скачать книгу бесплатно
– И много?
– Не так чтобы много. Сняла со счета уже здесь.
– Девка моя! Это ж деньги миллионерские! Да я ж теперь по ночам спать совсем не буду!…
– Тетя Кать, ты это брось. Давай сделаем так: надо пересыпать в другую банку кофе. У тебя есть большая стеклянная банка? А положим деньги в эту жестяную банку, и ты спрячешь ее.
– Да дома-то нельзя! Все здесь на виду! А еще варнаки эти!
– Тогда зароешь ее в огороде. Может, за баней. Да, лучше за баней. Надо будет на расходы, я тебе скажу – ты достанешь. Менять будем в городе. В банк, думаю, не стоит класть. Тратить надо.
– Дак я и не знаю, как их в руки взять! Они ведь мне руки сожгут!
Катя присела на свой стул, ноги отказывались держать ее.
– Неужели такие деньги можно истратить? – у нее в голове все что-то мельтешило. Например, вопрос: как можно заработать такие деньжищи? Но она не задала его племяннице – постеснялась.
– И не сомневайся – истратим! – смеясь, заверила Лора.– Я приехала тратить деньги! Тебе, например, что нужно?
Катя задумалась.
– Красочки бы прикупить… Могилки не ухожены.
– Дело святое. Купим. Ты посущественнее говори.
– Красочки опять же для заплота, да шиферу, – крыша у нас прохудилась. Вовка говорит, надо обшить дом-то снаружи тесом, а то ведь дом-то наш горчаковский старый. И рубленые стены теперь холод пропускают. Быстро остывает, вот что… Топишь, топишь, а дом уже такого тепла не держит. А зимы-то у нас… помнишь? В этом годе раза два до сорока доходило, с метелью. Так выдувало под утро все наскрозь!
– Понятно, тетя Катя, отремонтируем. Ты сходи в контору, мужиков собери, кто этим делом занимается и, пусть начинают, хоть завтра.
– Да это ж деньги большие, девка моя!
– Разве это деньги! Слушай, а может, мы тебе лучше новый дом купим? А? Или построим? Давай построим, а?
– Да что ты! Что ты такое говоришь!.. Нет! Нет! – это «нет», она словно отчеканила. – Я отсюда не выйду. Только ногами вперед… Нет, нет… Ты посмотри … – она потянула племянницу за руку. – Ты посмотри… Эта печка кормила нас в войну. Здесь свадьбу нашу с Петей делали. Здесь твоя бабка Ольга помирала, видишь выщербину на матице от топора. А в этой комнате, на этой самой кровати, тебя родители зачали! Сюда привел брат Полинку-то. Здесь история нашей родины. Какая никакая, а своя! Сколько здесь произошло. И все помнят стены наши, зеркало это, окна… Ночью проснусь, глаза открою и вижу картины жизни нашей. Прямо настоящие картины. И понимаю, какая в них ошибка произошла. Понимаю, как надо было поступить тогда. Да ничего уже не воротишь.
Катя помолчала, поозиралась на родимые свои стены, крупная слеза драгоценной росинкой выкатилась из ее глаз.
– Не уйти мне от этого, срослась я с воспоминаниями. Прохудившиеся ребра этого дома, как мои ребра… И сколько уже мне осталось. Зачем менять?
Лора в душе согласилась с теткой. Согласно кивнула.
– Ну, ладно. Отремонтируем дом, теплый будет. А тебе что надо купить, дорогая ты моя, старуля?
– Да больше мне ничего и не надо! Что мне надо? Шуба у меня еще хорошая, цигейковая. Перед пенсией как раз покупала. Двадцать годков… с небольшим… назад всего-то. Она ж вечная шуба эта! – Для убедительности воскликнула Катя, проследив за ошалелым взглядом племянницы. – Шапка есть. Хорошая, меховая. Лиса – корсак. Петя еще ее подстрелил. А, нет, вру, – на рыбу выменял. Сапоги я больше не ношу, ноги-то посмотри, ни в одни сапоги они не войдут, мои бедные ноги! В валенках мы здесь передвигаемся и по снегу и по горнице… И то куда ходить – до магазина и обратно. А в этом годе – метели да метели. И никуда я не выходила, к корове только. Благо, двор по-зимнему, у нас крытый.
– Тетя Катя, ты хочешь отдохнуть? Поехать в санаторий, к морю теплому?
– Какой санаторий? Лето на дворе! Вот наш русский санаторий! Картошку ныне рано посадили, скоро надо окучивать. Жук еще этот проклятущий, американец ваш…
– Колорадский?
– Ну, и сволочь я тебе скажу! Взялся на нашу голову. Не повыведешь, ну Кащей Бессмертный! А помидоры, огурцы вырастить надо, потом солить, да варенье варить… У меня же заготовки в августе начнутся, самый сезон. И весь сентябрь – к зиме надо готовиться. Ранеток, думаю, в этом году много будет. Смородины. Ой, и сладка же у меня смородина! Помнишь? Я ее на наливочку!.. Я бы еще и в лес за грибами сходила. Может, сходим?
– Сходим-сходим! Грузди – вот где песня! В Америке таких совсем нет. Да и в Европе не знают что это такое! Шампиньоны одни.
– Только трудно мне нагибаться. Но пацанов еще пошлю за грибами-то… А мы с тобой давай, да, вместе… Как без груздей зимой? Эх, девка, что такое соленые грузди со сметанкой, с деревенской, да со стопариком самогоночки? А!..
– Помню, Катя, я все помню.
Она сказала это и словно захлебнулась. И только сейчас до нее дошло, искрой мелькнуло, как она любит это все, и как она страдала, там, в добровольно выбранной ею иноземщине, именно от отсутствия этого самого простецкого, родного до задыхания – запаха сенок, вместивших все ее детство, – аромата копченого окорока и какой-то пьяной прели, перебиваемой ароматом корицы, которую тетя Катя добавляла в пряники и сохраняла в огромной кастрюле, здесь в сенках…
Она передернула своими красивыми плечами, тряхнула рыжеволосой головой, сбросила поволоку ностальгических чар.
– И огурчики малосольные твои, и сало. И самогоночку! А ты знаешь, в Америке еда – какая дрянь! Хлеб, ну просто вата. Мы там жирность смотрим на всех продуктах, содержание холестерина… Ты знаешь, все написано на упаковках. И вот покупаешь, и представляешь, изучаешь! И врач тебе постоянно бубнит про это, мол, контролируйте уровень холестерина, если хотите жить долго. Представляешь! Как будто жизнь только от холестерина зависит!
– Правильно, вам ведь нечего делать. А у нас работы невпроворот. К врачу-то некогда сходить. Да и врача у нас в Новокаменке никакого нет. В город надо ехать. А когда? Некогда. Все по старой памяти так ко мне и бегают, перепутали меня с мамой, вот я и помогаю. Получается, что я тут главный врач.
– Понятно, раз ты медработник. А отдыхать так и не научились.
– Нет, Лорка, нет! Ты же помнишь, местком всегда мне путевки в Геленджик выделял, в Сочи только три раза ездила, на озеро, как его… конфеты даже такие были… Рици!.. Еще раз в Крыму была, на экскурсии в ботаническом саду удивительном. Я даже живую обезьяну видала! А еще в горах была, санаторий «Просвещенец» назывался рядом с Медео – катком в Алма-Ате. Красота, источник серный. Разве мало? – Катя была убеждена, что напутешествовалась она вволю. И Лоре стало жаль ее огорчать.
– Жили-то мы все же неплохо. – Продолжала она с убеждением достойным всего ее поколения.– Теперь, – хуже. Не посади я этот огород, – варнаки мои, чем будут кормиться зимой? И без коровы никак нельзя, и без поросят.
– И без курочек…
– И без курочек. И без уточек. Натуральным хозяйством мы живем, Лорка, как родители наши. Все на круги своя вернулось. Одна ты птицей вылетела. – Катя вздохнула. – А если бы не вылетела тогда?
Лора пожала плечами.
– А если б не вылетела, наверное, была бы обывательницей маленького сибирского городка. Вот кем я была бы. Толстой, рыхлой, больной теткой. Старой хозяйственной сумкой! Вот как я сказала, лихо, да? И был бы у меня муж алкоголик, которого я бы лупила этой… забыла, как она уже по-русски называется… ну, деревянная такая, тесто катают?..
– Скалкой! – подсказала тетя Катя.
– Ну, да, скалкой. Нет, у меня и здесь было бы сейчас, пять мужей!
Они долго до слез смеялись.
– Да, нет же, у меня здесь не могло быть пять мужей, потому что я одного бы уже точно грохнула, терпения бы у меня на русского идиота не хватило. И пошла бы в тюрягу, как дядька Лешка. Кстати, как он?
– Сидит. Сидит себе. Невинный десять лет отсидел, опять сидит. – Вздохнула Катя.
– Так и невинный? – не поверила Лора.– Хотя здесь все возможно. Непредсказуемая наша… ваша страна. Это все знают.
– Ты ведь эту новую историю не знаешь. Не писала я, – больно противно все это. – Катя даже сплюнула с досады. – А все Серега – подстрекатель. Ну, потом расскажу. Не сейчас.
– Неужели все такой же Серега?
– А Сереге море по колено. Увидишь еще, может к вечеру прибежит. Обычно, завидит машину Вовкину, и бежит, сигарет стрельнуть, да может, чем разжиться. Вор теперь, вор! Настоящий вор! Глаз с него не спускаю, когда здесь ошивается. А все же и его, выродка, жалко. Братка, все-таки, родная кровь. Кстати сказать, Вовка к вечеру подъедет. Батюшки! – спохватилась Катя. – Праздник у нас седни, Лорка! Пора курам башки отрубать, да к вечеру на стол накрывать!
– Праздник, так будем праздничать! – согласилась Лора.– Ну, что, пойдем в огород банку прикапывать? Пока Вовка не приехал, да Серега не прибежал.
– Скажешь тоже, – прикапывать! – снизила голос до шепота Катя. – Закопаем, это же клад самый настоящий. А потом в магазин пойдем, а то даже бутылки у меня в запасе нет. Да и откуда же мне было знать, что Лорка нагрянет?!
– А я зачем? Схожу сама в магазин. Интересно ведь.
5
Катя и тогда уже изумлялась Лоре. У нее еще тогда возникало ощущение, что эта дерзкая, красивая девочка знает нечто такое, что от нее, взрослой женщины, навечно скрыто в потемках жизни.
Семейство Горчаковых держалось на традициях старины. Воспитание было деревенское, трудовое. Жили трудно, работали много на деревенском подворье и в совхозе. Глава семьи Максим Горчаков пал на войне в самой жестокой Сталинградской битве, и Ольга Петровна одна поднимала детей своих.
На досуге она любила делать бумажные цветы. Часть продавала в базарный день, а непроданные раздаривала. Это доставляло ей радость. Брали у нее цветы для свадеб и похорон, для украшения икон. Про Ольгу Петровну в Новокаменке ходили разные слухи, мол, колдовка она, страшная женщина. Но если беда случалась – бежали только к ней. Да и к кому же бежать в Новокаменке? Она и кровь шепотком останавливала, и раны глиной залечивала, и заговорами пользовала и травы собирала, и кости в бане правила и повитухой была. Самых тяжелых на озеро водила, в такие места, которые добрым словом не вспоминались. И ведь выхаживала.
Катя первой в семье получила среднее медицинское образование, все с легкой руки своей матери. Мать дала ей благословение свое. И пошла Катя, пошла по этой тропинке. Шустрая, для всех любезная, яркоглазая и улыбчивая, на доброе слово ответная – скоро уже Катя стала душой роддома. С ней было спокойно, весело, и бабоньки рожали с шутками да прибаутками Катенькиными легко. А если не получалось иногда, Катя тут же посылала машину за своей матерью – деревенской повитухой. И главврач молчаливо одобрял. Катя сама ему сказала: «Вы не опасайтесь дурного, я понимаю, что в горздраве правильно могут не понять. Но мамаша моя им роток на замок прикроет. Они, начальство, и слова поперек не пикнут. Знает она как это делать, по-своему, по-знахарски. Нам ведь главное, женщину спасти с дитем».
И главврач соглашался. Да и ни разу Ольга Петровна не подвела.
Ольга Петровна скоренько приезжала, благо Новокаменка была рядом с городом, в десяти километрах всего – роженицу осматривала и, пошептав что-то, начинала живот править. И любо-дорого у нее получалось.
Алексей с Сергеем – младшие Горчаковы после армии немного поработали в городской электросети, это уже когда она вышла замуж за Петю Кудинова и переселилась в пригород, получив первую свою отдельную квартирешку без удобств у Мещанского леса. И как-то быстро их беззаботная юность закончилась.
Катя душевно была связана с Алексеем, он был ласковым, заступался за Катю, не выгонял, когда в детстве она цеплялась к мальчишеской ватаге всегда устремленной в какой-то дальний поход. Катя-мальчишница и на лодках плавала по старице за кувшинками и по глинистым оврагам вслед за младшими пацанами бегала нянькой. И в лес они ее с собой брали.
А с Сергеем их мир никак не брал. Серега был хитрый, драчливый, всегда держал что-то себе на уме. Серега первый раз в колонию за воровство голубей попал. Ольга Петровна слезно просила хозяина голубей не доводить дело до суда, пожалеть мальчишку. Да не пожалел он. А как Сереге вернуться через четыре года, хозяин-то тот голубиный иссох весь, так сильно заболел. Говорят, на коленях приползал он к Ольге Петровне, прощения просил. А она лишь сказала: «Поздно».
Потом еще была ходка – за ограбление магазина. Тоже больше озорство, чем ограбление. Сторожа попугали, подкоп начали делать. Мальчишество какое-то. Ну, а потом Сереге надоело все. Он решил, что больше не пойдет туда и матери слово дал. Друзья, правда, были те же, – выпивохи и неудачники, и так жизнь его понеслась напролом… Но слово сдержал. Правда, колея его становилась все уже и уже. В сорок лет он потерял человеческий облик, и стал больше походить на собаку Шарика, скитающегося по деревенским дворам. Прибился к одинокой бездетной бабе, доярке Валентине, залетной птице в этих краях – только она и могла его выдержать. Может, глупа была. А может, так невыносимо нуждалась ее душа хоть в чьем-то участии.
Ольгу Петровну изводили они вдвоем с Алексеем, который к тому времени тоже сделал одну ознакомительную краткосрочную ходку за мелкое хулиганство. А потом, в канаве под окном дома Горчаковых вытаял весной труп подружки его, разбитной бабенки все из той же компании неприкаянной молодежи, которая, как короста на теле общества появляется откуда ни возьмись, и всем демонстрирует эту свою грязь, как достоинство. Не нравится вам, а все равно смотрите! А нам нравится, быть грязными и веселыми, счастливыми и любвеобильными, смелыми и дерзкими. И все тут.
Алексей клялся на суде, что не убивал. Но десять лет отвесил ему прокурор, и бывай здоров, Алексей Максимович! Ольгу Петровну удар хватил, Катя забрала ее к себе в город, ухаживала за ней, пока та не померла. А помирать попросилась в Новокаменку, в свой дом, на родную кровать, и помирала Ольга Петровна трудно. Еле слышным голосом шептала, всю горчаковскую линию перебрала. У всех прощения просила. А особенно у Полинки с Лорой. Кате кривым пальцем грозила, передай, мол, грешна перед ними я – сердцем не приняла… Да если б только это! Испортила бабу и через нее девку. Как бы род наш горчаковский с моего греха не повывелся бы на нет…
Бориса похоронили в цвете лет – умер от рака желудка. Полинка, подружка ее драгоценная тогда тоже лежала смертельно больная, – ее доканывал цирроз. А с чего бы ему взяться? Полинка, может за всю жизнь, десять рюмок водки выпила.
И не то, что Кате было невдомек, а как на мать свою родную грешить будешь? Нет, Катя в то время отказывалась даже думать об этом. А с Лорой в это время случилось то, что должно было случиться по всем известным и неизвестным законам. Сбежав из дома, от своих разочарований, она уехала к черту на кулички на Балтийский берег, такой далекий, что и представить ее местопребывание никак нельзя было. И весточки никакой о себе годы не давала. Словно канула…
– Дочушка, вот что… – уже хрипела Ольга Петровна. Глазницы ее были черными, веки поднимались тяжело, нос заострился. Крепкое тело выболело – кожа да кости остались. – Топорик – то вбей в матицу, освободи мою душу…
Катя вбила. Но мучилась Ольга Петровна еще целые сутки.
Катя слушала мать, и оторопь ее брала. Она понимала, что пытается выразить родительница скупыми своими предсмертными словами. Но последние ее слова были просты и благостны. Произнесла она их и прикрыла свои зоркие, некогда васильково – синие глаза:
– Век мой прошел, а дней у Бога не убыло…
6
Фаина Юсупова, в замужестве Найская, в прошлом участковый терапевт, входя в свой кабинет, на дверях которого висела вывеска «Врач, народная целительница Фаина», задержала взгляд на магическом шаре, стоящем на черной скатерти, покрывающей круглый стол посредине кабинета. Легкий укол в сердце почувствовала она, и это заставило ее приостановиться и замереть. С порога оглядела она свой кабинет, ощущая в его воздухе нечто необычное, не каждодневное.
Она сняла легкий плащик, повесила его на стоячую вешалку, где забытым с весны осталось красное кашемировое пальто. Мельком глянула на свое отражение в зеркале, и оно ей не понравилось. Она увидела слегка полнеющую женщину, с высокой грудью, одетую в аккуратную классическую блузку. Короткая стрижка молодила ее лицо со слегка вздернутым носиком и пронзительно-темными глазами. Лицо было несколько бледным, да и под глазами залегли лиловые круги. И губы, некогда полные и яркие стали терять контур.
Она вздохнула, заметив про себя, что ее сверстницы выглядят куда хуже. Ей же весной исполнилось сорок пять, и она вполне могла гордиться тем, как выглядит. При ее – то заботах! Но о заботах в это чудесное утро думать ей совершенно не хотелось.
Она прошла к окну, подняла жалюзи и поздоровалась со своими пиявочками. В трехлитровых банках на окне, среди раздолья цветов в керамических горшках, спали ее любимые пиявочки – помощники. Страсть к гирудотерапии пришла к ней еще в институте, она отдала ей долгие годы, пользуя больных старушек на своем участке, когда работала участковой. Эти пиявочки сделали ее знаменитой целительницей, и только благодаря им, она решилась расстаться с государственной медициной, выйти на свой, самостоятельный путь народной врачевательницы с институтским дипломом.
Несколько минут она наблюдала за тем, как движутся, потягиваясь и играя, эти удивительные существа – божьи создания. И тут снова почувствовала, как тончайшая игла уколола ее в сердце. Она подошла к своему столу, зажгла светильник и благовонные свечи. Села, успокоив сознание, остановила свой взор на магическом шаре. Ждала она недолго: рыжеволосая женщина, кружась и улыбаясь, протягивала тонкие руки к солнцу. Разглядела она и знакомый рубленый домик, утопающий в сиреневых кустах палисад.
«Вот оно, что! Лорка, и надо же, здесь! Или собирается?..»
Стук в дверь прервал поток, готовых вот-вот нахлынуть воспоминаний. Фаина Резвановна, едва справившись с чувствами, открыла дверь. На пороге стоял Аркадий Эрастович Цишин.
– Здравствуй, Ангел мой! Ты свободна? Я вот забежал, на минуточку, поздороваться…
7
Мэр города Кручинска Александр Николаевич Халетов привычно перебирал свою почту. Утро – с половины восьмого до половины девятого, он отдавал чтению поступивших с вечера бумаг и утренних газет, которые сам покупал в киоске возле здания мэрии.
Все было как всегда в это погожее майское утро. Секретарь, строжайшая Дарья Ивановна войдет с чашкой дымящегося кофе со сливками ровно без пятнадцати девять. В девять короткое совещание, а после начнется настоящая свистопляска, не то кадриль с выходом: звонки, встречи, поездки и разного рода неожиданности…
В течение часа он подписывал бумаги, находясь в полной тишине. Никто не имел права его трогать, это было его время. И радио тоже было выключено. Достаточно газет. Для городка с населением в тридцать тысяч человек пять изданий, пожалуй, чересчур. А главное, качество информации, на его взгляд, никуда не годилось. Люди, как взбесились с этой пресловутой свободой слова! Все ринулись в журналистику, – танцоры и инженеры, туристы и экономисты, почему-то решив, что хлеб этот очень легко намазывается маслом, да еще и икрой сверху. Впрочем, он понимал, что не только ради куска намазанного маслом. Душа провинциала, дождавшаяся своего часа, требовала самовыражения, и те, кто по русскому языку в школе имели хотя бы тройку, дружно ринулись в газеты, на радио и телевидение – слово свое сказать, себя показать. Те, кто ни разу в жизни не написали и строчки, и представления не имели о том, что это такое – журналистика, назвали себя редакторами газет с вызывающими названиями типа «Ва-банк», «Новый взгляд», и пишут теперь, черт знает, что пишут! А, главное, все газеты, как раздраженные собаки, лают из каждой подворотни – одно и тоже!..
Но все хотят урвать свой куш. И все хотят чем-то удивить и обязательно напугать. Вот якобы медицинская газетка, – на те, вам, здрасьте! – ее настойчиво подсовывают ему, уже в который раз. Чтобы одобрил, заметил. А что здесь можно одобрить? Создана она, понятно, для рекламы фармапрепаратов, ведь аптек в городе видимо-невидимо – вот аппетит у учредителей и разыгрался. Коммерческий проект, только и всего. Информация из Интернета уже была проглочена и вырыгана, ему не нравилось это слово, но лучшего он не нашел, – более солидными изданиями, и все равно из народной медицины лучше всех и от всех болезней лечит черная редька с медом! Ни одного реального материала из больницы о том, как люди болеют, страдают, что они думают в то время, когда жизнь укладывает их на больничную койку?
Или вот газетка «Вознесенский бульвар». Только в заголовках не пишут, какие мы умные! А уж, какие глазастые! На первой полосе свежего номера – репортаж с помойки, с впечатляющей иллюстрацией: бомж жрет колбасу. Понятно, протухшую. Жрет без церемоний, живописно расположившись в кабине брошенного ржаветь «Запорожца». Рожа, кстати, знакомая. Рожа страшная, уже почти не человечья.
Человеку, прожившему полвека в этом городе, трудно не узнать своих сограждан даже в таком виде. Это же его поколение. И бомж этот никак Пашка Акулов, однокурсник по механическому техникуму, исчезнувший из его поля зрения уже лет двадцать. Паша, Паша – вот что с тобой случилось!
Сердце слегка засаднило. Он вспомнил Пашку, его яркие некогда светлые глаза, русый чуб с отметиной слева – седым пятном с двадцатикопеечную монету. Харизма! Так теперь пишут во всевозможных новомодных статьях. Да, жизнь! Она движется по своим законам, заставляющим таких, как Пашка – непримиримых, гордых, обидчивых жрать с помойки в конце неустроенной жизни, а других – способных схавать и говно, если это необходимо для их благополучия, жировать в ресторанах, расплодившихся опять-таки в городе, как и аптеки. Господи, и рестораны и аптеки, это же чирьи на теле опускающегося общества, продающего за деньги теперь уже не душу, она давно продана, теперь уже свои органы – гнилые, пропитые!
Он отложил газету. Подумав так оскорбительно о ресторанах, вспомнил о своем. Вернее, о Верочкином. Ее хозяйство. Этот ресторан, как кость в горле раздражал многих, порождал массу слухов. Хотя они с Верочкой делали все, чтобы ресторан по определению, был просто хорошим кафе. Может, и не надо было покупать этот монолит да Верочка настояла. Очень уж ей хотелось. А теперь вся в хлопотах. Прибыль еще, когда будет, а забот полон рот у всех. Надо было купить что-то другое. Но что другое в этом маленьком городке? Магазин, где можно продавать одежду? Но Верочка совершенно к ней равнодушна к и до сих пор ничего не понимает даже в размерах.
Теперь вот, майся. А готовить она любила, фантазировала над праздничным столом, как настоящая художница – не только розочки из лосося и фаршированные помидоры в яичных шляпках, но и акулы из огурцов и пингвины из баклажанов, кактусы из соленых огурцов и банановые собачки украшали их семейные праздники на зависть друзьям и недругам. Учительницей ее с первых дней замужества была Степанида, гражданская жена и верная подруга Аркадия Цишина. Она открыла в ней кулинарный талант и многому научила. И так вдохновилась Верочка, что бросила педагогику и решила открыть ресторан. Подходящего, меньшего по размерам помещения не было, пришлось купить этот огромный типовой ресторан, похожий на гигантский аквариум. В кредиты влезли, но Вера Станиславовна смотрела вперед с оптимизмом.
Халетов снова вернулся к размышлениям о журналистах. Что хотели сказать, умники? Вы бы акцию какую-то сделали для несчастненьких, деньжат насобирали для брошенных детишек, защитили бы жен алкоголиков от риэлтеров, которые, как вороны, кружат над квартирами. Тьфу, ты! А мои же подчиненные, чиновники! Алчны до неприличия. Равнодушны до отупения. А ведь, сколько говорю на планерках, летучках, собраниях… Пожалейте слабого человека! Постарайтесь понять его характер, не отмахивайтесь от беды, с которой он пришел. Постарайтесь увидеть за этим тенденцию, чтобы предотвратить будущие проблемы. Защитите человека, хотя бы одобрением, пониманием, научением – вы сильные, властные. Вы обязаны. Именно вы обязаны помочь отчаявшимся, одураченным, малограмотным. Вы должны привести человека к достоинству, сохранить личность. Вот в чем заключается ваша миссия.
Мы живем в маленьком городке, мы – просто большая семья. И мы сами способны себе помочь.
В этом состояло его искреннее убеждение. Еще можем создавать внутренние законы, которые помогут нам не просто выжить, а жить достойно! Перестаньте тянуть одеяло на себя, боритесь со своей алчностью, поймите, что она ваш злейший и главный враг.
Но нет, не слышат… Каждый имеет свою маленькую, а иной и большую цель, которая никак не соотносится с интересами народа. Вот ведь природа человека!
Александр Николаевич все чаще стал задумываться об этом.
И ведь не то, чтобы сказать русской пословицей, которые он очень любил сызмальства, и сыпал ими на этих же собраниях и совещаниях: на нашу лень, и завтра день!
Нет, нечто другое вырисовывалось в воздухе времени. Дух тяжелый, пугающий, смердящий… Надвигается он на каждого обывателя – силен ли, слаб он от природы. Настойчиво надвигается, мало по малу, заставляя человека сжиматься от страха и освобождать некогда завоеванное его трудом пространство мерзкому, чужому отродью.
Это мэр чувствовал всеми своими поджилками уже несколько лет. Состояние окружающего мира менялось катастрофически, и только слепые и глухие не хотели этого видеть. Мэр был уверен, что надвигается на него, на человечество, на его городок нечто страшное, безжалостное, бесчувственное.
Он любил расспрашивать о жизни в других странах. Приехавшие из Германии знакомые рассказывали такое, что у него дух захватывало.
