Гарпии, летящие над утром

скачать книгу бесплатно


– Вы поступите опрометчиво, обратившись к силовым методам.

– Поступать опрометчиво – пожелание моих генов. – Мужчина склонил подбородок в выражении согласия. Он смягчился. – Остаюсь преданный вам.

– Чего вы, в самом деле? Хорошо все так было, – сказал врач неприветливо. – Хорошо говорили. Давайте не будем тут сейчас устраивать стриптиз. Сегодня у всех у нас был трудный день, все мы человеки, у всех есть нервы…

Мужчине врач надоел.

– Напротив, – сказал он, помедлив. – Напротив, сейчас тут все будут хорошо обуты. Мне показалось, что мои слова способны достучаться до вашего сознания.

– Хорошо, – повторил врач. – Прекрасно. Вы, я вижу, уже все для себя решили со своими генами. А администрации что прикажете делать? Сеппуку?

– Покойник будет выставлен для прощания, – произнес мужчина обнадеживающе.

– Вы не протяните так долго.

– Мы исключительно хорошо пообедали.

– Вы просто мало что от этого выиграете.

Мужчина рекомендующе склонил голову.

– Пришло время примириться с собой, – согласился он.

– Мы оставим за собой право на презумпцию невиновности.

– Как скажете.

Врач напряженно смотрел, стараясь ни за что не отводить глаза первым.

– У вас лихорадочный блеск глаз. Вас явно раздражает искусственный свет. Вы плохо кончите.

Мужчина спокойно мигнул, затем поглядел на свои пыльные пальцы ног.

«Листья блестели росой, – негромко произнес его голос как бы для себя, словно бы пробуя слово на вкус. – Блестеть…»

«Ветер усилился, – обронил голос в раздумье, обращаясь к самой темной стороне коридора. – Вам не кажется, что вы зашли уже слишком далеко?..»

Мертвая тишина была ему ответом. Потом там ответили, будто бы осторожно шаркнули по голому полу подошвами, но уже неразборчиво, на пределе слышимости. Что там говорилось дальше, определить было трудно, пока он шагал по коридору, голоса все бубнили и бубнили вслед, заходясь до шепота, затем, уже, как ему казалось, на другом уровне и совсем в другом безлюдном коридоре, он едва снова не нарвался на неприятности, обнаружив вдруг за стеклами ближайшего дверного проема все тех же санитаров и того же главврача с мужчиной в нижнем, втиснутым в угол между ними. Что произносилось, если что-то произносилось вообще, – было не разобрать. Но что-то, видимо, все же говорилось, потому как теперь за стеклом все выглядели какими-то подавленными, серьезными, крепко задумавшимися. Мужчина в белье рассеянно смотрел, повернув голову, куда-то вдоль по коридору. Он бесцельно мял в пальцах дымившуюся папироску, главврач со сбитой на затылок шапочкой с тесемками стоял рядом. Задрав на парапет пожарного щита локоть и опустив длинное уставшее лицо, он отстраненно цедил и тискал окурок. Двое мужиков в медицинских халатах разглядывали папиросы в пальцах. Дверь, к счастью, была заперта.

.

3

Он снова предпринял попытку выяснить, в какой стороне находится этот чертов выход, и снова на него смотрели, как на покупателя, в обмен на оказанные услуги предлагающего носки с чужого плеча, пока он объяснял, что все, что он хочет от жизни, это дверь наружу. Нет, сказали ему, качая головой. Здесь это так не работает. Она сама вас найдет – но только если вы готовы выполнить ряд определенных условий.

Теперь была его очередь смотреть не понимая.

Он не мог отделаться от ощущения, что его все время принимают за кого-то другого. Обряд заклинаний. Это первое, что пришло ему на ум. Ему морочили голову. Между тем делать что-то было нужно. Он был уже согласен на всё.

Не так быстро, сказали ему. Вначале вам нужно найти хорошего адвоката, который убедит суд присяжных, что вам действительно это нужно, что вы ни для кого не представляете опасности и ваше поведение на свободе заслуживает доверия. Ваше поведение заслуживает доверия?

Он вспомнил кубическую челюсть, факелы, коптящие потолок склепа, и подумал, что никогда еще не чувствовал себя таким неуместным. Я просто хочу отсюда выйти, сказал он.

Видимо, у него было что-то с лицом, потому что начиная с этого момента с ним говорили подчеркнуто мягко, с отеческой теплотой в голосе. Когда выяснилось, что под выполнением ряда определенных условий здесь понимали не некоторый взнос, сделанный в нужное время и без ненужных свидетелей, его охватил упадок сил. Он стоял, с отчаяньем оглядываясь в поисках выхода, уже зная, что его нет.

Ему объяснили, что это за условия – ему даже рассказали, что будет, если во время ритуальных действий он перепутает время и место. Ну конечно, это жертва, сказали ему. Вам нужно совершить жертвоприношение. Но такое, которое не оставит сомнений в искренности ваших намерений.

Господи, подумал он. Он не хотел никого убивать. Но и это было еще не все. Он чувствовал, что тут что-то не так, и лишь в последний момент, уже готовый взять из незнакомых рук некий туго спеленутый сверток и уже почти его взяв, его остановило робкое сомнение. Незнакомец смотрел на него глазами, полными сочувствия, но было в них что-то еще, что-то такое, что заставило разом пересмотреть все условия и свое в них участие.

Ему что-то говорили в спину, пока он удалялся, не оглядываясь и все увеличивая шаг, что-то укоряющее, предрекающее неблагоприятные прогнозы на будущее, потом он свернул за угол и смешался с толпой.

Источник шума, должно быть, находился где-то здесь.

Большие массы народа что-то скандировали, приглушенные визги сменял смех, под восторги объявлялись результаты. Кажется, кого-то били. Мимо, покачивая широкими хорошо развитыми плечами и сжимая в тренированных руках катушки с магнитной лентой, в направлении призывно распахнутых дверей проплыли замкнутые спортивные лица. Загомонили с новой силой.

Он ступал следом.

В большом зале царило обычное для спортивных состязаний оживление. Над орущими массами болельщиков лениво ворочалась духота, вспыхивали и гасли табло, галдели комментаторы, над головами тенями сновали кинокамеры. В углу, собрав всех вместе, вводили в курс и поднимали боевой дух. «…в преддверии получения крупной партии нового оборудования троеборье между отделами программного обеспечения на скорость заправки в эвээм ленты, и, все, кому дорога честь отдела…»

У выхода теснились. Спаренный косячок дружелюбно настроенных сотрудников, один другому подыгрывая и подмигивая, зычно подбадривая один другого, ушла в направлении дверей, как лопата в песок, но на полпути увязла. Ему каким-то чудом удалось протиснуться вперед. Впереди нехорошим голосом попросили не прижимать; что за барьером – было почти не разобрать, но центр свободного пространства занимала колонна, по всему, катушечных магнитофонов. В отдалении от них, не сводя неподвижных взглядов с агрегатов, мрачно ждавших на рядах стульев, встряхивала руками группа мужчин в спортивных трусах и майках.

У крайнего аппарата возился некто в белой сорочке с черной «бабочкой», согнувшись и манипулируя указательными пальцами обеих рук. Он на секунду занял вертикальное положение, чтобы только нервно поддернуть двумя пальцами стрелку брюк, затем опустился рядом со стулом на корточки. Все ждали. Джентльмены за столом, скучая, вытягивали губы трубочкой, поглядывая на часы.

Управившись, наконец, и оставив в покое агрегат, человек с «бабочкой» устремился к столу с джентльменами и часами. Бабахнул выстрел, кто-то упал, мужчины с топотом, расталкивая друг друга и спотыкаясь, со всех ног бросились в направлении стульев.

Неожиданно во всю свою оглушительную мощь бабахнул еще один выстрел, сверху что-то посыпалось, его оттеснили назад и какое-то шальное течение понесло к выходу. Зал сказал: «А…» Он пытался сопротивляться, но толпа внезапно снялась с места, все повалили к дверям. Течение вынесло его, собранного и настроенного брюзжать, к турникету, ненадолго отпустило, давая возможность перевести дух и осмотреться, подхватило вновь, встряхнуло, развернуло и увлекло, раскачивая и стискивая со всех сторон, вдоль крутобокого ущелья коридора. Здесь ему порядком наподдали, он предпринял новую попытку сориентироваться, но тут же успокоился, сберегая силы и стараясь сохранять правильное дыхание.

Ему подмигнули, по приятельски блестя зубами. «Хорошо идем». – «А вы хорошо держитесь, – доверительно сообщили ему в другое ухо. – Я сколько раз вас вижу, не перестаю восхищаться вашей выдержкой». Дальше вертели головами, теснились, решительно не прилагая никаких усилий к дальнейшему продвижению. Мелькали сдвоенные мужественные лица со сведенными скулами, кто-то в голос, надсаживаясь и срываясь на фальцет, отдавал приказания направо и налево и настоятельно рекомендовал не сбиваться, соблюдать интервалы и выходить гуськом по одному. В углу на забрызганном каплями пота татами двое кого-то били ногами.

Тут видимое пространство ощутимо сократилось, перистальтически надвинулось сразу отовсюду, и народ задвигался. «Эй, ну что там с дверьми, а!..» – не выдержал кто-то позади.

Представитель администрации начальственным голосом распоряжался насчет свободного доступа, багровея затылком и помогая себе кулаками, ему поддакивали, но никто даже не подвинулся. Представитель заметно нервничал, его видимая часть все время куда-то проваливалась, переставая быть видимой, словно его там роняли и поднимали, потом его во что-то завернули, подняли и, бережно передавая с рук на руки, куда-то понесли. Кто-то вытирал глаза.

«Ну что за суки, честное слово». – «Опять подсуживают».

Толпа растекалась по коридору.

– Дай, думаю, вылью этот скандал в мирную дискуссию, и так мягко вворачиваю, тогда не могли бы вы мне дать в двух словах определение вилки. Элементарная вещь. Всем известная. Всё, думаю. Теперь он будет копаться до ужина, пока не нарвется на большие неприятности. Я, понимаешь, это казус нашим докторам давал – так они зеленеть начинают. Мог бы, говорит, – и так осторожно тянет со стола мою рюмку к себе. «Столовый прибор с ручкой и зубьями». Па-азвольте, говорю, а как же расческа? Расческа подпадает под ваше определение! Он мне так сухо замечает: расческа не столовый прибор. И потом: вам ничто не мешает употребить ее вместо вилки. И тогда она перестанет для вас быть расческой. Представляешь? Так непринужденно накладывает себе мой салат и добавляет: а может, не перестанет…»

«Бросьте, господь создавал мир, руководствуясь библией». – «Я вот смотрю и думаю. Это до какой степени цинизма должен опуститься человек, чтобы приставать к занятым людям со своей вилкой…» – «Это многое объясняет. По крайней мере, можно больше не задаваться без конца вопросом куда катится этот мир». – «Нет же, господа, уверяю вас, ничего заумного, здесь о соответствии неопределенностей Хайзенберга, да…» – «Я вам скажу, когда Хайзенберг перестал быть „заумным“. С момента, когда впервые надел значок нациста. С этого момента он был уже просто одним именем из миллионов…» – «Сфера потребления – это форма уничтожения». – «„Хайзенберга“, – передразнили рядом капризным голосом. – Какой там еще, к бабушке, „Хайзенберг“, когда, говорят, нас вообще нет».

И я, господа, как первый боец, но последний судья… А вот этот несносный ребенок определил прогресс как «позитивный количественный или качественный процесс». Демократический социум и жесткость авторитета империи: понятно, где творец чувствует себя вольготнее, – и это напоминает мне вездесущую поросль дикого винограда. Но государи же мои! Нe забывайте, плоды домашнего винограда крупнее! И те удовольствия, что не по зубам, но по карману… Ощущаю червячок сомнения! И червячок этот, господа, совершая омерзительные движения телом своим…

4

«Вам надо опуститься еще ниже».

Теперь, по крайней мере, он знал, что делать. Он все еще не был уверен, что вполне понял, что ему шепнули на ухо, по его представлениям, он и так уже опустился так низко, как мог, пока не увидел провал в подвальную часть с сорванной с петель дверью, зиявший, как вход в преисподнюю. К тому времени он уже перешел ту черту, когда оборачиваются и задаются вопросом как будут выглядеть со стороны. Он был готов уже на все.

В коридорах обслуживающей части стоял горячий пар и полумрак, как в предбаннике. Местами было так темно, что приходилось продвигаться на ощупь. Он продвигался, перебирая ладонями и стараясь выбирать, куда наступать, затем сумрак стал мягче, уступив сумеркам. Когда из облаков неостывающего пара проступили очертания повешенного, он едва не лишился рассудка. Но это оказались всего лишь трубы и батареи отопления. Плесень здесь была везде. В углу лежали чьи-то кости и бутылки. Пар медленно раскачивался, поднимаясь от камней пола к камням загаженных сводов, свет в конце коридора все время удалялся, словно играя, сколько бы он к нему ни шел, там вдали на пределе видимости всполохи дежурной люминесценции вспыхивали и гасли, как на шедшей ко дну подводной лодке. Лестниц больше не было и дверей здесь не было тоже. Он стоял, глядя в темноту, спрашивая себя, что он тут делал. Эти коридоры не вдохновляли даже на некролог. Однако не успел он осмотреться, как его зажали.

Некое должностное лицо при наручниках и головном уборе притиснуло к стенке с секцией батареи центрального отопления и предприняло попытку поставить конем. Лицо гремело хромированными наручниками, жарко и учащенно дышало в затылок и все норовило не то развести ему ноги пошире, не то сбить с ног. «Э… – только произнес он ошеломленно, ничего не понимая. Это все, что он мог произнести, пока представитель был занят его руками, прижатыми к влажным кирпичам стены. – С-сум… Собственно… Э!» – «Давай, давай, мистер», – нетерпеливо бормотало лицо нимало не смущаясь, сопя и донимая нагретым чесноком. «Вы полегче, – сказал он. – У меня там все-таки не армейские ботинки».

«Да что ты, – как бы неслыханно удивилось лицо, издевательски выкатывая животный глаз, и добавило, бесцеремонно забираясь вначале в один его карман, потом в другой: – Давай, говорю, чего там – „ботинки“… С-счас проведем дознание. Все выясним, до всего дознаемся, значит. Давай руку…»

Все это подозрительно напоминало нехороший сон. Черт, подумал он, упрямо цепляясь за кирпичи. Упаду ведь. «Давай, говорю, это самое…» – требовательно прислонялось лицо, не слишком церемонясь и не оставляя попыток развести ему каблуки на запредельный угол. «Не могу, – сдавленным голосом пробормотал он. Он упрямо прижимался щекой к кирпичам стены, боясь подумать дурное, не в силах отделаться от ощущения, что присутствует на съемках какого-то кошмара. – Гравитация…»

«Чего?» – не поняло лицо.

Его рука на непозволительную глубину погружалась в чужой карман и еще дальше. «Не могу», – повторил он, потея и тревожась все больше. «Почему не можешь? – недоверчиво переспросило лицо, на секунду прерывая даже свое занятие. – Чего это ты не можешь?..» Сволочь, подумал он. Хоть бы в коридоре кто появился. Правоохранительный орган действовал грамотно, четко, с ясно поставленной перед собой задачей, они пыхтели чуть не на весь коридор, возясь в непосредственной близи от батареи, он – не даваясь, орган безопасности – прижимаясь все плотнее и бессовестнее. Напряжение росло. «Гравитация», – объяснил он, упрямо стискивая зубы, прижимаясь щекой к стене и видя перед собой только рельеф кирпичей. Он знал, что если отдаст обе руки, возражать уже будет нечем.

Орган правоохранения пристегнул наконец к одной руке тесный хромовый «браслет». «К-акая там еще, на хрен, гравитация, – немного заикаясь, подрагивающим от презрения и недоверчивости голосом произнесло лицо при исполнении. – Ты тут на частной территории, мистер, понял? Давай, говорю, это самое…»

В сыром коридоре полуподвала что-то капало, становилось по-настоящему жарко.

Исполнительное лицо возбужденно дышало, прижимаясь все требовательнее, выворачивая руку на задницу, и он свалился-таки, непроизвольно подогнув колено и едва не врезавшись головой в кирпичи. Решимость и ненависть ко всем должностным лицам и органам теперь руководила всеми желаниями.

«…Мы здесь все на частной территории, мистер, понял?..» – без прежнего дружелюбия, угрожающе шипел он в свою очередь в лицо представителю, заламывая тому локоть на запредельный угол под самый затылок. Лицо сказало: «А». Потом стало проще.

Он пристегнул болтавшийся наручник к широкому запястью. «А гравитация не дает нам превзойти уши ногами… – Он навалился сильнее, упирая собеседника лбом в стену. – Мне можно пройти без дальнейшего досмотра?» – «Так я ж разве против? – болезненно морщась и в недоумении вознося брови, произнес представитель. – Ты ж не так понял…»

Он взглянул наверх, прикидывая. Расстояние до опорной штанги над секцией батареи было просто создано для жертвоприношений.

«Надеюсь, вы знаете, что делаете», – сухо обронило ему лицо при исполнении.

«Помолчите, – сказал он. – У вас уже была возможность высказаться». Он был очень занят, стараясь пристегнуть свободное кольцо «браслета» повыше к торчавшей штанге, и вначале у него ничего не получалось, но лицо получило хорошую затрещину, наручник щелкнул, и он сделал два шага назад, утирая ладони ветошью и оценивая. Время поджимало, и он вынужден был оставить собеседника в живописной позе на цыпочках перед выбором, нависать ли зюобразно, помогая себе свободной рукой, над пышущей теплом и бог знает когда последний раз мытой батареей, отдыхать ли, располагая голую волосатую задницу на гостеприимных ребрах отопительного прибора. Это должно было научить власть сдержанности.

За первым же поворотом представителя стало не слышно. Мягкое уханье и шлепанье, доносившиеся непонятно откуда, быстро сошли на нет. Впереди лежал только один пустой безлюдный коридор и слабый свет в конце туннеля. Теперь оставалось самое главное.

Он никогда раньше не танцевал канкан, он даже не думал, что когда-нибудь встанет перед необходимостью это делать, но он уже видел, как это делали другие. Он чувствовал себя идиотом, вскидывая ногу, пытаясь создать нужный ритм, сперва одно колено, потом пятку, потом снова колено, и сперва у него получались песни и пляски пьяных народов мира, но он упрямо двигался, стиснув зубы, с мокрым лицом, с оборванным дыханием, готовый повторять этот ритуал столько, сколько будет нужно. Другого он не знал. Он играл сумасшедшего, ожидая, когда ночь задернет за ним штору, и то, что он искал всю жизнь, найдет его само.

5

– Что у вас за вид? – спросил Адвокат, поджав губы.

Багрово-алый огненный фон камина выглядел так, словно его вынули из дома моей мечты. Позади четкого темного иезуитского профиля на серебряном блюде в форме раздавленной раковины с глубин моря покоились несколько умытых персиков и апельсин. На журнальном столике больше не было ничего.

Пошел к Черту, подумал я. Тебя не хватало со своими замечаниями. Мягкий свет зеленой лампы бил прямо в лицо.

– Оступился, – сказал я. – Прошу извинить.

– Здесь не рекомендуется оступаться, – строго сказал Адвокат. – Здесь следует всемерно глядеть под ноги. Должен заметить: я не доволен.

Он не доволен, думал я, сидя в старом скрипевшем кресле возле широкого стола и наблюдая за тем, как слипшаяся после приветствия кисть восстанавливает прежнюю окраску. Было впечатление, словно подержался за связку разводных ключей. Ваятель, говорят. Узнать бы, что он там ваяет. Я не выдержал и вновь, придерживаясь за подлокотники, украдкой поерзал в кресле. Ему пора было на заслуженный отдых. Я с напряженным вниманием прислушивался, когда оно, наконец, в последний раз треснет и развалится. Я вновь покачал головой. Это был какой-то сорт испытаний. Из-под сиденья, синея, выглядывал краешек полиэтиленового тазика.

Я посмотрел на портативное печатное устройство на столе и представил себе, как хозяин в жару, в несусветную душную летнюю ночь придвигает кресло ближе, усаживается и начинает работать: строгий, неприступный, в любимых просторных белых трусах, погрузив истомленные натруженные ноги в тазик с холодной соленой морской водой. Пальцы бегают, глаза смотрят.

Далеко-далеко в коридоре гуляли, словно разносимые сквозняком, обрывки переохлажденных визгов. За дверью что-то происходило.

Неторопливые стенания сменял какой-то неясный гул, будто где-то, не очень далеко, шумело море. Перешептывание перекрывало влажные голоса, на которые накладывался стеклянно-тонкостенный звон роняемого («Все-таки не то это, скотоведы мои…»), в тот же момент заглушаемый равнодушными сухими длинными шагами. Шаги становились ближе, еще ближе, сухой стук сменялся стеклянным стоном – и тишина…

Адвокат, – весь в домашнем, по простому, в шлепанцах на скромный носок, – подвигавшись у стеллажей с книгами, повернул ко мне изобличающее лицо и принялся смотреть на меня глазами иезуита. «Вы подготовили апологию?» – спросил он. Над его посеребренным аккуратно причесанным черепом с полки в моем направлении глядела прехорошенькая киска. В глазах ее была та же холодность и тот же деспотизм. Мускулистая выправка и дымчатая голубая шерстка выдавали еще одного аристократа. Он был уверен, что я скажу «нет». «Да», – сказал я. Я вытащил из кармана сложенный листочек, помятый, но, к счастью, уже почти сухой, тщательно разгладил его на колене двумя ладонями и представил в развернутом виде. Я подергал его за уши, как дергают банкноту крупного достоинства, желая удостоверить, что все очень серьезно, затем положил на стол и показал ладонью, предлагая убедиться самому.

Перестав сверлить меня взглядом, Адвокат уселся в кресло. Он двумя пальцами приподнял листок за кончик и, заранее сморщившись, стал смотреть сквозь него на свет. «Тезисы», – сказал я, твердо глядя ему в глаза. Адвокат покачал головой. В камине у меня за спиной пискнуло, осыпалось, мягко шурша, и загудело сильнее. «Вы хотя бы сами иногда читаете, что пишете?» – спросил Адвокат с горечью. Говорить не хотелось. Взять за галстук, подумал я. Поправить. Эт-то мне еще… «Для справки, – сказал я. – К вам непросто добраться».

Хозяин с прежним неприятным выражением глядел на листок, потом положил перед собой и, согнувшись и сложив локти, углубился в чтение. Тихий кабинет был уютен и сумрачен. Стол, стул, топчан под ненастоящей тигровой шкурой. Книги до потолка. Здесь можно было жить. Ковры на полу и тяжелая портьера на стене. Картина. Мягкие кресла. Картина была непонятная, но хорошая. Пара больших мягких кресел времен длинных ножей и декольте напротив небольшого роскошного камина. Я долго присматривался и приглядывался, вытянув шею, выясняя, что это там такое в одном из кресел у камина, самом дальнем от меня, могло быть, и пришел к выводу, что более всего это напоминало разомлевшего в тепле откормленного кошачьего енота, весьма редкого на этих высотах мысли, щекастого и пятнистого. Питомец возлежал кверху светлым брюшком, кресло стояло возле огня.

Я вертел головой, составляя себе представление о том, что меня могло ждать. За приоткрытой дверью смежной комнаты было темно. Там была юрисдикция воображения. То ли грубый железный ухват на тусклом стояке, какие бывают в зубоврачебном кабинете, чтобы плеваться, то ли пыточный инструмент. Но гвоздь экспозиции стоял в кабинете. Странный деревянный стул со спинкой, самой высокой из всех, какие мне приходилось видеть, одиноко торчал в тени, как атрибут власти. Взобраться на него можно было только по чьим-то головам.

Меня не может интересовать ваш мыслительный аппарат, говорил Адвокат, сидя напротив меня и держа перед собой на весу мой листок, как держат улику, прежде чем подшить к делу. Только его фильтры, пропускная способность фильтров – что они пропускают и что они пропускать не желают ни при каких условиях. Я уже давно утерял нить того, что слышал, и самым бессовестным образом даже не пытался ее найти. Он говорил про какое-то особое, специально отведенное хорошо проветриваемое и подходящее для Предприятия подобного масштаба помещение, которое бы отвечало букве закона, его духу и значительности, – я не возражал. Я отдыхал. От желания широко, не оборачиваясь на последствия, зевнуть меня удерживал лишь взгляд кисы. Она смотрела с книжной полки так, словно ждала именно этого.

Чудненько, продолжал собеседник с суровостью. Информация, в конце концов, не делает проблемы, ее всегда можно купить, нет безгрешных – есть удачливые. И если хорошо покопаться, в жизни без исключения каждого обнаружится масса интересного…