скачать книгу бесплатно
Самое первое, легчайшее прикосновение до поры неведомой идеи я ощутил летом сорок второго, во время случайного посещения малоизвестного археологического памятника, в старых преданиях упоминаемого как Камень Солнца – Зонненштайн. Тогда я собирался сопровождать рейхсфюрера в очередной его поездке к древнегерманской святыне Экстернштайну. И тут шефу поступило предложение ознакомиться с недавно расчищенной археологами древней постройкой, вероятно, ничуть не менее значительной.
Помешанный на романтике Гиммлер, у себя в Вевельсбурге[2 - Вевельсбург – замок, «духовный центр» СС.] приказавший соорудить аналог артуровского Круглого стола для своих двенадцати приближённых генералов, с первого дня моей службы величал меня «мой юный Мерлин». Прозвание мне, конечно, льстило. Я до опьянения гордился собой. Я был блестящим студентом, талантливым исследователем, выдающимся экстрасенсом, работником ценным, успешным и перспективным, и, разумеется, высокооплачиваемым – в общем, наличествовали все поводы для хмельной самовлюблённости. В глаза меня уважительно характеризовали как «амбициозного молодого человека»; за спиной говорили: «парень с бешеным гонором». Некоторые меня уже боялись.
В то лето я часто ездил с Гиммлером на раскопки – шеф бредил германскими древностями и возил меня с собой, потому что сенситив способен подчас поведать о тайнах мегалитов гораздо больше историков. Мне довелось посетить множество археологических памятников, и Зонненштайн был далеко не первым кругом больших камней из тех, что я видел, хотя и самым впечатляющим среди них.
И самым странным. Дело было не только в исчезновении археолога, на которое я тогда не обратил особого внимания – в окрестностях капища множество крутых откосов и тёмных оврагов, на краю которых запросто можно оступиться; я обещал профессору Кауфману, что этим случаем займутся наши специалисты, но они ничего не смогли выяснить. Им не удалось разгадать массивную, как колонны древнего храма, тишину этого необыкновенного места. Увы, и я не сумел прочесть его историю. Я положил ладонь на шероховатый, зернистый, горячий от июльского солнца камень, закрыл глаза. Если бы удалось очистить сознание от всех до единой мыслей, прошедшие века, возможно, заговорили бы со мной далёкими голосами и сумрачными мимолётными образами. Но ничего не получилось. В моём отношении к этому капищу уже тогда был неопределённый опасливый интерес, мешавший достичь необходимой для психометрии отстранённости. Оно словно бы смотрело на меня, это сооружение. Да, именно смотрело. Это был гранитно-тяжёлый, давящий и как будто изучающий взгляд, который чувствовался спиной – лопатками, дугой позвоночника, всеми внутренностями. Не выдержав, я обернулся – но увидел лишь утёс над рекой. Возможно, профессор Кауфман тоже чувствовал нечто подобное: я видел, как он боится этого места – и в то же время как притягивает его к нему.
Я думал, что не скоро вернусь к этим камням – проекты по созданию оружия представлялись мне тогда гораздо важнее, чем ветхие тайны древних построек. Однако я заблуждался…
Мюнхен
24 августа 1942 года
– Мне следовало бы попросту отстранить вас от работы.
– За что? За то, что я помог этому лазарету, который по какому-то недоразумению именуется гарнизоном Дьеппа, дать англичанам хорошего пинка?
– За нарушение приказа, за очередную неуместную инициативу – раз. За то, что вы окончательно убедили вермахт[3 - Вермахт – вооружённые силы нацистской Германии.] в том, что с нами нельзя иметь дел – два, – Лигниц, по своему обыкновению, говорил тихо, без интонаций, его сухое блёклое лицо, исчерченное преждевременными морщинами, ничего не выражало. Что стояло за его словами, Штернберг не мог услышать, прочесть, ощутить – любое обозначение в равной степени подходило к тому не имеющему названия чувству, которым они оба владели в равной степени, и потому были закрыты друг для друга. Но глаза Лигница за слюдяным блеском тонких стёкол были усталые и понимающие, и Штернберг знал, что начальник не собирается выгонять его со службы – ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо ещё.
– Если расставить вдоль побережья орудия хотя бы в половину мощности «Штральканоне», – Штернберг, подавшись вперёд, указательным пальцем несколько раз ткнул в стол, размашисто очертив ломаный контур береговой линии, – об опасности второго фронта можно будет забыть. Неужели генералы этого не понимают?
– Они понимают лишь то, что солдаты под действием этих лучей напрочь теряют голову. Становятся неуправляемыми. И что устройства типа «Штральканоне» будут поставляться не в вермахт, а в СС. Кто вам приказал стрелять по пляжу? Вы должны были использовать «Штральканоне» только в качестве зенитного орудия.
– Благодаря так называемому «нарушению приказа» танки не вошли в город! – запальчиво заявил Штернберг. – Разве этого мало? И с каких пор наши генералы беспокоятся о душевном здоровье вражеских солдат? Я думал, им наоборот понравится, что англичане сами лезут на мушку. Просто в будущем следует изменить тактику, чтобы не страдали наши солдаты. Вообще, нужно как можно скорее представить проект фюреру…
– Ваш проект – чистейшая утопия, – вздохнул Лигниц. – Где вы наберёте операторов? Людей не просто со сверхчувственными способностями, а со способностями вашего уровня?
Штернберг снял громоздкие очки в стальной оправе, достал из кармана кителя мятый белый платок и принялся протирать круглые линзы, поглядывая на начальника из-под длинной чёлки. Он нарочно редко стригся – чтобы волосы падали на глаза.
– Операторы… в конце концов, можно организовать отбор, обучение. Это оружие будущего, штандартенфюрер[4 - Штандартенфюрер – звание старшего офицерского состава в СС, соответствовало званию полковника.]. И наплевать, что по этому поводу думают в вермахте.
– Вот и займитесь операторами, – снова вздохнул Лигниц. Его сухощавые нервные пальцы, перебиравшие бумаги, подрагивали больше обычного.
«У него явно какие-то крупные неприятности, – подумал Штернберг. – Интересно, кто ему насолил?» Некоторые подчинённые едва ли не в лицо называли Лигница слабаком, не справляющимся с обязанностями главы оккультного отдела «Аненербе». Штернберг так не считал. Он симпатизировал Лигницу и был демонстративно нагл с его недоброжелателями.
Штернберг надел очки, глянул на часы, потом на бумаги на столе начальника. Он узнал зигзагообразную подпись на одном из документов.
– Опять этот любитель попугать мертвецов? Что ему нужно на сей раз? Собирается перекопать все могилы Нордфридхофа[5 - Нордфридхоф – одно из крупнейших кладбищ в Мюнхене.]? Провести на стадионе массовый спиритический сеанс? Устроить в Доме искусства выставку мумий?
Лигниц отложил бумаги.
– Как у вас продвигается проверка на благонадёжность группы профессора Хельвига?
– Прекрасно, – неопределённо улыбнувшись, Штернберг вновь отогнул манжету над циферблатом наручных часов. – Разрешите идти, штандартенфюрер?
– Пока не разрешаю. Где ваше заключение? Вы должны были предоставить его ещё вчера. Кто-то предупредил англичан об испытаниях «Штральканоне». Дело не терпит отлагательств, сегодня звонили из гестапо…
– Заключение завтра, всё завтра, – Штернберг вскочил с кресла, – виноват, мне действительно надо идти. Кстати, у меня есть чудеснейшее предложение, – сказал он уже у двери, – проведите реформу отдела, ликвидируйте этот клуб гробокопателей, я в жизни не видел более бессмысленной и зловонной конторы…
– Рейхсфюрер считает подотдел Мёльдерса перспективным, – по-прежнему ровно произнёс Лигниц. – Занимайтесь своими делами.
В своём кабинете Штернберг поменял униформу – чёрный китель, белая сорочка и чёрный галстук, чёрные галифе, высокие сапоги – на костюм цвета дорожной пыли, купленный в недорогой лавке готового платья, и ботинки. Из оберштурмфюрера[6 - Оберштурмфюрер – звание младшего офицерского состава в СС, соответствовало званию обер-лейтенанта (старшего лейтенанта).] СС он превратился в двадцатидвухлетнего студента. Ипостась оберштурмфюрера нравилась ему гораздо больше: эсэсовец фон Штернберг заказывал костюмы в ателье, у него уже имелся собственный подотдел и собственный автомобиль, а студенту сейчас придётся ехать на трамвае. Чёрный цвет делал его старше и солиднее, чёрный был цветом его касты, и потому Штернберг пренебрегал новой, серой, формой, которую было принято носить в последние годы.
Пиджак оказался узковат в плечах, брюки коротковаты. Штернберг зажал под мышкой расхлябанный зонтик и потёртый портфель, ещё больше взлохматил и без того взъерошенные волосы – жаль, в кабинете нет зеркала – вид у него сейчас, надо полагать, самый идиотский, то есть как раз такой, какой требуется. Он взял со стола авторучку, с удовольствием повертел в левой руке, перебирая в пальцах, прикрыв глаза. Это был его трофей. Ещё в Дьеппе он решил погадать на Хельвига и его учёных, водя рукой с маятником на тонкой нити над списком фамилий. Затем, по возвращении в Мюнхен, ему пришлось перебрать множество предметов, шатаясь по, к счастью, небольшому бюро Хельвига и делая вид, будто он ищет оставленную папку, – пока он не нашёл эту ручку, принадлежавшую человеку, который всегда аккуратно исчезал с рабочего места перед его приходом – как оказалось, недаром. Психометрия – что-то вроде умения видеть через пальцы. Берёшь предмет в левую руку и просто ни о чём не думаешь. Когда развеется туман собственных мыслей и чувств, в пустоте проступит бледными картинами, отзовётся далёкими голосами всё то, о чём думал и что чувствовал тот человек, который прежде держал эту вещь в руках.
Так Штернберг узнал, кто именно из команды Хельвига сцеживает информацию союзникам. Его ровесник, тоже студент, белобрысый очкарик – правда, не самого высокого роста, неуклюжий и мешковатый. Однако маятник на мысленные вопросы Штернберга уверенными колебаниями («да» – «нет») указал, что агент, с которым у рохли была назначена встреча, прежде получал от него информацию через посредника, фотографии его не видел, а значит, существовала убедительная вероятность того, что подмена студента не будет замечена. Отчёт о психометрическом анализе Штернберг пока составлять не стал. Весь набор традиционных шпионских ужимок вроде зонтика под мышкой или дурацкого пароля он без труда считал с предмета – хозяин авторучки сильно волновался и только и думал, что о предстоящей встрече. Валленштайн, подчинённый Штернберга, должен был под видом гестаповца с минуты на минуту «арестовать» студента, едва тот покинет контору Хельвига, и посторожить пару часов в пустой квартире, пускай тот посидит и подумает над тем, каково это – быть предателем.
Доехав до Принцрегентенштрассе, Штернберг купил в ближайшем киоске свежий номер «Дер Штюрмер», мерзейшую газетёнку, которую по собственному желанию никогда б не взял в руки, и не торопясь направился в сторону реки. Страницы сверху он согнул углом. Было отчётливое ощущение, что за ним наблюдают с того момента, как он вышел из трамвая. Он остановился у широкого каменного парапета моста, бросил под ноги портфель, зажал зонтик под мышкой и раскрыл газету, облокотившись на парапет. Брезгливо пробежался взглядом по страницам. «Евреи – наша беда». «Близится тот день, когда еврейский сброд будет стёрт с лица земли». Коротенькие гавкающие статейки, истошные лозунги, непроходимо глупые письма провинциалов, карикатуры: паук с курчавой губошлёпой человеческой головой, с иудейской звездой на жирном брюхе сидит посреди паутины; еврей с похотливой ухмылкой связывает обнажённую светловолосую девушку; рыцарь разит мечом обезьяноподобных существ в советских пилотках – «Близится наша победа на Востоке». Развороты этого издания часто вывешивали на специальных досках в скверах и на многолюдных улицах. Штернберг скучающе посмотрел поверх газеты на медленные серые воды Изара, на возвышавшуюся за мостом колонну с Ангелом Мира, поблёскивавшим на солнце тусклой позолотой. Подошёл крепкий человек лет сорока, с зонтиком, газета в его руке была с загнутыми углом страницами.
– Вы слыхали о том, что у Максимилиана Йозефа было семеро внебрачных сыновей?
Английский юмор, подумал Штернберг и ответил условленное:
– Нет, что вы, только четыре дочери.
Человек пристально посмотрел на него, и Штернберг остро почувствовал, что в кармане у незнакомца пистолет. Больше ничего прочесть не удалось. Он вслушивался до слабости в ногах, но рядом словно стояла стена, отгородившая все мысли незнакомца. Значит, у союзников есть и вот такие агенты, мрачно подумал Штернберг. Я нарвался на сенситива. Интересно, что он умеет? Что видит, слышит, чувствует? Если он тоже психометр… Штернберг вытащил из портфеля папку и передал незнакомцу. Тот сразу раскрыл её и принялся очень пристально, очень подолгу изучать каждый документ – впрочем, бумаг в папке было совсем немного. Штернберг поглядывал на него, медленно листая газету. Глаза незнакомца были странно-пусты. Что, чёрт его возьми, он делает? Запоминает каждую страницу? Есть такие – с фотографической памятью. Теперь ясно, почему рохля согласился стащить у Хельвига важные бумаги – с расчётом на то, что сегодня же после обеда тихо вернёт их на место… Ну же, давай назад папку. Сейчас посмотрим, что ты за птица.
Как только незнакомец протянул папку, Штернберг так резко выбросил всё прочь из сознания, что закружилась голова. Коснулся папки – и увидел внутренним взором точную копию незнакомца, только в очках и чёрном костюме, человек сидел за ярко освещённым столом в тёмной комнате и быстро-быстро писал, что-то зарисовывал карандашом, ему подкладывали чистые листы бумаги, глаза его смотрели прямо, будто вдаль, в пустоту. Штернберг от удивления едва не выронил папку.
– С вами всё в порядке? – сухо поинтересовался незнакомец.
– Да… Душно, – пока Штернберг засовывал бумаги в портфель, незнакомец успел перейти дорогу. Проследить за ним? Вспугну ведь, одёрнул себя Штернберг, какой из меня шпион, а он наверняка почувствует… Тем не менее, выждав минуты две, Штернберг направился вслед за агентом, вниз по Виденмайерштрассе. Именно на этой улице, в мюнхенской резиденции «Аненербе», около трёх лет тому назад началась его карьера. С тех пор оккультный отдел разросся настолько, что переехал в особое здание.
Иногда Штернберг останавливался и касался земли рукой, стараясь уловить след. Газету он сунул в урну. Когда в очередной раз, присев, склонился, подошли двое полицейских.
– Ваши документы.
Чёрт. Штернберг выпрямился, заставив тем самым полицейских дружно задрать головы.
– Нет документов. Забыл.
Это была правда. Документы он благополучно оставил в кармане кителя.
Полицейские разглядывали его, будто пальму посреди баварского елового леса.
– Что в портфеле?
– Бомба с часовым механизмом, – осклабился Штернберг. – Пистолет с глушителем. И секретные документы.
– Ну-ка, верзила, пройдём с нами. Весельчак…
Полицейские завели его в переулок, где стоял чёрный автомобиль, и первым делом полезли в портфель. Папка с документацией на «Штральканоне» произвела на них, как и следовало ожидать, очень серьёзное впечатление. Они выразительно переглянулись.
– На Бриннерштрассе.
– Вот и отлично, господа, мне как раз именно туда и надо, – заявил Штернберг, подставляя запястья под наручники.
Из машины его провели через задний двор здания гестапо, которое прежде ему доводилось видеть только с улицы, прямиком в подвал, в помещение без окон. Усадили на стул. Напротив стоял громоздкий стол, за которым скоро нарисовался следователь с жёлтым отёчным лицом. До его прихода, пока охранник стоял в дверях, Штернберг, зажмурившись, во всех подробностях представил себе механизм замка. Ну же: щёлк!.. С третьей попытки замок наручников открылся.
– Чего у тебя, парень, с глазами? – первым делом лениво поинтересовался следователь, просматривая документы из штернберговского портфеля. – Мамаша в детстве головой вниз уронила?
– Нет. На таких, как вы, слишком долго смотрел.
– Шутишь, значит. Мы вот тут тоже очень любим пошутить. Кто таков?
– Оберштурмфюрер СС фон Штернберг. И прекратите тыкать.
От следователя удушливой волной прокатилось раздражение.
– Кто такой, спрашиваю!
– Оттон Великий, – процедил Штернберг.
Следователь, смерив его злым взглядом, потянулся к карману за пачкой сигарет.
– Не смейте курить в моём присутствии.
– Чего-чего?.. – рука следователя остановилась.
– Не выношу. И вообще, мне этот аттракцион надоел. Позвоните оберфюреру[7 - Оберфюрер – звание высшего офицерского состава в СС, соответствующего звания в армии нет, примерный эквивалент – неполный генерал.] Зельману, он по понедельникам, я знаю, всегда здесь бывает. Внутренний номер я сейчас назову. Он вам скажет, кто я такой.
Следователь уставился на него, открыв рот. Захлопнул, снова распахнул:
– Уве!
Явился мордастый детина с лапами цвета кирпича. Штернберг неприятно рассмеялся.
– Слушайте, а вы не могли подобрать на эту должность какую-нибудь менее типичную особь? Просто цирк какой-то…
– Заткнись. Уве, растолкуй ему, как нужно отвечать на вопросы.
Штернберг успел стряхнуть наручники прежде, чем Уве размахнулся для удара. Вскочил, пинком отбросил стул и ткнул детину кулаком в солнечное сплетение. Из пробитой невидимой бреши хлынул энергетический поток, Уве закатил кабаньи глазки и мягко осел поперёк опрокинутого стула. Штернберг с вытянутой рукой обернулся к вцепившемуся в кобуру следователю.
– Звони оберфюреру Зельману, идиот. Не то я спалю к чертям собачьим весь этот ваш свинарник! – Штернберг согнул руку, поднеся к лицу, выпрямил указательный палец. На нём плясал яркий узкий язычок пламени, отражаясь в стёклах очков. Следователь перестал терзать кобуру и прислонился к стене. Штернберг подул на пламя, оно задрожало и исчезло. Он широко, хищно улыбнулся. Следователь, изобразив на потной физиономии ответное подобие улыбки, потянулся к телефону.
Этот же самый следователь, прея от страха перед крупнокалиберным выговором, отвёл Штернберга в кабинет на втором этаже. Впрочем, боялся следователь напрасно.
– Вы авантюрист! Глупец, мальчишка! Вы объясните мне когда-нибудь, что творится в вашей шальной голове?
Штернберг давно не видел генерала настолько рассерженным. Зельман медленно расхаживал от окна к столу, вколачивая в пол массивную чёрную трость и тяжело приволакивая правую ногу – давным-давно, когда Штернберга ещё не было на свете, он получил серьёзное ранение на фронте во время Великой войны.
– Что, захотелось приключений? Захотелось пулю в лоб и чтобы труп сбросили в реку? Захотелось, чтобы все пальцы переломали в подвале? Благодарите бога, олух, что вы счастливо избежали и того и другого!
Штернберг с трудом удержался, чтобы не поджать пальцы сложенных на коленях рук – драгоценных, тренированных, музыкальных. Он неплохо представлял себе, что делается в подвалах гестапо, и ему, в общем, не было до этого никакого дела, его это не касалось и не должно было касаться. Вот только от упоминаний про сломанные пальцы всегда передёргивало.
Нужно было отдать Зельману должное: когда он увидел нелепое одеяние Штернберга и принесённые следователем документы, то почти не удивился и ни в чём таком не заподозрил, только поинтересовался, что всё это означает. Но когда Штернберг принялся хвастаться, как ловко скормил британскому агенту собственноручно состряпанную фальшивку, а тот слопал и не подавился, хотя и был, представьте себе, экстрасенсом, – вот тут генерал поднялся из-за стола, и Штернберг умолк на полуслове: в комнате будто бы сделалось на десять градусов холоднее.
– Думаю, этот ваш шпион с самого начала прекрасно понял, кто вы, и не разделался с вами только из жалости, – добавил Зельман под конец, прежде всего основательно выругав Штернберга за безрассудство. – А как не пожалеть такого феноменального болвана, который, надев за каким-то чёртом драный костюм, оставил на запястье золотые часы. – Генерал хлопнул его по плечу, Штернберг обернулся, скосил глаза и увидел, что тесноватый пиджак всё-таки треснул у рукава, вдоль шва, а затем уставился на выглядывавшие из-под манжеты часы в массивном золотом корпусе.
– Санкта-Мария… До чего же по-идиотски всё получилось. Как в плохом детективе…
– Вот-вот, – немного успокоившись, генерал сел обратно за стол. – Наконец-то вы вспомнили, что у вас, оказывается, есть голова на плечах. К сожалению, вы ею редко пользуетесь.
– Но, в конце концов, всё не так уж скверно, – Штернберг снова выпрямился в кресле. – Во-первых, мои люди задержали этого лаборанта, который работает на англичан. Во-вторых, фальшивка всё-таки проглочена, и к тому же я теперь где угодно найду этого человека, мне нужен только маятник и карта города, и как можно скорее, пока он ещё не уехал далеко, иначе всё здорово усложнится… Между прочим, англичане вовсю используют в разведке близнецов. У них ведь врождённая телепатическая связь, её просто надо развить… Пока мы в своём отделе сидим и думаем, как протолкнуть наших телепатов в разведку, англичане преспокойно работают!
Зельман молча смотрел на него.
– Альрих, – произнёс наконец генерал. – Если кто-нибудь нажмёт на спусковой крючок, пулю вы, при всех ваших редкостных талантах, не остановите. Как и осколок снаряда. Какой кретин послал вас в Дьепп? Лигниц? Хельвиг?
– Лигница не беспокойте, у него и так слишком много проблем. Я поехал туда по собственному желанию.
– Так я и думал. Ну что, посмотрели, как это бывает? Несколько граммов свинца, и из человека получается кусок тухлого мяса. В следующий раз, прежде чем ввязаться в очередное безумное предприятие, вспомните об этом.
– Нашим солдатам обычно советуют вспоминать о других вещах. Например, о том, как почётно умереть за родину, за фюрера…
Зазвонил крайний из трёх телефонов. Зельман приподнял трубку и грубо вбил обратно на место. Штернберг опустил голову.
– Простите, мне не следовало этого говорить.
– Действительно не следовало, Альрих, – сказал генерал. Он всегда обращался к Штернбергу только по имени, и тот не имел ничего против. Зельман был невысоким человеком лет шестидесяти, широким не от возраста, а от природы, с довольно угрюмым, несколько бульдожьим лицом, и худощавый, диковато ухмыляющийся по любому поводу Штернберг нисколько не походил на него, но, тем не менее, их иногда принимали за родственников. Штернбергу это отчего-то нравилось.
– Ладно, вернёмся к делу, – Зельман разложил на столе карту города. – Вам, наверное, нужно съездить за инструментом?
– Инструмент у меня всегда при себе. Мне нужно к нему лишь какую-нибудь нить. – Штернберг достал из нагрудного кармана один из тех драгоценных перстней, что обычно унизывали его пальцы. Затем стащил с носа очки и без надобности принялся протирать их скомканным платком. Он часто хватался за очки: что-то вроде нервного тика, то, что в самоуверенном эсэсовце осталось от неустроенного студента. Без карикатурно-больших круглых очков, вызывающую нелепость которых наверняка следовало расценивать как самоиздевательскую, лицо Штернберга разом теряло весь налёт гаерского веселья, становилось строже, благообразнее – даже невзирая на фатальный недостаток. С опущенными глазами, прикрытыми тенью густых золотистых ресниц, это была уже не шутовская физиономия, а лицо аристократа – изысканно-удлинённое, с совершенными чертами, прямым носом и властным ртом.
Глядя вот на такого, почти незнакомого Штернберга, Зельман вспоминал, что перед ним не крестьянский сын или мелкий бюргер, каких в СС большинство, а потомок древнейшего рода баронов Унгерн-Штернбергов, ведущего происхождение ещё с середины первого тысячелетия, рода рыцарей, уходящего корнями во тьму глухих веков, в дебри полузабытых сказаний, рода крестоносцев, разбойников, алхимиков и святых.
Штернберг старательно обходил любые разговоры о том, что послужило причиной его вступления в СС. Его односложные и уклончивые ответы обычно можно было расценивать как угодно. Однажды он обмолвился, что «Германия на свете только одна, какая бы она ни была» и «пусть она лучше будет со мной, чем без меня». В конечном счёте, что бы ни послужило истинной первопричиной для его решения, Зельману и в голову не пришло бы делать какие-то замечания по этому поводу. Тем не менее Штернберг избегал этой темы очень тщательно.
* * *
До июля 1940 года Зельман пребывал в уверенности, что является главой самой серьёзной и влиятельной из всех структур рейха, имеющих отношение к изучению (применительно к его ведомству скорее пресечению) сверхъестественных явлений. Мелкие группки профанов, каких всегда хватало в недрах СС – «мистицирующие», как называл их Зельман – не могли сойти даже за подобие конкурентов. Входившая в СД группа под названием «Зондеркоманда Н», изучавшая историю ведовства и судебные процессы над ведьмами, имела дело исключительно с документацией. Общение с самими «ведьмами» было прерогативой Зельмана и его «Реферата Н».
Правда, имелся ещё некий «учебно-исследовательский отдел оккультных наук» в составе «Аненербе». Существование его, в отличие от «Реферата Н», особо не скрывалось – о нём даже было написано в памятном издании «Аненербе» 1939 года, где уточнялось, что отдел занимается изучением астрологии, хиромантии и прочих подобных дисциплин, – но многие, зная всю глубину пропасти, отделявшей амбиции «Аненербе» от далеко не блестящего положения дел в исследовательском обществе, резонно полагали, что таинственный отдел присутствует лишь на бумаге.
Так же считал и Зельман, а потому был в высшей степени заинтригован, когда ему предложили поглядеть на «настоящего мага из “Аненербе”». Зрелище, как клятвенно уверяли, достойно было даже того, чтобы ради него поехать на очередную мюнхенскую выставку шедевров «национального искусства», которую собирался посетить Гиммлер со свитой. Зельман подозревал, что «магом» окажется не совсем вменяемый субъект со странностями, способными всерьёз заинтересовать кроме Гиммлера разве что врачей психиатрической лечебницы. Но всё-таки поехал.
Гиммлер лично представил Зельману своего оккультиста. Должно быть, рейхсфюреру казалось очень забавным знакомить старого инквизитора с юным ведьмаком. Над ситуацией и впрямь можно было вдоволь поиронизировать: представители двух совершенно взаимоисключающих кланов, но, тем не менее, работники единой организации, жали друг другу руки, а Гиммлер разглагольствовал о том, что оккультные науки и занятия магией официально запрещены по всей Германии, поскольку они – привилегия, принадлежность элиты, и лишь элите – то есть СС – надлежит сохранять и развивать их.
Новоявленный оккультист оказался, к полному недоумению генерала, сущим мальчишкой в чине унтерштурмфюрера[8 - Унтерштурмфюрер – звание младшего офицерского состава в СС, соответствовало званию лейтенанта.], но уже с лентой креста за военные заслуги второго класса в петлице чёрного кителя.
Гиммлер подвёл Зельмана к полотну Циглера и поинтересовался его мнением о новой картине. Зельман отделался чем-то благожелательно-нейтральным. Гиммлер выжидательно посмотрел на долговязого парня. Тот открыл радостно улыбающийся рот – как позже выяснилось, к несчастью для окружающих он вообще редко когда его закрывал – и принялся по клочкам разносить одного из любимейших художников фюрера. На глазах у шефа имперской полиции полоумный офицерик растаптывал святое и неприкосновенное, за пять минут заработав себе концлагерей на десять жизней вперёд. Даже за самую деликатную критику «арийской живописи» можно было запросто получить личный номер на грудь и прописку в «кацет»[9 - «Кацет» – так в Германии называли концлагеря, по двум латинским буквам слова (KZ).] на всю оставшуюся недолгую жизнь. Гиммлер тихо наблюдал за Зельманом. Возможно, стремительно бледневшее лицо генерала и впрямь являло собой весьма занятное зрелище. Ведь самое дикое заключалось даже не в том, что юродивый офицерик в присутствии хозяина концлагерей смешивал с грязью неприкосновенного арийского живописца. Зельман думал как раз о Циглере, и думал очень плохо. Циглер, которому Господь напрочь отказал во всяком подобии таланта, обыкновенно писал обнажённую натуру и делал это с маниакальной, чудовищной педантичностью – за что получил нелестное прозвище «художник немецких лобков». Мальчишка буквально повторял мысли Зельмана вслух. И ему всё стало ясно. Парень представлял собой то, что на жаргоне «Реферата Н» называлось «пеленгатор»: он был талантливейшим телепатом, способным не только улавливать чужие мысли, но и с лёгкостью определять их носителя. Офицерик слово в слово повторил всё то, что у Зельмана язык чесался произнести.
– Рекомендую вам, Зельман, воспитывать ваши художественные вкусы. Учтите, скоро я буду знать мысли всех и каждого, – сухо сообщил Гиммлер и вновь посмотрел на парня.
– Это будет сущий ад, рейхсфюрер, – невинным голоском произнёс офицерик, улыбаясь помрачневшему Зельману.
Потом они шли по светлым залам, и Зельман, с возрастающим изумлением слушая невообразимую трепотню молоденького офицерика, внутренне метался от острого желания надавать парню затрещин и тем самым привести его в состояние, быть может, более соответствующее окружающему миру, до жгучего намерения любым способом выцарапать это сокровище из «Аненербе» и сделать его своим заместителем в «Реферате Н». Кажется, дело тут обернётся сотрудничеством, решил в конце концов генерал. И притом сотрудничеством долгим и успешным.
