скачать книгу бесплатно
Я сижу за столом. Это непривычно: в столовой мы едим только по праздникам или когда приходят гости.
– Нет, – отвечает она и опускает тряпку в белое четырехугольное пластмассовое ведро, в котором иногда парит ноги после долгой смены в больнице.
Она стоит на четвереньках, мокрую тряпку держит в руках, а еще одну, сухую, подложила себе под колени. Полы у нас деревянные, твердые, просто так на коленях не постоишь – для этого нужна еще одна старая тряпка, плотная и комковатая, словно зернистый творог. Почти у всех, кого я знаю, родители нанимают кого-нибудь для уборки. Когда тебе принадлежит дом в нашем районе, естественно, ты не станешь сам мыть полы! Это верно для всех, кроме моих родителей. Они считают, что все надо делать самим. Особенно убирать грязь в собственном доме. Да и кто с этим справится лучше мамы?
Мама сдвигает тряпку-подстилку вправо, становится коленями на нее и продолжает мыть пол.
– Все из-за тех лекций для родителей, – говорит она, – что читали у вас в школе прошлой весной. Первой выступала женщина из Стэнфорда.
И мама пальцем приподнимает кверху кончик носа: это значит, что «женщина из Стэнфорда» многовато о себе воображает. Кто-нибудь мог бы подумать, что этот жест означает свиной пятачок, но это не так: мама выросла в деревне, она никогда не оскорбляет животных.
– Эта женщина из Стэнфорда, – мама произносит «Стэн-фьорд», – сказала, что поделится с нами секретом, как вырастить из дочери успешную женщину.
– Правда? – Как и все тринадцатилетние девочки, я навостряю уши при слове «секрет».
– Вот что она сказала: «Никогда не говорите дочерям, что они красивы!» На ее взгляд, ничего хуже и быть не может. И, разумеется, все послушались – она же профессор из… – Мама даже не произносит названия университета, вместо этого снова приподнимает ладонью кончик носа. – Но я вижу, как с того времени все вы, девочки, начали искать внимания. Постоянно вертитесь перед зеркалом, хотите убедиться, что вы хорошенькие. А когда я росла, у нас даже не было зеркал. Кто хотел на себя посмотреть – шел и смотрелся в озеро.
С этими словами она встает, выходит на кухню, возвращается оттуда с бутылкой «Виндекса» и начинает брызгать на стекло антикварного зеркала в позолоченной раме. Это зеркало из папиной галереи. У нас весь дом как антикварная лавка, и порой я спрашиваю себя: если бы у папы с мамой родился мальчик, наверное, они бы обставили дом по-другому? Ведь только с девочками можно не опасаться за сохранность хрупких предметов.
Сосредоточиться на домашней работе мне в тот вечер не удается. Я звоню подругам, оставляю им сообщения. Но никто не перезванивает.
* * *
На следующий день в школу я иду одна – других девочек подвозят родители. Прохожу мимо места, где стояла машина. Теперь там пусто. Я долго смотрю на него, словно на место, где была какая-то древняя достопримечательность. Потом поворачиваюсь и в одиночку иду дальше.
У себя в шкафчике нахожу сложенную записку, адресованную Бенедикту Арнольду; но его имя перечеркнуто и сверху надписано мое. В записке всего одно слово: «Придательница!» С орфографией у Марии Фабиолы всегда были нелады.
В классе мне кажется, что даже учительница мисс Ливси смотрит на меня как-то странно. Мисс Ливси живет в Беркли – можно сказать, в иной вселенной. Мы довольно много о ней знаем: она из тех немногих учителей, что рассказывают нам о своей жизни за пределами школы. Она рисует обнаженных женщин, прикрывая им интимные места артишоками, гуавами или авокадо, и иногда показывает нам слайды своих работ «в процессе». А в прошлом году приводила в класс своего сына, отслужившего в армии, чтобы он нам рассказал о службе в Миротворческом корпусе. Ее черные волосы всегда растрепаны: не настолько, чтобы нарваться на жалобы родителей, но настолько, чтобы вызвать у нас подозрения, не провела ли она ночь где-нибудь в лесах. Мы обсуждаем между собой, бреет ли она подмышки. Ведь, кажется, в Беркли принято не брить? Порой она приходит с брызгами краски на туфлях, и мы понимаем, что перед школой она работала над своими холстами. Нас привлекает и завораживает, что у нее своя жизнь, свои увлечения, с нами не связанные. А в ее сына, двадцатилетнего красавчика, все мы немного влюблены.
Во время контрольных ко мне часто подсаживаются, чтобы списать, – но сегодня я за партой одна. Мисс Ливси раздает нам отксеренные таблички с девятью ячейками. Это опросник: он должен помочь нам решить, что о себе мы готовы рассказать незнакомцу, что – другу, что – члену семьи. Определенно не случайно совпало, что сегодня нам придется отвечать именно на такие вопросы! Опросник явно предназначен для аудитории постарше: в центральную ячейку нужно записать «то, что не станешь рассказывать даже самому себе». Эту ячейку мисс Ливси перечеркнула крест-накрест – но от этого, разумеется, стало только интереснее. В чем же таком даже самой себе признаваться нельзя?
Следующий урок – биология. Уже третий день идет блок «сексуальное образование». В первый день учительница рассказывала о прокладках и тампонах, и еще сказала, что спринцеваться нельзя – это нарушает естественную экосистему организма. Во второй день мы смотрели учебный видеофильм о родах без анестезии. Роженица была белая, молоденькая и хорошенькая – вполне могла бы учиться в нашей школе. Мы все закрывали глаза ладонями и клялись, что никогда, ни за что не станем заводить детей!
Учительницу биологии, мисс Макгилли, мы зовем «мисс Мак», хотя ей это не особенно нравится. Как и мы сами. Она костлявая, волосы прямые, рыжие с сединой; у нее сын – наш ровесник и две дочери помладше. Девочек, говорит мисс Макгилли, она ни за что не отправит в «Спрэгг». Мы понимаем: долго она здесь не задержится. Пойдет путем учительницы музыки, научившей нас песне «Дома-коробочки». Учительница музыки нам нравилась. Она разрешала называть ее по имени – Джейн. Носила ковбойские пояса и прямо в классе расчесывала свои русые волосы, пока они не начинали блестеть. (А мисс Мак говорит, что неприлично причесываться на глазах у людей.) И однажды сказала: «Что, не понимаете? Вы, девочки, в этих ваших форменных юбочках и матросках – точь-в-точь дома-коробочки из песни. Все одинаковые. Нужно сорвать с себя все это, чтобы вернуть себе свое «я»!» Больше мы ее не видели. И еще долго думали: Джейн выгнали за то, что она призывала нас сорвать юбки.
Сегодня мисс Мак рассказывает о средствах контрацепции. Сперва презерватив: все решают, что пахнет он просто ужасно! Потом спермицид с аппликатором – аппликатор так забавно скользит вверх-вниз. Спираль – розовая, похожая на игрушку для хомячка. И наконец, противозачаточные таблетки. Аккуратно лежат в блистере, четыре ряда, по семь таблеток в каждом: это напоминает мне слова Джейн о том, что все мы одинаковые. Я вытаскиваю три таблетки и прячу в карман шорт. Сегодня все мы пришли в шортах под синими юбками: последний урок – физкультура.
Перемену я провожу в библиотеке, на обед в кафетерий иду одна с выбранной в библиотеке книгой. Я ее уже читала, но знакомый сюжет придает уверенности. Жду, что кто-нибудь присядет ко мне за прямоугольный столик или заговорит со мной, проходя мимо, – но нет, ничего. В другом углу кафетерия – Мария Фабиола: она звонко смеется, и я не слышу отсюда, но знаю, как звенят в такт смеху, скользя по ее загорелой руке, серебряные браслеты.
Обед в одиночестве тянется долго. Я часто посматриваю на часы, в какой-то момент решаю даже, что они остановились – хоть часы и тикают оглушительно, словно стучит сердце преступника. Сквозь юбку нащупываю в кармане шорт таблетки. Сама не знаю, зачем я их взяла. Быть может, затем же, зачем собираю пасхальные яйца. В этом ведь нет никакого смысла: только показать другим, сколько ты собрала, а дальше о них забыть, и пусть тухнут.
В конце обеденного перерыва у меня назначена встреча с мистером Лондоном, нашим учителем литературы, – мы с ним обсуждаем данный им список для внеклассного чтения. Мистер Лондон пришел в «Спрэгг» вскоре после колледжа; для преподавания в восьмом классе он, возможно, слишком молод – слишком мала возрастная дистанция. В начале учебного года он объявил, что мы будем читать Джека Лондона, и кто-то спросил, не родственники ли они. Мистер Лондон принял важный вид и ответил уклончиво. Меня это не обмануло, но другие в нашей школе любят выдумывать связи между вещами, не имеющие отношения к реальности.
Мы встречаемся в мужской учительской – в сущности, в его личном кабинете, поскольку других учителей-мужчин у нас нет, если не считать физкультурника мистера Робинсона, который свою берлогу обустроил в кладовой для спортинвентаря. Даже австралийский флаг повесил на дверь, чтобы показать, что это его территория. Женская учительская вечно полным-полна, в ней стоит запах, напоминающий о застоявшихся в неглубокой вазе цветах. В мужской учительской всегда пахнет жженым кофе – должно быть, думаю я, это и называется запахом тестостерона.
Сегодня мы с мистером Лондоном должны обсудить «Фрэнни и Зуи». Он сидит за столом, откинувшись на спинку кресла, и поглаживает чисто выбритый подбородок. Позади него на трех книжных полках виден Хемингуэй («И восходит солнце», «Праздник, который всегда с тобой»), Фицджеральд («Ночь нежна») и Роберт Луис Стивенсон («Похищенный»). Есть здесь и целая полка, посвященная Джеку Лондону: должно быть, таким способом мистер Лондон ненавязчиво поддерживает миф о своем родстве с великим писателем.
– Ну-с, что ты думаешь об этой книге? – спрашивает мистер Лондон.
– Что? – отвечаю я, все еще разглядывая книги на полках.
– «Фрэнни и Зуи».
– А, – говорю я. – Мне не понравилось.
– Что значит не понравилось? – спрашивает мистер Лондон.
– Ну, «Над пропастью во ржи» понравилась, а «Фрэнни и Зуи»… по-моему, так себе книжка.
– Так себе? – повторяет он. – Сэлинджер – это, по-твоему, так себе?
– Да, – отвечаю я. – На четверку с минусом.
– Тогда, боюсь, придется четверку с минусом тебе и поставить, – сообщает мистер Лондон.
– За внеклассное чтение?
– Разве ты не знаешь, что Сэлинджер гений? Наше национальное достояние? – восклицает он.
– Это не значит, что мне должны нравиться все его книги, – упрямлюсь я.
– Именно это и значит! – отвечает мистер Лондон, выпячивая челюсть. Сейчас становится очень заметно, как он еще молод.
– Почему? – спрашиваю я.
– Потому что это шедевр! – говорит мистер Лондон и встает из-за стола.
– А мне было скучно, – отвечаю я. – Хоть это и книга для подростков, мне она вообще не понравилась. Я бы никому ее не посоветовала.
– Ты бы никому ее не посоветовала!.. – рычит мистер Лондон и принимается мерить шагами тесную учительскую.
Я знаю, что сейчас будет. Он бросится наутек. У мистера Лондона официально засвидетельствованная проблема с самоконтролем. Засвидетельствованная мною, если точно. Всякий раз, когда он срывается на уроке, я рассказываю об этом мисс Кейтениз, директрисе старших классов. Когда-то она была красавицей и сейчас носит короткие юбки, подчеркивающие стройные ноги, и блузки с высоким воротничком, – и всякий раз с чрезвычайным интересом меня выслушивает. Вряд ли мистер Лондон в курсе, что я на него жалуюсь. Скорее всего, я и не одна такая. Впрочем, когда мисс Кейтениз говорит, что другие тоже страдают от его темперамента – возможно, имеет в виду себя. У нас ходят слухи, что она была в него влюблена – ну а он, как в конце концов оказалось, нет.
Наконец мистер Лондон делает то же, что и всегда: вылетает за дверь. Именно так поступает он и в классе, когда разъярен и не хочет, чтобы мы это видели. Он знает, что у него проблемы с самообладанием, и так с этим справляется – просто уходит. Когда он выбегает из класса, все мы сидим на своих местах и громко считаем до ста двадцати: знаем, что он отсчитает две минуты и вернется. Кто-то его этому научил: когда чувствуешь, что готов взорваться, выйди, передохни две минуты, успокойся и снова войди.
Мистер Лондон вылетел из учительской, и на две минуты я осталась одна. И тут я делаю то, что вовсе не собиралась. Извлекаю из кармана шорт три противозачаточные таблетки, которые стянула на уроке сексуального образования, давлю в ладони. Затем подхожу к его столу и высыпаю раскрошенные таблетки в кружку с кофе. Беру из раковины грязную ложку и размешиваю. Никаких следов! Я сажусь на свое место и думаю: теперь здесь чуть меньше пахнет тестостероном. И, может быть, чуть больше – тем запахом, что стоит в гимнастическом зале, когда мама с подругами занимается там аэробикой.
Вернувшись ровно через сто двадцать секунд, мистер Лондон видит, что я смирно сижу на стуле.
– Я пришел к выводу, что ты имеешь право на свое мнение об этой книге, – говорит он и делает большой глоток кофе.
– Спасибо, мистер Лондон, – отвечаю я и встаю, чтобы идти.
7
В пятницу, слава богу, в школе укороченный день. Со мной по-прежнему никто не разговаривает. После обеда родители собираются в галерею: там будет аукцион, а после прием с коктейлями. Петру, дочку бывшей маминой начальницы, просят за мной присмотреть. Не то чтобы я в этом нуждалась, но после всех событий этой недели и учитывая, что после аукциона будет ужин и вернутся они поздно, – пусть, говорят они, Петра составит нам со Свеей компанию. Петре двадцать, у нее роскошная грива, черная как смоль; чаще всего она зачесывает волосы наверх и закалывает вместо шпилек китайскими палочками. Однажды я похвалила ее прическу; с тех пор на каждый день рождения она дарит мне китайские палочки. У меня их уже целая гора на полке в шкафу, рядом с мини-сейфом, где я храню деньги, заработанные присмотром за малышами.
К аукциону папа готовился целую неделю. Ему предстоит объявлять лоты, так что надо разработать голос. Последний аукцион был несколько месяцев назад, и с тех пор, говорит папа, у него «язык малость заржавел». Он сидит один в кабинете с молотком, громко называет разные номера, потом объявляет: «Один… два…» А дальше, где бы в доме я ни находилась, слышу грохот молотка и громовой папин возглас: «Продано!»
День выдался жаркий: среди осени в Сан-Франциско наконец явилось лето. Мама приезжает с работы раньше обычного, моет голову, укладывает волосы и красит ногти. Одевается во все белое – и мне приходится признать, что выглядит она великолепно. Папа с этим согласен.
– Ух ты! – говорит он, когда она спускается вниз. И любуется ею издалека, словно произведением искусства.
В 14.30 у задней двери появляется Петра; сегодня у нее в прическе розовые китайские палочки. На ней шорты и футболка с надписью «Твое желание». Мне приятно, что сегодня Петра видит маму в праздничном наряде. Обычно мама появляется перед ней только в домашнем или в рабочей одежде медсестры. Родители объясняют Петре, чем нас кормить (пастой) и когда они вернутся (после одиннадцати), а затем отбывают – в галерею им надо попасть заранее, проверить, все ли готово к вечернему мероприятию. Папа возвращается: он забыл молоток.
– Хорош бы я был, если бы уехал без него! – говорит он, и Петра улыбается в ответ. Как-то так улыбается, что у меня от этой улыбки всякий раз сжимается в груди, словно я еду в лифте, а он вдруг застревает между этажами.
– Как тебе кажется, моя мама сексапильная? – спрашиваю я.
– Хм… – отвечает Петра, и я немедленно жалею, что спросила. Проходит пять секунд. Пятнадцать. – Она очень хорошо выглядит, но сексапильной я бы ее не назвала.
– А в чем разница? – спрашиваю я.
– Ну, она красивая, но это не сексуальная красота, – отвечает Петра. По тону понятно, что себя-то она считает и красивой, и сексуальной.
Я скрываюсь от нее в гостиной. У всех комнат в нашем доме есть названия: гостиная, библиотека, фойе, нижний этаж (мы никогда не говорим «подвал»). Из окон гостиной видны улица и поток машин, направляющийся на пляж. Еще и трех часов нет – но, похоже, все сегодня ушли с работы пораньше, чтобы насладиться жарой.
– Пойдемте на море! – говорит из-за спины Петра.
И добавляет, что там мы обязательно встретим кого-нибудь из ее однокурсников по Беркли (Калифорнийский университет Беркли она называет «Кэл»). А мы не хотим кого-нибудь позвать с собой? Свея хочет: она позовет свою хмурую подружку.
– А ты никого не хочешь пригласить? – спрашивает Петра.
– Да ну их, – небрежно отвечаю я. – Надоели.
Петра пристально смотрит на меня.
Знает. Наверняка родители все ей рассказали – о том, что случилось в школе, о том, что со мной теперь никто не разговаривает. А им наверняка позвонили учителя.
Через несколько минут на машине с открытым верхом подъезжают угрюмая подружка Свеи и ее мама. Папы у нее нет, а мама веселая и энергичная, и сейчас, кажется, улыбается еще радостнее обычного – возможно, довольна тем, что хоть на несколько часов избавится от своей хмурой дочки. Может, она собралась на свидание?
– Пока! – кричит она нам и театрально машет рукой, словно с борта отплывающего теплохода.
Я натягиваю шорты и футболку «Эспри» – непривычное одеяние для похода на пляж. В наших краях для прогулок по берегу куда чаще приходится надевать свитера и теплые куртки.
– А купальники надеть не хотите? – спрашивает Петра меня, Свею и угрюмую подружку.
Мы отвечаем, что нет, не хотим.
– Ну а мой уже на мне! – сообщает Петра.
Это меня радует: значит, футболку с надписью «Твое желание» она на пляже снимет. А то представляю, какие эта футболка может вызвать комментарии!
Но когда мы приходим на пляж и Петра стаскивает футболку и шорты, я очень об этом жалею. Право, шорты могла бы и оставить! Лобковые волосы у нее черные, густые, кустистые, они приподнимают эластичную ткань бикини и распространяются из-под нее по бедрам дюйма на два, не меньше.
Петра замечает своих подруг из колледжа, обнимается со всеми, а потом они начинают перекидываться летающей тарелкой. Петра бегает и прыгает на глазах у загорающих, и мне кажется, что все смотрят на ее волосы на лобке. Я отворачиваюсь – и тут замечаю Марию Фабиолу. Она лезет вверх по утесу: я сразу узнаю ее гибкость и точные движения. За ней, куда более неуклюже, карабкается еще одна фигура, которую я не сразу узнаю. Потом понимаю: Лотта, новенькая из Голландии. Назавтра я приглашена к ней на день рождения с ночевкой – но звала она меня еще на прошлой неделе, до всей этой истории, так что теперь, скорее всего, приглашение отменилось. В Лотте пять футов семь дюймов, на ней ярко-красные шорты и оранжевая футболка. До сих пор я видела ее только в школьной форме, но в таком одеянии она куда больше похожа на голландку. Она ползет следом за Марией Фабиолой, отставая от нее футов на двадцать. Лотта выросла в равнинной стране, к скалам не привыкла: как же, должно быть, Марии Фабиоле с ней тяжело! Интересно, она по мне скучает?
Людей на пляже сегодня больше сотни – а обычно и троих не бывает. Вот типичный день на пляже: парочка пишет на песке свои имена и обводит их сердечком, да какой-нибудь одиночка, мужчина или женщина, задумчиво смотрит в море, размышляя о прошлом или о будущем. Но сегодня народу полно – и все только и смотрят друг на друга. Мужчины в тесных плавках, девушки в белых купальниках: сквозь ткань просвечивают темные соски. И среди них вьется Петра, картинно ловит в прыжке летающую тарелку и прячет у себя за спиной. Хочет, чтобы кто-нибудь попробовал отнять. Лучше всего – кто-нибудь из ее накачанных длинноволосых друзей-студентов.
Рядом со мной, сидя на полотенце, играют в карты Свея со своей угрюмой подружкой. На обеих цельные купальники: я смотрю на них, чтобы не смотреть на Петру, и мысленно хвалю их за правильный выбор. Потом прикрываю глаза и растягиваюсь ничком на песке. Солнце выглядывает из-за туч и начинает припекать мне спину.
Я погружаюсь в дремоту минут на десять, может, на пятнадцать. А когда открываю глаза, вижу, что я уже не одна. Рядом сидит, зарыв ноги в песок, Кит с Си-Вью-Террас. Даже сидя, он кажется высоким.
– Привет, – говорю я.
– Привет, – отвечает он. Глаза у него голубые, как два глобуса. – Проснулась?
Я сажусь. Петры нигде не видно; Свея и ее угрюмая подружка поднимаются по бетонным ступеням вверх – должно быть, идут в туалет, где вечно воняет тухлой рыбой.
– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я. Голос со сна звучит хрипловато, соблазнительно. Я не пытаюсь прочистить горло.
– Просто вышел проветриться. Посмотреть, на что похож наш пляж в пляжную погоду.
На нем шорты и белая серферская футболка, выцветшая и вытертая до полупрозрачности. Мягкая, должно быть.
– Я тоже, – говорю я.
Смотрю на его ноги, зарытые в песок по самые лодыжки. Я знаю, почему он прячет ступни. Медленно смахиваю с них песок. Поднимаю глаза, чтобы удостовериться, что он не против. На его длинном, вытянутом лице отражается боль, но он кивает – и я продолжаю раскапывать песок осторожными, нежными движениями, словно археолог, ищущий сокровище.
Никогда прежде я не видела его пальцев с перепонками. Только о них слышала. Из-за этих перепонок друзья – не слишком близкие – зовут его «Человеком-пауком». Близкие друзья так не делают – знают, что для него это не смешно. Я ожидаю увидеть что-то вроде утиных лап – но нет, просто широкие ступни, пальцы на которых наполовину соединены и разделяются примерно там, где начинается ноготь. Не знаю, что на меня находит, но я вдруг наклоняюсь и прохожусь по пальцам его ног губами, одним плавным движением, от второго пальца до мизинца. В рот набивается песок, но я его не выплевываю.
Потом поднимаю взгляд – и вижу, что в уголке одного из его голубых глаз блестит слеза.
– Это от солнца, – говорит он.
– Конечно, – отвечаю я, чтобы его не смущать. – А я забыла солнечные очки, представляешь?
– Не хочешь прогуляться? – спрашивает он.
Я встаю, и он поворачивается налево, но именно там я видела Марию Фабиолу и Лотту, так что показываю направо.
– Давай лучше туда, – говорю я.
По дороге мы натыкаемся на Петру – точнее, она врезается в нас.
– Привет, я Петра! – говорит она Киту.
– Ага, – отвечает он. Должно быть, решил, что это просто чересчур приветливая незнакомка.
– Петра – подруга нашей семьи, – объясняю я. – Она присматривает за моей сестрой.
– А-а! – говорит он. – А я Кит.
Кажется, он украдкой бросает взгляд вниз, на ее волосы, торчащие из-под купальника, и мне становится за нее неловко.
– Куда это вы? – спрашивает она.
– Через пять минут вернемся, – отвечаю я.
