нодарик считал, что девочка от него. На самом деле УЗИ показало, что мальчик, однако с мальчиком он ее точно бы в Грецию не отпустил… И уже присматривал квартирку побольше, и чтобы с окнами на восток, по феншуй для ребеночка на восток было лучше.
Гаянешкин голос дрожал: решила начистоту, а его нет и нет, ну и реально от страха… Вера с Ликой деликатно попятились. Тут Лиза и разглядела синяк, старательно затонированный и дополненный лилового цвета тенями. Ахнула. И Гаяне, сразу же потеряв интерес ко всем, кроме Лизы:
– Мамой клянусь, приняла вот пол столечко! Его нет, я опять вот полстолечко… Уже сплю, слушай, где сидела, там сплю. Тут он приходит: а-а! с пузом? квасить?! Такой правильный, мля! Откуда только и взялся? – Подняла с пола черную длинную шубу и поволокла за собой. – Но как потом дико раскаивался, прикинь, двух уркаганов пришил, когда бизнес свой защищал, у него кулачины – с кирпич, а тут на полу у меня лежит, мои шерстяные носочки целует, и вот как его бросить? – Толкнула дверь в офис, в их тесную комнатку на троих – и подмигнула Брусничной поплывшим глазом.
Маша Брусничная от неожиданности сказала: ё! – и испуганно перекрестилась.
Гаянешка сунула в рот горсть орехов, ее подкармливали теперь всем этажом.
– Мамой клянусь! – получилось почти что членораздельно. – Чисто хотела поговорить…
И поскольку теперь была Машина очередь верить, не верить, вздыхать и кивать, Лиза бегло взглянула на неувядающий постер с пальмами, парусом и шезлонгом, рефлекторно сглотнула при виде бутылочки колы в холодной испарине – в их комнате, как и в детском саду, было всегда перетоплено, – села за комп и нырнула в наушники. В них был Гендель, проверенный и надежный, качественно заслоняющий, но особенно не возносящий. А в компьютере был аврал. Он назывался «Двенадцать причин поехать на Филиппины». К обеду Лизе надо было родить увесистую (развесистую) статью. Пока в болванке причин только шесть: лучшие в мире пляжи; потрясающие коралловые рифы; на Филиппинах практически все говорят по-английски (это третья в мире англоговорящая страна – проверить!); обитающие здесь долготяпы (господи, долгопяты!) – самые маленькие обезьянки на свете… Филиппины – единственное в Азии христианское государство (оставить на пятом месте или перенести на второе?). А с шестого, видимо, стоит начать: россиянам для посещения Филиппин визы не требуется… Кухню тоже бы перегнать наверх. И придумать цепляющее начало, сказала же ей Шамратова при знакомстве:
– Мы должны в первую голову завоевать молодежь, всех этих хипстеров-лобстеров, мальчиков-эмо, девочек-ванилек, и тогда их мамы, папы, бабульки – за ними следом, гуськом, ползком!
«Наикрутейшие вкусовые впечатления приятно шокируют вас», – пальцы напечатали это сами. Они уже многое могли сами. Теперь осталось включить мозги.
«Удивительные вкусовые впечатления придутся по нутру не только бывалым гурманам». Стоп, сначала: «Филиппины – это вкуснейшие впечатления для тех, кто жаждет кулинарной новизны. Неповторимо приготовленная рыба лапу-лапу – поистине фантастический этносюрприз, созданный природой и человеком».
Хорошо, что папа этого никогда не прочтет. Бедный папа, что бы с ним было? В шесть Лизиных лет он читал ей «Хроники Нарнии», в семь – «Алису» и «Поллианну». «Алису» она тогда поняла своеобразно: вот что бывает с непослушными девочками (не с маминой ли подсказки?). А стать Поллианной ей захотелось безумно, чтобы радоваться всегда, даже тогда, когда причины для этого нет, – научиться ее находить! И на первом же подвернувшемся дне рождения, у соседского мальчика, когда один из гостей разломал его башню из лего, она предложила плачущему хозяину найти что-то радостное и в этом, ну, например, что теперь мы все вместе можем ее собрать! – в ответ мальчик с воем Лизу поколотил. Теперь уже горько рыдала Лиза, а дух Поллианны витал над ней и твердил: но зато сейчас придет твоя мама и заберет тебя от этих скучных детей, хвастающихся друг перед другом брелоками и вкладышами из жвачек… Впрочем, Лиза ревела даже тогда, когда мама везла ее в лифте домой. И вечером специально по этому случаю призванный папа сказал: играть в Поллианну с другими людьми не стоит. В Поллианну можно играть только с самой собой. И еще он сказал, что умение радоваться тогда, когда радоваться будто и нечему, есть проявление одного из лучших человеческих свойств – чувства человеческого достоинства. Но с другой стороны, понимаешь ли, Цап, то же чувство достоинства мы ведь предполагаем и в другом человеке, не так ли? Видимо, Лиза кивнула не слишком решительно, и мама сказала: ну для чего все так сложно? откуда ей знать, что такое достоинство? А папа ответил: конечно, от нас. И предложил, чтобы Лиза нашла корень в этом, наверно, пока непонятном ей слове, он в чем – в стоимости, в умении стоять на своем? А Лиза сказала: я знаю, я знаю, корень – в достаче, ну это когда человеку всего и так достает, а больше уже ничего и не надо… И папа, закинув голову, громоподобно расхохотался.
И как-то потом через жизнь это все протянулось: скажешь шепотом, что в достаче нет недостачи, и папа все сразу поймет. А ты идешь дальше по жизни с этой своей «достачей», и она тебе помогает оставаться собой. И про пропавшее стеклышко из бабушкиных очков говоришь не как сначала решила, а как все и было: это не Пушок лапой в щель, это я отдала мальчишкам повыжигать на заборе. И вместо страха и ужаса на душе почему-то легко.
Мотя тоже тянул ее в это «легко», но с другой, подветренной стороны: в самом начале совместности он устроил ей курс про «жизнь как сейчас», для попадания в которую надо было, во-первых, дышать особенным образом, а во-вторых, очистить сознание от мыслей, желаний, страхов, надежд – как небо от облаков. Курс был ускоренным, Матвейка развесил в их комнате и на кухне желтые стикеры (папа их называл дацзыбао): «спонтанность и интуиция – две ноги, ведущие к Дао», «завтра – лучшая отмазка от Дао», «рефлексируй, строй планы, надейся – и Дао разминется с тобой». Лизе был тогда двадцать один, Моте – почти девятнадцать. Но он уже знал, для чего ему жить, только не знал, где и на что. И Лиза сказала: конечно, у нас. Он казался ей рыбой в сверкающем панцире чешуи, устремленной на нерест – нерест себя, он и пел ведь тогда все время про рыбу… Поначалу он жил в ее комнате как друг и домашний божок. И это было запредельно чудесно, это было как счастье (хотя о личном не было и помина) – проснуться от сладкого запаха благовоний и увидеть сверкающего Матвея (он натирал себя в ванной каким-то целебным маслом, но Лиза об этом еще не знала и думала: этот свет идет у него изнутри) – в позе лотоса, в позе дерева или в стойке на голове. Ну да, среди ночи он что-то утаскивал из холодильника, с кулинарно-маминой точки зрения, концептуальное, ломая все ее планы на завтрак и ужин. Но планы – это ведь от лукавого, завтра – лучшая отмазка от Дао. Просто мама не хотела расти, а Лиза только о том и мечтала.
Они познакомились с Мотей на занятиях по контактной импровизации и партнерингу. У Лизы был тогда сложный период безработицы, растерянности, разлада с собой и, как следствие, с собственным телом. Оно раздражало нескладностью, худобой, неприкаянностью, ненужностью… Лиза могла часами бродить по городу, ни с кем ни разу не встретившись взглядом, уверенная в своей призрачности и прозрачности. И вот она – на четвертом или пятом занятии, и вот в коротких штанишках и тесной футболке он (Мотя тогда еще рос и до смешного быстро из всего вырастал), остроносый и остроглазый, их ставят в пару, до этого ни с одним из партнеров у Лизы не получалась ничего, кроме кашеобразной возни, неловких касаний-толканий… А уж от этого типчика, у которого все торчком (и острые скулы, и волосы ежиком), Лиза не ждет ничего. Но случается чудо. Он реагирует на каждый ее посыл не только всем телом, кажется, что и всем существом. А потом вдруг и ей становится весело отзываться на его приказы-касанья, она делается тачскрином – его и больше ничьим. На восьмом занятии их называют самой контактной парой, а на девятом неожиданно разлучают, чтобы они учили других… Мотя учит, он для этого создан, спустя полгода он соберет уже группу сам. А Лиза без Моти, как цапля в скороговорке, чахла, сохла – хорошо хоть не сдохла – от «контактных несовпадений» с каким-то Димой, с каким-то Петей. А еще была Варя Бубнова, тетенька лет пятидесяти, с длинными, музыкальными пальцами на ногах (она в самом деле могла ими сыграть на фоно «Ах, вы сени, мои сени») – кстати, с Варей почему-то было полегче… В конце концов Лиза из группы ушла, зато Мотя стал жить у них, а она – просыпаться от счастья.
Счастье – это так просто. Просто будь в теме. Чем не слоган для тех, кто решил отправиться на Филиппины? Рядом с номером девять Лиза поставила рисовые террасы, «еще одно чудо, созданное филиппинской природой и человеком более двух тысяч лет назад». И оглянулась, и невольно стянула наушники. Гаянешка в солнцезащитных очках, от волнения подпрыгивая, кивала, смеялась и всхлипывала:
– Он растет, Теванчик, как он быстро растет! Он тебя слышит уже. И говорит: папа, папа, когда ты нас заберешь? – и посылала в комп воздушные поцелуи: – Я тоже… люблю, люблю-люблю, скучаю-скучаю-скучаю! – губы дрожали всерьез, слезы лились настоящие.
Лиза с Машей переглянулись: веришь? – верю! – я нет. Маша верила только в бога, а Лиза – в то, что Гаяне никогда не врет, просто у нее разорванное сознание. Новым тому подтверждением был ее страусиный вскрик:
– Я вечером телефон не беру? Я работаю, как раб на галерах! Так работаю, глаза ничего не видят! Пусть девочки скажут! – и, схватив шарик камеры, развернула его на них: – Ну? – это уже одними губами и еще раскручиваемой рукой. – Ну же!
Лиза от неожиданности помахала невидимому Тевану двумя вихляющими ладошками. А Маша, наоборот, сложив руки, словно в мольбе:
– Ребята, берегите друг друга, и будет вам счастье! Как же я за вас рада! Привет острову Родос!
Гаяне расплылась, подмигнула… Шарик камеры прижала к губам и стремительно отстранила, дав ему заглянуть в вырез блузки:
– Очень-очень люблю, очень-очень скучаю!
Под увертюру из «Ипполита и Арисии» – струнные увлекали за собою валторны, а те лишь тревожились и клубились, не посягая на внутренний мир, – Лиза стала гуглить оставшиеся причины: десятая – это дайвинг, рафтинг, серфинг, каякинг… И как-то вдруг оказалась на сайте «Досуг. FM». Юлий Юльевич Кан (ага, значит, он Кан… ю-ю, кан-кан), кандидат психологических наук и доктор биологических, на фоточке на себя почти не похожий (или это Лиза его так мало запомнила?), натужно осклабившийся, с волосиками, зачесанными на лысину от правого уха и до левого, будто циклон, накрывший Атлантику, пучеглазый, как долгопят – но по-своему милый, кроткий, можно сказать, застенчивый, – он просил своих сегодняшних слушателей задавать на сайте любые вопросы: как о прошлом человечества, так и о будущем – вот это масштаб! – и у Лизы, как на экзамене, исчезло из памяти даже то, что она помнила еще утром. Написать же хотелось безумно… и подписаться Елизавета Карманникова. Он прочтет и будет гадать: она или не она?
Правда ли (я где-то читала), что наскальные рисунки животных (скачущие лошади и бизоны в разных позах) – это прообраз кинематографа, в том смысле, что эти рисунки, выхватываемые факелами из темноты, двигались, как мультяшные? В старших классах, Ю-Ю, я реально сходила с ума, так мне хотелось быть при кино, кем-нибудь, кем угодно. Ну то есть потом, естественно, режиссером, а сначала – хоть девочкой с мегафоном или хлопушкой. У нас во дворе однажды снимали кино, и почему-то все время народ разбредался по клумбам, а девочка с мегафоном периодически завывала: на площадку, работаем! Но что-то у них постоянно ломалось – народ снова рассасывался. И мама сказала: теперь ты увидела своими глазами, что кино это – балаган. Единодушие моих родителей постигало не часто. Но тут они встали китайской стеной. А я все равно подала документы сначала на режиссерский – провалилась в первом же туре. Папа тогда откупорил шампанское: погоня за «Оскаром» отменяется, да здравствует жизнь. Но я-то как раз и мечтала о жизни – такой, как тогда во дворе, чтобы расслабленно, врозь, по клумбам, перилам, ступенькам, а по свистку – как дельфины, все на своих местах, у каждого свой маневр и каждый выкладывается по максимуму… Ты, наверное, знаешь, что девяностые подкосили науку – и папу в науке, и с тех пор он одним студентам преподает, а другим помогает писать дипломы. Но самым существенным делом на свете ему кажется… достойное проживание. А тебе, то есть – вам?
И закрыла радийный сайт.
Перед Машей сидела распаренная клиентка, значит, сидела давно и нудила:
– А если у меня мать попадет в больницу – тоже не форс-мажор?
– Тоже, – кивала Маша, едва сдерживая зевок.
– А если ребенок? Не приведи Господь! Пятилетний ребенок!
– Это тоже не форс-мажор.
– У нас с вами разные представления!
– А знаете что? – Маша сделала вид, что ее озарило. – Мы ведь можем оформить страховку от невыезда. И вы будете абсолютно спокойны.
Лиза ей улыбнулась, осторожно, одними глазами, чтобы не сбить ее с верного тона, и выскользнула за дверь. Во-первых, было пора выпить кофе, во-вторых, выгулять шерстяное черное платье с белым воротником, облегающее, на десять сантиметров выше колена, в меру дресс-кодовое, в меру секси. В конце коридора у автомата померещился Дэн. На стене, рядом с планом эвакуации – таракан… не померещился, нет, резво бросился к плинтусу. Захотелось ускориться, как и он, но в руке забился мобильный. А в нем голос мамы, растерянный и напористый: обстоятельства таковы, каковы они есть, и родители тоже имеют на это право… Лиза остановилась. На что – на это? Связь в коридоре иногда пропадала. Оказалось, что завтра папа хочет пойти на митинг, на Болотную площадь, а прогноз погоды на завтра – минус двадцать пять! Отпустить его одного в такой ситуации крайне опасно, еще одного воспаления легких папа может не пережить.
– Вы пойдете с белыми ленточками? – Лизе ведь надо было что-то ответить, а мама обиделась:
– Это делается, между прочим, ради будущего – бокрёнка и твоего! – Щеки в такие мгновенья мама обычно втягивала и закусывала, как удила, и дышала от этого, словно неслась галопом.
И сразу стало понятно, что ей тоже хотелось пойти. Они ведь однажды уже ходили, в конце декабря и тоже за честные выборы, и оба были в неуемном восторге (нас было минимум семьдесят тысяч, если не восемьдесят, а может быть, и все сто! а сколько было прекрасных лиц, Цап, молодых и прекрасных!), словно проснулись спустя двадцать лет, а вокруг все до жути родное: оцепление, танки, ГКЧП… и надо срочно куда-то бежать и прикрывать молодыми телами демократию и свободу.
– Папа уже написал плакат. Ты представляешь папу с плакатом? – мамин голос неумело заластился.
– И что же он написал?
– «У свободы нет плохой погоды». Алё!
– Я здесь.
– Здесь и молчишь!
