скачать книгу бесплатно
Но он не любит стихи. Он отвернулся, когда она стала что-то воодушевлённо читать ему. Артур делает вид, что ему неинтересно. «Но делает ли он вид или…?» – спрашивает себя Нина и вздыхает. Она влюбилась в него очень давно и пообещала, что когда-нибудь Артур тоже полюбит её. И сколько теперь ей нужно мужества, чтобы говорить себе такие страшные вещи.
Не любит. Всё равно. Не интересна. «А, наверное, не интересна и в самом деле» – в слезах восклицает Нина, заваливается на пол и начинает плакать. Всё, что ей так и не удалось выплакать за эти годы, лезет наружу. Она – по обыкновению своему – забивается в самый дальний угол и, словно маленькая крыска, начинает тыкаться носом и пищать. Затем её горло разрывает крик, полный ненависти и отчаяния.
Она кричит, что тоже хочет быть значимой именно для него. А потом вспоминает, с какой лёгкостью он говорил о расставании, как ласков был с другими и как надменно проходил мимо, смотря поверх её головы и даже не думая задерживаться в её обществе. Слёзы высохли. Нина засмеялась, ей стало весело. Отчего-то после таких приступов гнева всегда смешно! Но смех прервал приступ тошноты, рвущийся откуда-то из глубин её маленького тела.
Ей под руку попалось старое, пожелтевшее письмо, на котором можно было разглядеть отпечатки пальцев, слёз и даже грязи. Почему Нина не заметила его ранее, хотя упорно искала всё, что было связано с Артуром? Она раскрыла конверт нежными пальцами и прочитала письмо, написанное в каком-то приступе ярости, как будто дикий зверь готовился растерзать свою добычу. Нина опустила глаза и посмотрела на последнюю строчку. Но вместо «Ненавижу тебя, чудовище» читает что-то не то, другое, спустившееся к ней откуда-то сверху: «Какой же ты глупый и маленький мальчик. Просто дурак».
Божье крепко,
а вражье лепко
Нанося ущерб себе, мы всегда наносим ущерб другому, потому что мы лжём.
I Глава
– Кать, а Кать? – спросила вдруг Юля, покачиваясь на стуле и тараща большие серые глаза в зеркало.
– Не качайся, я говорю, – строго ответила сестра и посмотрела в окно так, словно хотела увидеть там что-нибудь очень важное.
Там постепенно вступала в свои права весна. Она улыбалась, хохотала в голос, наделяя жизнью цветы, деревья, маленьких букашек, ползущих по земле, и даже паучка, повисшего на подоконнике. Катя взглянула на него и, вся вздрогнув от ужаса, отвращения и страха, аккуратно его взяла. Девушка – ей было двадцать шесть – вспомнила, как пережила целую трагедию в такой же солнечный день. Тогда, вернувшись с прогулки, она обнаружила на своих вьющихся волосах мерно покачивающегося маленького паука и вскрикнула от ужаса. Сложно понять, почему она их так боится, но сколько ни пыталась, девушка так и не смогла побороть этот страх. Катя осторожно сняла его за паутинку с головы и, поднеся к окну, посадила на подоконник по ту сторону, надеясь, что он переберётся к какому-нибудь более привлекательному окну. Прошла всего секунда, и сильный, порывистый ветер унёс маленькое насекомое в неизвестном направлении.
Внутри всё сжалось от боли, тоски и, что греха таить, чувства вины. Катя представила, как этот малыш ударится о каменную стену и разобьётся вдребезги. Долго она ещё смотрела вниз в надежде увидеть доказательство его жизни. Оплошность! Оплошность! Боже мой! С каким трепетом мы порою относимся к жизни, притом совершая глупейшие поступки. Катя плакала, долго и безудержно, сходя с ума от чувства вины: «О, лучше бы там была я! Бедный паучок. Что я наделала!». Впрочем, я не могу быть убеждена в полной мере, что это не было природное женское притворство.
А потом, спустя пару часов, в гости зашёл Женька Чарвинец, школьный товарищ, который учился на биологическом. Кажется, он изучал особенности жизни насекомых, но Катя никогда не вникала в этот вопрос, потому что её саму насекомые интересовали очень мало. Женька иногда заглядывал на чай и помогал с математикой её племяннице, если та была в гостях.
Именно в тот солнечный день, когда Женя появился на пороге, по привычке снимая свою красную смешную панамку и протягивая полкило конфет, Катя и объявила трагичным, загробным голосом: «Я убийца». Женя испуганно оглянулся и спросил:
– Где труп? В пруду или пока только в кладовке?
– Не смешно! Я убила паука.
– Пауков же нельзя убивать – примета плохая.
– Я не специально. Я посадила его за окно, а сильный ветер унёс его, и он разбился.
– Он не разбился…
– Разбился! – чуть ли не рыдая, перебила его Катерина.
– Насекомые не разбиваются.
– Как? – удивилась она, храня в груди какую-то маленькую надежду.
– А так… Маленькая масса тела, имеющая обтекаемую форму, помогает им безопасно приземляться, падая, скажем, даже с пятнадцатого этажа. Так что ты можешь быть спокойна. Но больше так не делай, а то он простудится! – засмеялся Женя, а Катя разрыдалась ещё громче, бросилась ему на шею и долго судорожно тряслась. – Спасибо, спа-си-бо, – только и доносилось из её груди.
II Глава
– Катя! Ау! – закричала Юля чуть ли не в самое ухо, внимательно разглядывая задумчивое лицо старшей сестры, – ты там что, уснула?
Девчонки переглянулись и снова посмотрели за окно. Небо было синим и, казалось, блестело от солнечных лучей. Во дворе бегали мальчишки, играя в баскетбол и время от времени промазывая мимо кольца. Кто-то расстраивался, кто-то ругался, кто-то успокаивал – как и в любой компании. Пролетела белая птица, которая, видимо, радовалась возможности покачиваться на ветру, только расправляя крылья. Долго и с трепетом можно было наблюдать за этими красивыми движениями.
– Ну, так что? – спросила Юля ещё раз с каким-то нетерпением, свойственным только подросткам.
– Что? – не поняла сестра, потеряв нить разговора.
– Можно я пойду?
– Не пойдёшь. Математику решай, гулёна.
– Беспредел! Я маме нажалуюсь! Да и вообще… Кто ты такая, чтобы мне указывать? Захочу и пойду! – Юля топнула ногой.
Младшей сестре Катерины было пятнадцать. Это была красивая девушка с длинными, светлыми косичками. У неё был курносый носик и большие серые глаза, которыми она постоянно хлопала. В силу возраста, видимо, румянец никогда не сходил с её лица, а вот улыбалась она редко. Юля играла на пианино, поэтому её виртуозные пальчики можно было узнать из тысячи. Роста она была невысокого, метр шестьдесят, но зато быстрая и бойкая.
Катя любила её и смотрела на неё с тревогою, с какой-то нежностью несостоявшейся матери, но безумно заботливой сестры. Не каждая сестра может любить так ласково и тепло – только та, которая выносила на собственных руках чужое чадо; которая ночей не спала, слушая мерное дыхание и молясь о маленьком существе; которая перебирала крошечные ручки и плакала вместе с ней. Сама кровная связь не всегда подразумевает близость. Иногда близкие люди оказываются нам чужими и далёкими, а совершенно случайные – ближе всех. Вот оно – родство по душе. Так и должно быть, но бывает не у всех. Чаще всё обиды да претензии, взаимные уколы да требования, а ещё… то, что мы называем ярмаркой тщеславия. Катя любила свою сестру именно так, потому что их соединяли годы душевного тепла, потому что ради неё она перестала кричать, одёргивать, злиться. Будучи девочкой, Катюша часто вздыхала и переводила дыхание, стараясь увидеть то, что крылось за непоседливостью и мельтешением. И Юля приходила, забиралась на руки, теребила волосы, просила чаю, а сестра в ответ вздыхала: наверное, когда-нибудь она поймёт, но не сегодня. И теперь Катя понимала, для чего это было нужно. Теперь Катя видела, что настоящая любовь не даётся просто так, она растёт, преображается, усиливая наши собственные чувства и делая жизнь либо невыносимой, либо прекрасной, как вишнёвые сады.
Теперь Юля стала большой. Точнее – она мнила себя таковой. Девочка училась на тройки и жевала жвачку. Вставляла своё слово через каждые пятнадцать минут, никого не ставила в авторитеты, никому не верила и сама всё знала, могла даже, если честно, какому-нибудь пятидесятилетнему мужичку разложить всю жизнь по полочкам, как она думала, лучше любого психолога.
Но, несмотря на этот юношеский максимализм, сестру девушка любила больше всех. Иногда Юля, подсаживаясь к Кате, говорила нежным, тоненьким голоском: «Ты самая лучшая. Спасибо, что ты есть». А потом они почему-то плакали, обнявшись, видимо, вспоминая что-то важное – каждая своё, потому что, как ни крути, у каждой женщины свой жизненный опыт и своя особенная боль. Старшая целовала младшую в лоб, а та морщилась и нежно смотрела в глаза сестры. Вложенная душа всегда возвращается сторицей. Настоящая любовь не бывает незаметной. Настоящая любовь не остаётся безвозмездной.
– Отпусти. Он хороший, правда, – Катя в ответ недовольно сморщилась, потому что видела этого Юру, и теперь, конечно, боится за сестру, но подростковое упрямство – вещь непобедимая.
Катя долго молчала, но вдруг тихо-тихо, с усилием как будто, сказала еле слышно:
– Иди.
– Правда?
– Да. Иди.
Юля только дважды похлопала большими глазами, а затем помчалась навстречу своему, как ей тогда казалось, большому счастью. Она бежала, мчалась, словно волчок, веселилась, познавая всю прелесть юности, пока сестра, в тревоге и страхе, вздрагивала от каждого шороха. На сердце у неё было неспокойно, но это бывает, с этим нужно смириться. В любви мы часто тревожимся за тех, кто нам дорог, но разве можем на что-нибудь повлиять? Кате хотелось верить в лучшее ещё больше, чем Юле, но она сильно сомневалась в возможности этого.
III Глава
Прошло, наверное, месяца три с их последнего разговора, когда счастье впервые дало трещину. Прежде чем читатель сделает все выводы относительно возлюбленного Юли, я скажу пару слов не то чтоб в его оправдание, а, наверное, в оправдание юности как таковой. В этом удивительном возрасте, конечно, любой проступок может стать трагедией, но всё-таки виноват ли кто-нибудь один? Бывает ли так, что ангел забрёл не на ту тропу, или всё-таки и здесь прячется внутренний зверь, до поры хорошо замаскировавшись? Я не претендую на роль адвоката ни в коем случае, но вижу, быть может, что не всё так однозначно и несправедливо, как может показаться на первый взгляд. И это единственная причина моего вмешательства в повествование. Всё-таки, если быть честными хотя бы перед самими собой, то нельзя не сказать о неизбежности разочарований юности хотя бы потому, что незрелая личность, полная грёз и мечтаний, не может построить глубоких отношений. Ещё пока не то время: не было ни боли, ни смирения, а значит, и любви познать в полной мере, наверное, не довелось.
В один из осенних дней Юля вернулась домой очень поздно, как будто в воду опущенная, печальная, грустная, подавленная, ссутулившись и избегая любого контакта. Быстро раздевшись, она хлопнула перед носом сестры дверью и заперлась на ключ, не желая ни о чём говорить. Катя слышала грустную музыку из-под этой закрытой двери или вообще полную тишину, а затем там, в этой пустоте, рождались какие-то всхлипы, перерастающие в рыдания, которые знаменуют первую юношескую боль.
Старшая сестра подошла к двери и прислушалась. Внутри у неё всё перевернулось от этих слёз, стало тяжело так, как будто это её личная боль разрывала сердце, как будто это она сама не могла ни есть, ни спать. Она иногда стучала, но в ответ была тишина. Юле сложно. Ей пятнадцать. Всё понятно: в этом возрасте редко бывает без ошибок и сердечных шрамов. Ведь все мы люди и, прежде чем получится без ножевых, придётся выпить жизни чашу, а потом уж на всё посмотреть с улыбкой и старческой мудростью.
Наконец Юля вышла из своего убежища и тихо сказала, заходя на кухню и подсаживаясь к столу: «Налей, пожалуйста, чаю. А ещё поесть что-нибудь будет?». И Катя мгновенно встала, налила чай, достала из укромного уголка еле тёплые котлеты, чёрный хлеб и небольшую кастрюльку из холодильника, а затем села слушать.
Сестра долго и с надрывом говорила, как когда-то и Катя говорила ей. И теперь она будто бы чувствовала себя виноватой за то, что Юля идёт по её следам. «Нужно было молчать, – подумала она, – тогда бы, может, всё по-другому было». Впрочем, это только надежды. Чувства никуда не запрёшь. Юля обняла сестру и спросила:
– Я же люблю его. За что?
– Такова жизнь. Такое бывает.
– Он говорит, что я во всём виновата и люблю его недостаточно. Это правда?
– Нет.
– А ещё говорит, что он самый лучший и без меня может. Тоже правда?
– Нет.
– А ещё слышать не хочет о моих чувствах, толкается и говорит гадости, смеётся надо мной и всё про других мне говорит без конца. За что?
– Потому что идиот.
– Не идиот!
– А кто?
– Ну… не знаю, – вдруг вздохнула Юля и расплакалась.
«Ей больно, – с сожалением подумала Катя, – она не знает, что делать. Она не хочет никакой любви. Да кто ж её хочет? Это мясорубка, на выходе из которой ты фарш. Но вот тебя затянуло – и баста!».
Катя потрепала сестру по плечу и подлила кипятку в чашку. С тревогой она посмотрела на неё и вспомнила, как та семь лет назад терпеливо слушала её миниатюры, написанные в полночь. Юля тогда не выказала нетерпения, а легла на диванчик, закрыв глаза и вслушиваясь в каждое слово. Отчего это так, что мы можем защитить человека от всего, кроме любви, чувств и разочарования?
Последний солнечный луч исчезал с кухни, стремясь куда-то убежать, возможно, ища более безопасное и приветливое место. Небо темнело, воздух становился холоднее. Нужно было закрывать окно и включать свет. Катя села напротив сестры и попыталась улыбнуться: «Ну же, солнышко, не грусти! Я люблю тебя!».
– Каково это, скажи?
– Тяжко, Юленька.
– Но ты же живёшь, ты же как-то вертишься, улыбаешься, смеёшься, весь мир любишь. Почему ты не озлобилась из-за него?
– Это сложно объяснить, – вздохнула Катя.
Она чувствовала, что ходит по льду, что ей нельзя уходить в какую-то из сторон, и тогда она сможет, балансируя, жить счастливо и спокойно. Этому она и училась.
– Ну, попробуй. Ведь мне, кроме тебя, некому помочь. Ты одна… Одна знаешь. Все остальные советуют, да не то. Чувствую, что не то.
И Катя рассказывала. Рассказывала, как могла: с душой, с любовью, с нежностью – так, чтобы не ранить чужого сердца, да и своего не растормошить. Она говорила мелодично, словно подбирая каждое слово, как подбирают краски для написания картины:
– Понимаешь, Юляш, человек порочен. Не только другой, но и мы сами… Мы с тобой тоже. Для нас любовь – это слишком смело. Это подвиг, как, допустим, дать отрубить себе руку. Никто не хочет называть себя трусом, даже если боится. Никто не хочет сознаваться, что не умеет любить. Вот и называем любовью мы всё подряд. Книжки детские читаем, сказки, и там про любовь. Помнишь нашу любимую?
– Спящую Царевну? Ту, которую ты мне читала перед сном в тихий час?
– Именно её, – улыбнулась Катя.
– Конечно, помню!
– Вот зря читала. Там ведь всё не так. Все мы любим спящих людей, целуем их, иногда даже спим, а не помогаем им проснуться. Понимаешь?
– Не-а, не понимаю…
– Жизнь – это баланс между угодничеством и высокомерием. Любовь – найти этот баланс. Я годы прожила, мотаясь из одной крайности в другую. То я его ненавижу за то, что он натворил со мной, то люблю и готова забыть всё это хоть сейчас, а потом обратно. А на самом деле это страшный грех, преступление. Если ты сумеешь быть ласковой и жестокой одновременно, то это и будет любовь.
Юля молчала и смотрела на сестру с лёгким прищуром.
– Не понимаю, – наконец вымолвила она.
– Ну, смотри, – воодушевилась Катя, – в той сказке принц поцеловал красавицу, которая спала и выглядела как сущий ангел. Но что у неё внутри, кто знает? Чем она живёт? Как часто ревнует и говорит гадости? Может ли ударить? Может ли предать или обидеть? Принц не знает. Он разбудил её тело, но мы так и не узнаем, пробудил ли он её душу и сможет ли он принять её такой.
– Точно! Кажется… Кажется… Ты хочешь сказать, что мы любим человека, не зная его, а узнав, начинаем ненавидеть?
– Да… И в этом виноваты мы сами.
– Почему?
– Как почему? Разве не мы всё прощаем этому прекрасному ангелу, который спит блаженным сном? Разве не мы обещаем любить безвозмездно и вечно? Разве не мы клянёмся никогда не обижаться и не злиться, нести этот свет в мир и быть по-рабски преданными?
– Мы…
– И даже тогда, когда об нас вытирают ноги.
– Да.
– И даже тогда, когда нас посылают матом.
– Да…
– И даже тогда, когда с нами не хотят говорить о чувствах и оставляют одних.
– Да, – в третий раз вздохнула Юля, – но что же делать?
– Наверное, именно этот вопрос и есть самый важный среди всех вопросов бытия.
Как будто в доказательство этой мысли в доме напротив зажёгся свет. Голоса за окном смолкли. Теперь весь мир был готов услышать самую важную в жизни вещь – важную для каждого из нас, но чудовищную своей прямотой:
– Бросить, позволить утонуть, умереть, сгнить заживо.
– Что? Катя! – вдруг осуждающе воскликнула Юля, приподнимая свои красивые брови.
– Шучу, шучу, – усмехнулась сестра, – но в корне, в общем-то, я серьёзно. Любить – это значит, отвесить человеку оплеуху, а не сюсюкаться. Для любви нужен жёсткий, хладнокровный характер. Иначе тот, кого ты любишь, погибнет и сгниёт в этом дне сурка.
– Как это поможет? Я думала, спасает бескорыстие.
– А это и есть бескорыстие. Тебе ничего не надо. Держа твою страдальческую руку, он утянет тебя на дно, и ты захлебнёшься в этом болоте. Выплыть можно, не имея ни малейшей надежды на жалость. Брось – и это будет истинное проявление любви.
Всё замерло. Мир призадумался. Катя обняла сестру, закрыв глаза. А та так глубоко вздохнула, как будто была не согласна с таким устоем жизни. Но что же тут поделаешь?
Целая Вселенная
I Глава
«Я столько раз клялась молчать, полагая, что это чувство – обуза, ненужная трата времени и груз, но оказалось: грузом была я».
