скачать книгу бесплатно
– Из-за пиявок?
– Из-за них самых. Говорит, что из Корпорации, якобы уже звонили, тобой интересовались. Приготовился тебя увольнять, но я отговорил… Эй, ты чего так побелела? Чисто – мел! Я же пошутил.
– Насчет звонка?
– Нет, насчет увольнения. А что звонили, так это правда. Наверное, заценили твой креатив. Видишь вот, пригласили освещать. Но Шестаков – нет, не заценит. Такой вот у нас эскалатор. Такая вот у нас…
Виктор не успел договорить и резко нажал на тормоз. Джип остановился как вкопанный, и Стефанию бросило лицом на спинку переднего сидения.
Поблизости взвыла сирена, замелькали тревожно сигнальные огни. Мимо, прижав «Ланд Крузер» к обочине, пронеслись две пожарные машины, а вслед за ними – реанимационный желтый фургон.
– Что за напасть? – озадаченно посмотрел им вслед водитель. – Наверное, что-то серьезное.
– Тогда наши ребята с радиостанции наверняка уже знают, – предположила Стэф. – Настройся на них, дядя Витя.
Виктор вручную настроил радиоприемник и прибавил громкости.
«…только что стало известно о сильном пожаре, который начался в культурно-развлекательном центре „Южное Сияние“ в районе Эмиратов, – голос ведущего был встревожен, – как сообщают очевидцы, которые сейчас звонят прямо в студию, пожар возник на крыше центра и теперь быстро спускается по обшивке фасада на нижние этажи здания. Ситуация принимает особо драматическую окраску: сегодня здесь проводится много мероприятий, центр заполнен людьми. Близко к очагу пожара расположен детский игровой комплекс, где сейчас проходит благотворительная акция для детей-сирот. Эту акцию организовала корпорация „Элефант“. По предварительным данным, на мероприятии должен был присутствовать сам Глава корпорации Вадим Лещинский. Есть риск, что игровой комплекс может быть блокирован распространяющимся огнем».
– Вот тебе раз! – Виктор в сердцах стукнул кулаком по рулю. – Бедные детишки! А нам-то теперь что делать? Ехали на бал, а приедем на пожар?
– Так и сделаем, – помолчав немного, тихо сказала Стэф, и в ее голосе Виктор уловил какие-то новые интонации. – Вперед, дядя Витя! Поднажми. Будет Шестакову сюжет.
– Слова не мальчика, но мужа, – оценил ее решимость Виктор. – Позвольте Вам категорически не возразить.
В следующие минуты внедорожник показал на забитых транспортом улицах невероятную маневренность, сравнимую разве что с гоночным мотоциклом. Самым фантастическим образом Виктору удалось сесть на «хвост» огромному красному ЗИЛу с белой полосой. И теперь они ехали с большой скоростью, минуя все светофоры.
Стэф, вцепившись в спинку переднего сидения побелевшими пальцами, по-прежнему была внешне спокойна.
Сохранял хладнокровие и Виктор. Он лишь успел снять солнцезащитные очки и забросить их в бардачок, да сделал погромче радио.
«… На месте происшествия уже работают несколько пожарных расчетов, и с каждой минутой подъезжают новые, – продолжал ведущий эфира, – но почти вся площадка перед входом забита личным транспортом. Эти машины приходится растаскивать чуть ли не на руках, чтобы пропустить пожарных и фургоны „скорой помощи“! Секундочку… вот еще один звонок. Нам говорят, что делаются попытки выдвинуть пожарную лестницу, но она достает только до одиннадцатого этажа. Не дотягивает до огня и напор водометной пушки, а финская спецтехника, которая может поднимать пожарных на высоту до пятидесяти этажей, застряла где-то в автомобильной пробке. Люди начинают прыгать из окон, хотя подъехавшие пожарные еще не растянули тенты!.. Им пытаются помочь простые горожане. Кто-то уже по крышам машин забрался на бетонный козырек здания и пытается сорвать с него рекламные растяжки. Наверное, их хотят использовать вместо тентов. Но выдержат ли они? И еще… пожарным никак не удается оттеснить от стен здания зевак, хотя люди в толпе подвергаются большой опасности – сверху уже начали падать куски горящей обшивки… Одна из них попала прямо на крышу расположенного рядом кафе!..».
– Не передумала? – спросил, не оборачиваясь, Виктор.
– Нет, – коротко и жестко ответила Стэф.
Буквально на плечах одного из пожарных расчетов «Лэнд Крузер» влетел на автомобильный мост, соединяющий берега обширного водохранилища. Отсюда уже было видно, как на противоположном берегу высотное здание торгового центра окутывается клубами черного дыма с прожилками пламени.
Виктору пришлось оставить машину за добрую сотню метров от высотки. Дальше протиснуться было невозможно. На площади перед центром скопилось около десятка пожарных расчетов и бригад «скорой помощи». Под вой сирен к горящему зданию подъехали еще три пожарные машины, большие, как паровозы. В тревожную какофонию звуков вклинивались усиленные мегафонами призывы удалиться на безопасное расстояние и убрать автомобили. Бойцы пожарного гарнизона в брезентовых куртках, блестя на солнце белыми касками, тянули к зданию торгового центра все новые и новые пожарные рукава.
– Ну, и что теперь дальше? – озадачился Виктор, – искать здесь нашего оператора, все равно, что иголку в стоге сена. Что будем делать?
– Знаешь, дядя Витя, я передумала. Не нужен мне ваш оператор, – неожиданно заявила Стэф и открыла дверцу машины.
– А кто ж тебе нужен? – машинально переспросил Виктор.
– Кто? – Стеф сделала паузу, а потом взглянула исподлобья так, что у Виктора вдруг нехорошо замерло сердце. – Золушке нужен ее Принц.
И Стефания, стремительно выпрыгнув из машины, стала продираться сквозь толпу зевак к самому входу.
– Эй, не дури! – закричал ей вслед Виктор, понимая, что это бесполезно.
«Совсем без тормозов девчонка! Сейчас таких дров наломает!» – подумал он, плюнул в сердцах, выдернул ключи зажигания и тоже выскочил из машины.
От всеобщего грохота, криков, гудков машин у Виктора заложило уши, а то яркого света и едких, химических запахов защипало в глазах.
Он толкался, кричал, звал Стэф, но при этом словно слышал и видел себя со стороны, почти ничего не чувствуя по поводу происходящего. Резкая смена событий повергла его в эмоциональный ступор.
Людской поток подхватил его, и против своей воли Виктор оказался почти у самого входа в торговый центр. Ему на руки упала женщина, только что выбежавшая из здания. Пожарные окатили пострадавшую водой, но одежда на женщине продолжала тлеть. Виктор, сразу промокший под потоками воды, подхватил ее, понес к ближайшей скорой, передал врачам и вернулся обратно.
– Эй, мужик! Помоги! – окликнули его, ухватив за плечо. – Держи одеяло!
Вместе с другими Виктор побежал к стене здания, расталкивая зевак, спотыкаясь о шланги, провода, перевернутые столики уличного кафе, стал под окнами и растянул одеяло, чтобы принять тех, кто решится прыгнуть из окна. Сердце его бешено стучало, а руки тряслись. Но он мертвой хваткой вцепился в свой угол полотна, стараясь натянуть его как можно сильнее, и почему-то без конца повторял засевшую в мозгу дурацкую с учетом ситуации фразу: «К черту японский эскалатор! К черту японский эскалатор! К черту…».
Все происходящее оглушило Стэф, понесло за собой подобно снежной лавине. Ее толкали со всех сторон, она запуталась в шлангах и чуть не упала. Ей что-то кричали, тянули за собой. Какая-то обезумевшая женщина схватила Стэф за плечи и затрясла, выкрикивая ей прямо в лицо: «Мой мальчик!.. Где мой мальчик?!».
Людской водоворот, в панике смявший оцепление, подхватил девушку и, стиснув, словно клещами, повлек прямо к дверям парадного входа, где в клубах едкого дыма она совсем перестала видеть и потеряла способность хоть немного соображать.
Где-то сверху раздался резкий звук лопнувшего стекла, в толпе снова закричали, и на голову обрушился бритвенный дождь осколков. Ей резануло щеку, но ни страха, ни боли она не ощутила.
Вдруг чья-то рука схватила ее и резко дернула с места. В следующую секунду туда, где она только что стояла, с противным визгливым звуком рухнула огромная стеклина и взорвалась, словно граната. Но Стэф была уже в безопасности.
Высокий, худощавый мужчина в разорванной, обгоревшей рубашке оттащил ее под навес, к самой стене. На руках у него была девочка лет пяти с голубым бантом в спутанных волосах. Онемев от испуга, она таращила на Стэф огромные зеленые глаза. Стэф хорошо запомнила ее маленький, испачканный сажей носик и дрожащий подбородок. Мужчина прижал их к себе, закрыл спиной и только скрипнул зубами, когда пара особенно крупных осколков зацепила его плечо.
– Нормально, нормально, – повторял он шепотом, касаясь губами ее щеки.
Стэф, слегка отстранившись, взглянула на него, и ноги ее подкосились. Это был Лещинский. Лицо его тоже покрывала копоть, но она без труда узнала бы его среди тысячи таких же закопченных лиц.
– А мы уже с Вами встречались! Ну что, пресса, жаркий сегодня выдался денек, не правда ли? – спросил он Стэф и широко, азартно улыбнулся.
Она смотрела на Лещинского, не в силах оторваться, забыв обо всем на свете. Сейчас, в эту минуту единственным, что стало важным для нее отныне и навсегда, были его серые глаза и то, что она в них увидала, то, к чему неосознанно и изначально стремилась – бесконечную свободу, неутолимую жажду жизни и невероятное наслаждение абсолютно всеми ее, даже самыми мучительными и приносящими страдание, проявлениями.
Глава 6. Призрак из прошлого
Сейчас уже никто не возьмется с достоверной точностью объяснить, почему массовое строительство, пришедшее в Горбатый переулок города Нурбакана, не затронуло одного небольшого его участка. То ли в проект застройки вкрался недочет, то ли межевые дела не состыковались – кто теперь скажет. Но, так или иначе, один из самых старых домов этого района – дом под номером «4», примостившийся в начале переулка, – стал единственным зданием, который чудом избежал поголовного сноса ветхого жилья.
Теперь его узкий, пятиэтажный фасад, опутанный сетью ржавых, трухлявых водостоков, подпирали с боков современные железобетонные «свечки». И старый дом стал похож на большую древнюю книгу, по недосмотру забытую хозяином на полке среди других, новеньких и глянцевых изданий.
Каждая его деталь, будь то бурые кирпичи, облупившиеся рамы или осыпающиеся фронтоны, были омыты временем, словно галька морскими волнами. Оконные стекла, покрытые многолетним слоем пыли, и полуразрушенные балконы прятались в темных простенках, как запавшие, потускневшие глаза на древнем морщинистом лице.
Даже днем, освещенный полуденным солнцем, дом №4 выглядел заброшенным и нелюдимым. Можно было часами стоять напротив единственного его подъезда, выходящего в переулок, но так и не дождаться момента, когда откроется деревянная, рассохшаяся дверь. Лишь редкие почтальоны по долгу службы приостанавливались здесь, торопливо просовывая в общий ящик газеты, журналы и какие-то квитанции, а затем, не оглядываясь, и с видимым облегчением спешили дальше по своим почтовым делам.
Темными вечерами, когда холодный ветер со скрипом раскачивал металлический фонарь над входной дверью, в окнах дома №4 загорался свет. И тогда сквозь пожелтевший тюль и заросли чахнущих на подоконниках растений случайный прохожий мог разглядеть немногие детали скудных интерьеров и чьи-то смутные силуэты.
Но зрелище это не грело душу. Наоборот. Ветер казался еще холоднее, а темнота – еще непрогляднее. Случайный прохожий зябко ежился на пустынной улице, и, подняв воротник, торопился вернуться к себе домой, где все было так знакомо, просто и понятно.
В один из теплых, солнечных сентябрьских дней к дому №4 по Горбатому переулку подошел Иван Тимофеевич Паляев. Он постоял перед входом, с сомнением разглядывая растущую возле подъезда, почерневшую от безысходности акацию, достал из кармана почтовую открытку и в который раз перечитал указанный на ней адрес. Сомнений не было: именно здесь проживает теперь его старший брат Феликс, исчезнувший с горизонта семейных событий почти тридцать лет назад.
«Дорогой Ваня, – сообщал в открытке Феликс неуверенным, шатающимся почерком, – хотелось бы встретиться с тобой как можно скорее. Болезни и прочие тяготы жизни незаметно подточили мое здоровье. Возможно, эта наша встреча станет последней, а я не хочу покидать этот мир, не увидев тебя на прощанье».
Эту открытку Паляев извлек из своего почтового ящика неделю назад, и все это время старался о ней не думать: Феликс остался где-то в далеком прошлом, залег в глубинах паляевской памяти холодным, мутным осадком, который так не хотелось тревожить. Давным-давно Иван Тимофеевич свыкся с тем, что между ним и братом окончательно разорваны и потеряны какие бы то ни было связи, и совсем не тяготился их отсутствием. И сейчас перспектива встречи с некогда близким родственником радовала Ивана Тимофеевича не более, чем встреча с призраком.
В молодости Феликс слыл красавцем необычайным. Судьба даровала ему не только яркую внешность, но и тонкую душевную организацию в сочетании с оригинальностью мышления, задатками несомненного лидера и харизматичностью, над развитием которых, к тому же, Феликс неустанно трудился. Младший Паляев, Иван, сколько помнил себя, всегда был в тени своего старшего брата, но это не портило их отношений. Оба вполне были довольны отведенными им ролями – Феликс с великодушной снисходительностью опекал Ивана, а тот, в свою очередь, искренне гордился своим необыкновенным братом, даже не пытаясь подражать ему или копировать столь безукоризненный во всех отношениях образец.
Единственным недостатком Феликса с раннего детства был небольшой речевой дефект: он не мог произносить звук «ст». Отсюда, собственно, и пошло его прозвище – Перс. Еще мальчишкой он передразнивал деда, который, жалуясь на не сложившуюся жизнь, любил поговаривать: «Один я, один, как перст!». Но у юного Феликса вместо слова «перст» получался только «перс», и ничего более. Так и стали называть его в семье – Перс.
Как ни бились над этой проблемой врачи и другие специалисты, так и не смогли они найти объяснение подобному отклонению – мальчик был во всех отношениях абсолютно здоров. Пришлось смириться с этой невесть откуда взявшейся напастью, учиться с ней жить. Со временем Феликс приноровился автоматически избегать слов, в которых было звукосочетание «ст». Вместо «прости» он говорил «извини», вместо «часто» – «нередко», вместо «чувства» – «ощущения». Иногда ему не удавалось быстро найти подходящие слова, и он на ходу выдумывал новые, поэтому его речь принимала странное звучание и была похожа на речь иностранца, освоившего довольно сносно русский язык.
Но эта способность не помогла Феликсу избежать серьезных проблем в школьные годы, когда он выходил с устным ответом к доске. Ну как тут подберешь замену таким словам, как «растение», «Австралия», «шесть», «естествознание», «история»? Да и из литературы – прозы и поэзии, тоже слов не выкинешь.
В конце концов, Феликса перевели на индивидуальный режим обучения, позволив ему отвечать на вопросы и делать домашние задания исключительно письменным образом.
Невзирая на трудности, в учебе Феликс достиг больших успехов, смог получить два высших образования, и ему прочили блистательную карьеру инженера-конструктора или ученого. При этом был он человеком чрезвычайно широкой эрудиции, в равной степени интересовался вопросами изобразительного искусства и архитектуры, медицины и археологии, истории и географии. Энергия его, жажда познания самых разных сторон жизни и постижения всех ее проявлений буквально била через край. Увлекшись очередной идеей, Феликс мог не спать сутками, на многие недели исчезал в дальних поездках, из которых возвращался еще более энергичный и воодушевленный. И со всех сторон, если взять, ему предстояла долгая, бурная, интересная жизнь, насыщенная яркими свершениями в работе и любви.
Но потом – Паляев уже и не мог вспомнить точно, когда именно – что-то произошло в жизни Феликса, после чего он мгновенно поник, замкнулся и даже постарел не по годам. Он перестал выезжать и забросил свои исследования. Ходил как автомат на работу в какое-то скучное конструкторское бюро, где добросовестно и попусту отсиживал положенные ему часы. Изредка заглядывал к Ивану в гости, а затем и вовсе сделался затворником.
Так прошло несколько лет. С большим трудом Паляеву удалось вытащить Феликса из дома под веским предлогом – на свою свадьбу. Феликс смотрелся среди приглашенных как загнанный, смертельно усталый зверь. Его ужасный вид сильно смутил невесту Ивана Тимофеевича, Надю, и Паляев отпустил брата домой, испытывая неловкость за то чувство облегчения, которое он ощутил с уходом Феликса.
Постепенно следы Феликса затерялись, но Иван Тимофеевич все эти годы никогда не пытался его разыскать, подсознательно избегая такой встречи, как стараются избежать встречи с тяжелобольным или умирающим человеком.
Паляев словно чувствовал себя виноватым за то, что они поменялись ролями; за то, что жизнь старшего брата, вопреки всеобщим ожиданиям, не сложилась, а младший – живет и здравствует, нянчится с дочкой, ходит с семьей в театр и цирк, ставит на Новый год в квартире елку, а накануне 8 Марта спешит домой с букетом пряных мимоз.
И вот теперь Феликс вынырнул из небытия по ему одному известным причинам. И причины эти должны быть чрезвычайно вескими, если только его характер не претерпел за минувшие десятилетия серьезных изменений.
Дом – нынешнее пристанище Феликса – напоминал Паляеву старый, стоптанный ботинок. А Паляев терпеть не мог старую обувь. Войти в этот дом для него было равносильно тому, чтобы одеть чужой, слипшийся от грязи и заскорузлый от употребления башмак. В жизни Паляева прежде не было места подобным вещам. Его мир наполняли предметы светлые, простые, чистые и теплые, которые от времени становились еще светлее и теплее, как выгоревшая на солнце и белесая от морской соли парусина.
Сделав над собой неимоверное усилие, Паляев приблизился к входной двери и потянул на себя витую медную ручку, неприятно липкую на ощупь.
«Смел и крепок парус мой! Смел и крепок, смел и крепок…» – шептал Паляев свое волшебное заклинание, поднимаясь по деревянным, скрипящим ступеням. Лестничные пролеты казались ему лабиринтами заброшенного средневекового замка. Здесь было сумрачно, плесневело, пахло кошками, масляным чадом и опять же – старой обувью.
Паляев старался дышать через раз.
Достигнув третьего этажа, Иван Тимофеевич остановился перед дверью Феликсовой квартиры, обтянутой кострубатым, потрескавшимся дерматином, давно потерявшим свой изначальный цвет. Ему пришли на память лермонтовские строки:
«Селима прежде звал он другом.
Селим пришельца не узнал.
На ложе, мучимый недугом…»
«Черт, как же там дальше? Мучимый недугом. Недугом… Один он молча… мучимый… Ах, да! Один он молча умирал».
Паляев в раздражении давил на кнопку дверного звонка, пытаясь избавиться от навязчивой стихотворной строки. «Скрепясь душой, как только мог, Гарун ступил через порог. Или сначала „ступил через порог“, а потом „на ложе, мучимый“?».
Дверь открылась. На пороге возник щуплый старикашка и уставился на Паляева поверх мутных, захватанных руками очков.
Внешний облик хозяина квартиры вобрал в себя все приметы старости и увядания: абсолютно седые, давно переставшие расти волосы, глубокие морщины, узловатые, желтые, плохо гнущиеся пальцы и сутулая спина.
В одной руке старик держал кухонный нож, а другой придерживал полы потертого, стеганого халата.
Из недр жилья пахло жареной рыбой.
– Вам кого? – скрипучим голосом и с явным неудовольствием спросил старик.
– Здравствуй, Перс, – с трудом произнес Паляев, обуреваемый противоречивыми чувствами. Язык его словно прилип к нёбу. Во рту пересохло от волнения.
– Иван?! – Феликс отступил назад и поднял к лицу руку, будто пытаясь защититься от удара, хотя Иван Тимофеевич не подавал никаких признаков агрессивности. – Ты все-таки пришел. Я уже и не ждал.
Феликс опустил трясущиеся руки, а затем медленно, словно с опаской, отступил назад, освобождая гостю место для прохода.
Паляев шагнул в прихожую, размышляя, стоит ли обниматься при встрече. Но Феликс уже повернулся к нему спиной и засеменил вглубь квартиры, чем избавил его от принятия сложного решения.
Внутреннее убранство феликсова убежища вполне соответствовало внешнему облику дома. Узкий, длинный и темный коридор, по которому последовали братья, был заставлен пыльными картонными коробками, завален тряпочными узлами, ржавыми велосипедными колесами разного размера, на покрышках которых засохла вековая уличная грязь, лыжными палками без лыж и прочей дребеденью.
Братья вошли в сумрачную комнатку с маленьким тоскливым окном, за которым открывался такой же безрадостный, монотонный вид на глухую стену соседней новостройки. Недостаток солнечного света не позволял создать даже приблизительного представления о размерах комнатки, вместившей на своей территории старый комод, пару покосившихся этажерок с книгами, диван с протертой обивкой и большие напольные румынские часы-шкаф с позеленевшим медным циферблатом. Посреди комнаты стоял круглый стол, накрытый темно-красной плюшевой скатертью с бахромой, и пара венских гнутых стульев.
Паляев в замешательстве огляделся и не сразу заметил Феликса, который затаился под ветками некогда роскошной пальмы, доживающей свой век в скучной, рассохшейся кадке. Паляев-старший сверлил Паляева-младшего выжидательным взглядом и молчал.
Ивану Тимофеевичу стало невыносимо тоскливо. Захотелось на улицу, где светило осеннее солнце, и катались под ногами на сухом асфальте коричневые лакированные шарики вызревших каштанов. Собравшись с силами, он еле выдавил из себя:
– Ты, вот, написал. Я и пришел. Ну, как бы проведать.
Феликс осторожно выбрался из-под пальмы и приблизился к Ивану Тимофеевичу почти вплотную, продолжая цепко и выжидательно вглядываться в его лицо.
– Ты что – без шляпы? – осведомился Феликс словно бы с некоей опаской.
– В смысле? – подивился Паляев неуместному вопросу. – Там вообще-то тепло. Да и не ношу я шляп. Не носил никогда.
– В самом деле? – Феликс вздохнул с явным облегчением. – Это хорошо. Очень хорошо. Хотя, как еще посмотреть. Может?… А впрочем…
Паляев, сбитый с толку странным поведением брата, не знал, что ответить. Ему и без того сложно было подобрать подходящие для такого случая выражения, а бессмысленные вопросы Феликса окончательно выбили его из колеи.
– А давай-ка, братец, выпьем за наше увидение![2 - Слова, выглядящие странными и необычными, не являются опечатками или ошибками (здесь – и далее).] – настроение Феликса внезапно улучшилось, причем настолько, что он даже попытался приобнять Ивана Тимофеевича за плечи, не выпуская из рук кухонный нож, облепленный рыбьей чешуей. Вышло как-то неуклюже. Однако на фоне прочих несуразностей, с самого начала сопровождавших появление Паляева, этот конфуз не очень-то и бросился в глаза.
– Да, пожалуй. Не мешало бы, – согласился Иван Тимофеевич, и Феликс с неожиданной прытью исчез на кухне.
Оставшись один, Иван Тимофеевич с облегчением вздохнул и немного расслабился. Оглядевшись, он прошелся по комнате и остановился возле книжных полок, трогая корешки ветхих изданий.
В памяти его возникли картины далекого детства. Вот они с Феликсом, держась за теплые мамины руки, идут в гости к бабушке. Бабка – потомственная дворянка, пережившая голод и репрессии, но несгибаемая, как Снежная Королева, величественно восседает в своем кожаном «вольтеровском» кресле и ведет аристократическую беседу с невесткой. Братья, затаив дыхание, обследуют настоящие сокровища, которыми в изобилии заставлены полки витых этажерок. Там можно было найти и стеклянные розеточки, и плетеные из цветного бисера безделушки, и фарфоровых китайцев, и мудреных зверушек, вырезанных из моржовой кости, и колоду затертых гадальных карт. Миниатюрные модели парусных судов соседствовали с пожелтевшими фотографиями в резных рамках, а огромные морские раковины и засушенные крабы – со шкатулками, открывать которые нельзя было под строжайшим запретом. Казалось, само время остановилось и осело там, обретя конкретное вещественное воплощение.
Но здесь, в квартире Феликса, сколько не ищи, не находилось никаких материальных следов, оставленных прошедшими годами. Будто живущий здесь человек так и сразу и родился глубоким стариком, завернутым в свой полинялый халат, не отягченный никакими воспоминаниями о прожитой им большой и интересной жизни. Тут даже не было ни телевизора, ни радиоприемника, ни проигрывателя или магнитофона. Лишь книги, часы, пустые пыльные шкафы да сохнущие, заброшенные растения – все выглядело как декорации в спектакле плохого режиссера, который не позаботился придать им хотя бы минимум реалистичности.
Паляев внутренне содрогнулся, пытаясь представить, как живется здесь Феликсу. Чем он занимается, что делает? Часами сидит в кресле, глядя в узенькое оконце? Перелистывает свои книги? Жарит рыбу на прогорклом масле? Спит на этом продавленном диване, уткнувшись носом в обивку? И так – недели, месяцы, годы.
– Эй, брат, ну-ка, взбодрись! – Феликс появился в комнате, держа в руках початую бутылку коньяка и две рюмки. – Мой коньяк, пожалуй, одна в доме вещь, которую годы не портят, а украшают. Присаживайся вот здесь.
И он кивнул на стол, как будто были еще какие-то варианты, чтобы присесть и выпить.
