Дети в темноте

Виктория Войцек

Дети в темноте

Интерлюдия

Самому прекрасному отголоску человека. Самой яркой звезде.

После дождя улица всегда пахла особенно. Природа оживала, она дышала, стучала, переговаривалась звериными голосами. Ричек нравилось в такие моменты забираться на подоконник, открывать окна, оставляя на стёклах отпечатки полных ладоней, и молчать. Молчать, правда, удавалось от силы пару мгновений, а затем, пыхтя, рядом появлялся Сейдж – а точнее, его рыжая пушистая макушка, – ставил сколоченную отцом приступочку, забирался, шлёпая босыми ногами. Ричек вздохнула, перекинула косу за спину, чтобы брат не потянул за неё, точно за трос, в надежде вскарабкаться повыше, схватила его под мышки – да так, что он пронзительно запищал, – и усадила рядом.

Хлопнуло невдалеке – это мама и аба развешивали простыни, которые теперь трепал ветер, пытаясь играючи сорвать. Треснуло полугромовым раскатом – это папа рубил дрова, в своих неизменных сапогах с несколькими слоями грязи – они сами со временем отваливались, если чуть подковырнуть палкой. Чпокнуло почти у уха – это Сейдж, сжав губы, быстро разлепил их, намекая, как давно они не отправляли в полёт десятки мыльных пузырей, он учился у мамы не просить, но давать знаки, которые ещё надо бы расшифровать. Но Сейдж был маленьким, а его загадки – бесхитростными.

Лес невдалеке, за невысоким заборчиком, наливался красками – в непогоду он серел до черноты, а после – непременно возвращал себе цвет. Мели из стороны в сторону голубоватые игольчатые лапки. Сбрасывали на землю листву небольшие деревца, уставшие от тяжести собственной кроны. Сейджу нравилось не вслушиваться в природу, а угадывать – и когда Ричек подтверждала его догадки.

– Аба! – Он вытянул палец в сторону мелькнувшей синей юбки. Ричек успела ухватить брата за ворот рубашки и не дать свалиться с окна. Хотя он бы не сломал ничего, кроме драгоценного маминого куста, постепенно разрастающегося у дома, дикого, цветущего редко и неохотно. Всякий раз, когда появлялся нежный бутон, Ричек казалось, будто он смотрит на неё свысока и она должна благодарить его. Такими заносчивыми засранцами могли быть только цветы. И некоторые птицы.

– Да, это аба. – Ричек хотела подтянуть Сейджа к себе, усадить на коленки, но он возмущённо пискнул – так не любил, когда ему мешали прислушиваться, ведь было важно безошибочно определить, кто прячется за стуком, стоном, перезвоном. Сейджу три. И он выглядит как маленький взрослый, принимающий самое важное в жизни решение. – Пица! – задумчиво выдаёт он, когда в воздух крохотным вихорьком поднимается трель.

В такие моменты в папе просыпался старый шутник, как бы некстати бросавший «Неправильно, Сейдж, это пересмешник», что заставляло голову брата вскипеть – почти до валивших из ушей клубов пара. Сейдж не знал, кто такой этот пересмешник, он и произнести-то это не мог. Миротворческую миссию – и роль студёной колодезной воды, остужающей работающие на всех оборотах мозги – брала на себя мама. «Я бы не шутила так близ человека, готовящего тебе еду, – бросала она, подхватывая Сейджа, а уже ему объясняла: – Есть много разных птиц. Например, цыплята. Как делают цыплята?» «Пи-пи-пи!» – охотно отвечал Сейдж. И вновь гордился собой. Он однажды узнает всё-всё на свете. Даже дурацкого пересмешника.

Ричек засмеялась в кулак, но тут же сделала вид, будто закашлялась. Однако как же ей хотелось побыть немножечко папой – не большим и бородатым, конечно, ей борода не полагалась, как и всем девочкам, но весёлым и самую малость раздражающим.

– Котя! – Сейдж указал на размокшую коробку, в которой кто-то копошился. Ричек почему-то была уверена: её изнутри прогрызает крыса, столь же разборчивая в еде, как и Сейдж, порой тащивший в рот всё, что плохо (или слишком хорошо) валялось на полу. Но пусть будет котя. Лишь бы Сейдж не попытался притащить этого котю домой.

Тянуло прохладой. С крыши срывались капли, разбиваясь о локти Ричек, о голую коленку Сейджа. И не было места лучше и счастливее их маленького деревянного дома, который казался целым миром. Понимающим, ласковым. Умеющим поддержать – как звуком, так и тёплым молчанием. Он будил светом и обнимал тьмой.

Дверь, скрипнув старыми петлями, которые папа обещался починить уже несколько лет, распахнулась, впуская внутрь вместе с порывами ветра самого обещающего папу. Его длинная огненная борода – и зачем ему вообще такая? – покоилась на стопке брёвен, а веснушчатое лицо, такое же, как у Сейджа и самой Ричек, раскраснелось всё и блестело от липкого пота. Папа свалил дрова у печки, провернул железную ручку, открывая чернющее нутро. Сгрёб пепел в ведро, уложил деревяшки друг на друга шалашиком. Ричек и Сейдж соскочили с окна. Ну, точнее соскочила Ричек, а Сейдж начал кряхтеть и тянуть руки, пока она не сняла его, такого счастливого.

Они знали: если папа кормит печку, значит, наставало время сказок – они у папы никогда не повторялись и были настолько разнообразными, будто он самолично был там, жал руки искателям, исследовал заброшенные храмы с торговцами, желавшими нажиться. В такие моменты Ричек, уже выросшая и почти закончившая сельскую школу, хитро щурилась. Ей казалось, что она совсем не знает своего папу. Папу-домоседа. Папу, готовящего самое вкусное в мире мясо. Но когда она подходила, такая взрослая, и спрашивала в лоб, папа трепал её по волосам, смеялся густо и басовито.

– Не выдумывай, Ричи, – отвечал папа. – Просто когда проходил подготовку в рекрутской школе, познакомился с таким количеством людей, какое ты за всю жизнь и не видела даже. А каждый человек, запомни, Ричи, это история.

– А ты какая история, па? – спрашивала Ричек. Она распласталась по столу, на котором дымила чаем пузатая кружка.

– Ну это же очевидно, – хохотал папа, он был весь из смеха и мягкости, как если бы свежеиспечённый хлеб стал человеком. – Я история любви.

У папы была военная форма в шкафу, которую он не надевал после окончания рекрутской школы – да и вряд ли сейчас мог в неё влезть. А ещё папа встречал в лесу живого медведя и иногда говорил, что поборол его голыми руками. Мама закатывала глаза, посмеиваясь – ну что за выдумщик, – а Ричек почему-то не сомневалась: их папа мог всё. По большей части его истории состояли из правды, поэтому и были такими интересными, насыщенными – полными до краёв.

– Я сделаю нам чай! – Ричек вскинула руку: какие же сказки и без чая? А у мамы где-то завалялись ванильные сухари, такое простое угощение, но почему-то не надоедающее.

Сейдж топтался рядом с папой, он тоже помогал. Заглядывал в печь, пачкал ручки чёрным, пытался ухватить хотя бы одно брёвнышко и кое-как сунуть в топку. Смять газету: Сейджу нравилось, как она смешно шуршала. И тоже оставляла на пальцах следы – изящные слова под натиском детских ладоней смазывались, исчезали.

– Про что сегодня хотите послушать? – спросил папа, наверняка уже зная, что попросит Ричек, его Ричек, мечтавшая побывать всюду, когда вырастет. Ей нравились истории про путешествия, приключения, с долей опасности. А с недавних пор – и с романтикой, которая совершенно не интересовала Сейджа. Его куда больше увлекало, когда герои бежали, сражались, а вокруг что-то летело, бумкало – папа старательно изображал звуки и размахивал руками.

– Давай сегодня на твоё усмотрение. – Ричек устыдилась своей предсказуемости. Зачерпывая чайником воду из ведра, она покусывала губы, удерживая рвущееся наружу любопытство. Узнать, что там, за Великой Водой. Услышать об искателях, бесстрашных – и безрассудных. О Перевёрнутом Храме и лунных плакальщиках. О Повелителе Потерянных – в него, такого, каким показывал его папа, Ричек немножечко влюбилась. И даже представляла перед сном, как она, уже взрослая, снимает перед ним шлем – он нужен был исключительно для загадочности, – и он улыбается, увидев перед собой храбрую путешественницу.

– Принесёшь мою трубку, Ричи? – Папа задумчиво лохматил бороду, а Ричек застыла, вспоминая, как открывать коробочку, в которой хранились папины сокровища. На ней стоял простенький замок: четыре цифры. Установи правильно – и деревянная крышка, издав довольный треск, приподнимется, раскрывается, как ракушка в кипящей воде.

– День рождения мамы, – подсказал папа, а Ричек буркнула:

– Знаю-знаю. – Просто она не помнила. Но папа бросил ей в спину четыре цифры, посмеиваясь, как она ещё собственное имя не забыла.

В их доме не было секретных мест, но почему-то папина коробка сокровищ вызывала благоговейный трепет. Будто вот сейчас Ричек откроет её и найдёт там тайну, которую непременно захочет разгадать. Поэтому она замирала, затаив дыхание, а большой палец медленно перекатывал колёсики с цифрами. Ричек спряталась под столом, медленно выглядывая из-за него на расходящиеся створки, за которыми пряталась бесценная папина трубка, подаренная кем-то из друзей юности.

Но ничего не изменилось. На дне валялись старые деньги, на которые не купишь уже ничего; мамина заколка – её папа украл на одном из первых свиданий, искренне считая, что мама никогда на него не взглянет; какая-то толстая полоска металла, увитая надписями на непонятном языке; игральные кости, похожие на драгоценные камни; потрёпанная карта мира, кисет и трубка. Схватив её и щёлкнув замком, Ричек принеслась обратно.

– Опять ждала, пока в коробке что-то появится? – догадался папа.

Сейдж уже гнездился рядом с ним. Таскал мамины любимые подушки, маленький хитрец, ведь если кого и ругать, то старшую сестру, взрослую и ответственную. Папа старательно делал вид, что слишком занят печью, но сам поглядывал за деятельным Сейджем, который и сам был размером с одну из подушек.

– Я же тебе рассказывал о каждой вещи, которую убирал в коробку, – выдохнул папа, принимая из рук Ричек кисет и трубку.

– Кроме той странной железной штуковины с буквами.

– Знать бы, что это, – задумчиво произнёс папа, забивая трубку коричневым, похожим на навоз табаком – и Ричек по-детски высунула кончик языка, молчаливо осуждая эти пристрастия взрослых. – Мне это привёз Джуро, сказал, привет из Запертого Города. Я этим, – папа неловко замялся, – банки открывал. А потом как-то неловко стало. Это же подарок.

Дядя Джуро и правда любил странные безделицы вроде пугающей лампы в виде черепа животного или шляпы, похожей скорее на чьи-то штаны. Но когда он однажды, выпив с папой за встречу, семьи, праздник Великой Воды и внезапно пришедшего таракана (а после – и за внезапно ушедшего, притом в мир иной), дядя Джуро рассказал, откуда взялись все эти диковинки, Ричек смотрела на них чуть иначе. И вот уже ночник превратился в трофей, а шляпа – в головной убор диковатого народа. Лишь железная табличка оставалась по-прежнему бессмысленной. Может быть, конечно, он и привирал, но Ричек нравилось немножечко обманываться.

А вот о кусочке железки папа чаще молчал. А если и говорил, так пожимал плечами, мол, подарили. И ни слова – о Запертом Городе.

В тот момент Ричек решила: если дядя Джуро заглянет опять, она, в отличие от забывчивого папы, как вспомнит! Как спросит! Как узнает все тайны, пускай и наполовину правдивые.

Щёки разгорелись от вспыхнувшего любопытства – и собственной безупречной логики.

– Ричи, если ты самовоспламенишься, я от тебя прикурю, ты же не против? – посмеялся папа, но прикурить предпочёл от украденной у печи деревяшки. Красиво, лишь чуть подпалив бороду.

– И ты всё это время знал? – Ричек не понимала, чего в ней больше, – восторга или желания искренне обидеться на недомолвки. Желая деть себя хоть куда-то, она швырнула себя в сторону чайника, швырнула яростно и принялась закидывать в чашки свежие ягоды смородины вместе с листьями и мять пестиком. Она пыталась вести себя тише, но пыхтела, фырчала, гремела – посудой и негодованием.

– Нет, Ричи. – Папа устроился рядом с Сейджем, в гнезде из подушек, похожий на царя прямиком с книжных иллюстраций. Откинувшись, он выпустил в воздух струйку дыма. Сейдж скривил лицо, отодвинулся туда, куда острый запах не долетал, и, вытянув ноги, сравнил свою ступню, крохотную, беленькую, с папиной, огромной, закованной в сапог. Недовольно крякнув, он хлопнул ладонями по коленкам. – Я думал, Джуро просто торговец всяким барахлом. И тот ещё сказочник. Посмотри на всё то, что он привозил нам. – Папа обвёл рукой комнату. – Он же когда подарил мне ту штуку, так и сказал: «Привет тебе из Запертого Города» – и подмигнул. А я подумал: вот же хитрый лис, наверняка отломал от чьей-то повозки. И всё равно жалко. Старался же. Отламывал.

Обиду смело ветром. И теперь Ричек ритмично стучала пестиком, добавляя в каждую кружку что-то особенное. Папа любил остринку, мама – пряную сладость, аба – строгость, Сейдж – целые ягоды, их приятно вылавливать пальцами, а сама Ричек – кислинку. Поэтому у окна стояла деревянная полочка со специями, а на каждой коробочке красиво вились не только названия, но и имена.

– Джуро почти ничего не рассказывал. Да и мне кажется, если бы он сунулся в Запертый Город, то не вернулся бы оттуда живым.

Да, дядя Джуро напоминал Ричек старую собаку с трясущимися брылями и добрым, но усталым взглядом. Он был путешественником, торговцем, большим выдумщиком, но уж точно не искателем. А Запертый Город, если легенды о нём говорили правду, никого не впускал просто так. И не выпускал.

– А вдруг прикупил у местных торговцев близ Золотых Врат? – предположила Ричек почти мечтательно.

Золотые Врата охраняли Запертый Город, открываясь не каждому. А у них, в полнейшей безопасности, стояли одна к одной торговые лавки, где в обмен на улов из Города, деньги или вещи с материка искатели получали одежду и еду – наверняка там-то дядя Джуро и добывал отличные редкости и антикварные предметы. Ричек уже строила планы, как в будущем направиться туда. Даже если не попадёт в Запертый Город, то уж точно прикупит у местных то, чего не найти здесь. Привезёт маме самое красивое платье, а папе… наверное, расчёску для его бороды.

– Па-а! – протянул Сейдж. Он попытался встать, уперев ладошки в пол и смешно подняв попу, распрямился и зашагал с уверенностью маленького искателя – прямо к папе в пропахшие дымом руки. Пусть пахло неприятно, но Сейдж сам сотворил подушковую кучу, ему там и сидеть.

Ричек залила кружки кипятком, по всей комнате разлетелся ягодный аромат – только в таком рождались самые настоящие сказки. Видно, почувствовав его, в дверях показались мама и аба, раскрасневшиеся и улыбчивые. Мама – с копной вьющихся светлых волос, румяными щеками и зелёными глазами, украшенными сеточкой морщин. Аба – такая же, но маленькая и вся сморщенная и седая, как заплесневелая черносливина.

– Вы как раз вовремя! Я уже заварила чай. А папа рассказывает нам про дядю Джуро! – радостно оповестила их Ричек, расставляя кружки на красивом деревянном спиле. – Садитесь-садитесь! – торопила она. Мама и аба лишь посмеялись. Они наверняка увидели с улицы дымок и пришли послушать папины сказки, с чаем и сухарями.

– Ох уж этот Джуро! – Мама покачала головой, но приглашение приняла.

Аба угнездилась в своём любимом кресле, пропахшем её мазями от и для всех частей тела, а мама – рядом с папой и Сейджем, в подушках. Ричек закрыла окно, заперла на щеколду дверь и плюхнулась у печи, чтобы чувствовать плечом приятное, мягкое тепло. Вдохнула вьющийся над кружкой пар, прикрыла глаза – и рухнула.

В папину новую сказку.

В очередное приключение.