скачать книгу бесплатно
– Да кто же, как не черт! – воскликнул старый матрос.
– Конечно, черт! – убежденно закричали несколько кумушек и торопливо перекрестились, оглядываясь на священника, который стоял, задумавшись.
– Да как же черт мог поместиться в таком ящике? – заметил молодой приказчик, отличавшийся наивностью. – Ведь черт-то большой!
– Коль он не внутри, так где-нибудь снаружи, – сказала тогда одна старуха. – Стоит тут и показывает нам это представленье…
– Нет, – важно возразил аптекарь, – ведь вы же сами знаете, что черт не умеет говорить по-ирландски! Да, Торнпип, несомненно, не был чертом, так как выражался на чистейшем ирландском наречии.
Но если здесь не было колдовства, то оставалось допустить, что все эти человечки двигались благодаря какому-то внутреннему механизму, хотя никто не видел, чтобы Торнпип заводил пружину. И в то же время была одна особенность, не ускользнувшая от внимания священника: как только движения кукол замедлялись, сильный удар хлыста по ковру, покрывавшему низ тележки, приводил сцену в прежнее оживление. Кому же предназначался этот удар, сопровождаемый всегда стоном?
Священнику захотелось узнать это, и он спросил у Торнпипа:
– У вас в ящике, верно, еще одна собака?
Торнпип посмотрел на него, нахмурившись, находя его вопрос лишним.
– Что там есть, то и есть! – ответил он. – Это уж мое дело… И я не обязан никому объяснять…
– Положим, вы не обязаны, – заметил священник, – но мы-то имеем право предполагать, что собака приводит в действие механизм.
– Ну да, собака! – сказал угрюмо Торнпип. – Собака во вращающейся клетке… И сколько я потратил времени и терпения, чтобы ее выдрессировать! А велика ли выгода? Мне, верно, не дадут и половины того, что платят священнику за мессу!
В ту минуту, когда он произносил эти слова, механизм, к великому огорчению публики, остановился. Торнпип хотел было уже закрыть ящик, объявив, что представление окончено, как вдруг аптекарь обратился к нему со словами:
– Не согласитесь ли вы дать еще одно представление?
– Нет, – грубо отрезал Торнпип, видя устремленные на него со всех сторон подозрительные взгляды. – Даже если бы вам предложили за него два шиллинга?
– Ни за два, ни за три! – вскричал Торнпип.
Он только и думал теперь, как бы поскорее уйти, но публика не желала его отпускать. Когда по знаку хозяина собака собиралась уже тронуть тележку, из ящика вдруг раздался жалобный стон, сопровождаемый рыданиями.
Торнпип, вне себя от ярости, повторил уже не раз пущенное им в ход ругательство:
– Да замолчишь ли ты, собачий сын!
– Там вовсе не собака! – воскликнул священник, удерживая тележку.
– Собака! – упрямо возразил Торнпип.
– Нет! Это ребенок!..
– Ребенок, ребенок! – закричали все.
Что за перемена произошла мгновенно в сердцах зрителей! Любопытство сменилось чувством сострадания. Как! Внутри ящика, оказывается, был ребенок, которого били хлыстом, когда он выбивался из сил и не мог больше двигаться в клетке?!.
– Ребенок, ребенок! – закричали еще энергичнее жители Уэстпорта.
Положение Торнпипа было незавидным. Он попытался вырваться, толкая тележку сзади, но бесполезно: булочник крепко схватил ее с одной стороны, москательщик – с другой.
Такого переполоха королевский двор еще не видывал! Принцы повалились на принцесс, герцоги опрокинули маркизов, первый министр упал, вызвав падение всего министерства, – словом, произошло такое смятение, какое могло случиться в Осборнском дворце лишь в том случае, если бы остров Уайт подвергся землетрясению.
Торнпип отчаянно сопротивлялся, и все же его быстро утихомирили. Все без исключения принимали в этом участие. Тележку обыскали, и аптекарь, протиснувшись между колесами, вытащил из ящика ребенка.
Да, это был малютка лет трех, бледный, тощий, болезненный, с исполосованными хлыстом ногами, еле дышащий…
Никто в Уэстпорте не знал этого ребенка.
Таково первое появление Малыша, героя этой истории. Каким образом он очутился в руках злодея, не приходившегося ему отцом, узнать было непросто. Правда же состояла в том, что малютка был подобран Торнпипом девять месяцев тому назад на улице одной из деревень графства Донегол, и к чему приспособил его этот варвар, нам уже известно.
Одна из женщин взяла ребенка на руки и старалась привести его в чувство. Остальные столпились вокруг. У него было интересное, умненькое личико, у этой бедной белочки, принужденной вертеть клетку под ящиком с куклами, чтобы зарабатывать себе хлеб. Зарабатывать хлеб… в его-то младенческие годы!
Наконец мальчик раскрыл глаза и вздрогнул, увидав Торнпипа, который приблизился, крича злобным голосом:
– Верните его мне!..
– Разве вы его отец? – спросил священник.
– Да, – ответил Торнпип.
– Нет, нет!.. Это не мой папа! – закричал ребенок, вцепившись в женщину, державшую его на руках. – Он вам не принадлежит! – вскричал аптекарь.
– Это похищенный ребенок! – предположил булочник.
– И мы его вам не отдадим, – прибавил священник. Торнпип, однако, продолжал стоять на своем. С красным от гнева лицом и злобно сверкающими глазами, уже не владея собой, он хотел было разделаться со всеми «по-ирландски», то есть пустить в ход нож, но двое крепких парней схватили его и обезоружили. – Вон, гоните его вон! – кричали женщины.
– Убирайся, подлец! – сказал аптекарь.
– И не смей у нас больше показываться! – заключил священник, пригрозив ему кулаком.
Таково первое появление Малыша, героя этой истории.
Торнпип яростно хлестнул собаку, и тележка покатилась прочь по главной улице Уэстпорта.
– Жалкий человечишка! – сказал аптекарь. – Я уверен: не пройдет и трех месяцев, как он спляшет свою последнюю джигу, болтаясь на виселице!
Затем священник спросил ребенка, как его зовут. – Малыш, – ответил тот довольно твердым голосом. Действительно, другого имени у него никогда не было.
Глава III
Приют «Рэггид-скул»
– Так, что у тринадцатого номера?
– Лихорадка.
– А у девятого?
– Коклюш.
– У семнадцатого?
– Тоже коклюш.
– А у двадцать третьего номера?
– Думаю, это скарлатина.
По мере получения ответов О’Бодкинс записывал их в книгу, имевшую чрезвычайно аккуратный вид, в соответствующие графы напротив номеров 23, 17, 9 и 13. В книге был целый раздел, куда вписывались названия болезней, час прихода доктора, прописанные им лекарства, правила их приема и тому подобное. Названия были выведены готическими буквами, номера – арабскими цифрами, лекарства – округлым начертанием, предписания – обыкновенным беглым почерком, и все вместе являло собой образец каллиграфического искусства и строгой отчетности.
– Несколько детей больны довольно серьезно, – заметил доктор. – Примите меры к тому, чтобы они не простудились во время перевозки…
– Да, да!.. Будьте спокойны, – ответил небрежно О’Бодкинс. – Впрочем, когда они не в школе, то мне и дела до них нет, лишь бы записи мои были в порядке…
– Подозреваю, что если они и не выживут, – заметил доктор, беря свою шляпу и трость, – то потеря будет невелика…
– Определенно, – согласился О’Бодкинс. – Я запишу их в реестр умерших, и с ними будет покончено. А раз все посчитано и записано, то и жаловаться не на что.
И доктор, пожав руку своему собеседнику, ушел. Всем, наверное, известен этот неприятный тип людей, к которому принадлежал О’Бодкинс. Маленький, толстый, он был одним из тех, у кого никогда не было молодости и никогда не будет старости, людей, остающихся всегда теми, кто они есть, украшенных никогда не седеющими волосами, точно уже родившихся с золотыми очками на носу, которые следовало не снимать с них и в гробу; людей, не знавших никогда ни жизненных невзгод, ни семейной заботы, имеющих сердца лишь постольку, поскольку это необходимо для существования и никогда не тревожимых ни любовью, ни дружбой, ни жалостью. О’Бодкинс – одно из тех существ, которые не добры и не злы, проводят всю жизнь, не сделав ни одного хорошего поступка, но и не причинив большого вреда, и которые никогда не бывают несчастны – даже несчастьем других.
Таков был О’Бодкинс, и, мы должны признать, он подходил как нельзя лучше для своей должности – а был он директором школы-приюта «Рэггид-скул»[6 - Так назывались учебные заведения, организованные в городах Соединенного Королевства в XIX веке для бесплатного обучения и содержания детей из бедных семей и сирот.] в городке Голуэе, что на юго-западе провинции Коннахт. «Рэггид-скул» значит буквально «школа оборванцев». О’Бодкинс вел в ней всю отчетность и делал это, как мы могли убедиться, с восхитительной аккуратностью и знанием дела. В остальном ему помогали тетка Крисс, старуха с вечной трубкой во рту, да еще бывший воспитанник школы, шестнадцатилетний Грип. Заметим, что этот бедный малый с добрыми глазами и веселым лицом, с чуть вздернутым носом – характерной чертой ирландца, – был гораздо лучше трех четвертей несчастных, что очутились в этой школе.
В голуэйской «Рэггид-скул» числилось около тридцати детей в возрасте от трех лет до двенадцати. По большей части это были или сироты, или дети, брошенные родителями, которых они не помнили, родившиеся среди грязи и порока, подобранные часто на улицах и дорогах, куда им, скорее всего, суждено было вернуться, повзрослев. Это были поистине отбросы общества, уже морально опустившиеся и обещавшие стать в недалеком будущем настоящими мерзавцами. Конечно, даже в этих некрасивых оболочках все же есть душа, и при ином воспитании, при должной заботе она, быть может, и раскрылась бы для добра… Однако для этого требовался совсем другой воспитатель, нежели бездушный манекен О’Бодкинс.
Наш Малыш был самым младшим в «Рэггидскул» – ему едва исполнилось четыре. Бедное дитя! Казалось, он родился с клеймом неудачника на лбу. Перенести все то, что он стерпел от Торнпипа, освободиться от своего мучителя благодаря нескольким добрым людям, встретившимся в Уэстпорте, – и лишь для того, чтобы стать одним из воспитанников «Рэггид-скул»! А когда он ее покинет, не будет ли дальше еще хуже?..
Конечно, священник, отнявший несчастного ребенка у негодяя кукольника, сделал это из лучших побуждений. Однако, несмотря на долгие розыски, выяснить происхождение ребенка так и не удалось. Тот помнил только одно: что жил раньше у какой-то злой женщины и что там была еще маленькая девочка, которая его иногда целовала, а другая девочка умерла… Где это было? Он не знал. Был ли он брошен родителями или его у них украли? Этого тоже никто не мог сказать.
С тех пор как его подобрали в Уэстпорте, ребенок находил приют то в одном, то в другом доме, живя где неделю, а где и две. Имя Малыш так за ним и осталось. Приход, однако, не был богат, и немало несчастных существовало за его счет; если бы в городе был приют для бедных, то, конечно, малютка был бы помещен туда. Но никакого приюта не было, и спустя три месяца его пришлось отправить в «Рэггид-скул».
И вот уже девять месяцев Малыш находился на попечении полоумной старухи Крисс, бедного, покорного судьбе Грипа и О’Бодкинса, этой живой машины, регистрирующей приходы и расходы школы. Как ни странно, мальчик сумел устоять против многих гибельных влияний «Рэггид-скул». Его имя еще ни разу не значилось в большой директорской книге в рубриках, посвященных детским болезням, – иначе его дни были бы уже давно сочтены… и приведены к общему итогу – большой братской могиле, предназначенной всем голуэйским оборванцам.
Но если относительно здоровья Малыша можно было не бояться, то нельзя было сказать того же о его нравственном развитии. Сможет ли он устоять, находясь постоянно среди этих маленьких плутов и негодяев, родители большинства из которых сидели в тюрьме или даже были казнены за свои преступления?
Был между ними один, мать которого «мотала срок» на острове Норфолк в южных морях, а отец, приговоренный за убийство, был повешен в знаменитой Ньюгейтской тюрьме. Звали этого мальчика Каркер. Ему было всего двенадцать, но уже сейчас становилось ясно, что он пойдет по стопам родителей. Неудивительно, что среди сброда «Рэггид-скул» он пользовался большим авторитетом. Испорченный сам, он развращал других, имел почитателей и союзников, был главарем самых отъявленных злодеев, всегда готовый на какую-нибудь пакость в ожидании, когда же наконец школа выкинет его на большую дорогу и настанет время «настоящих» преступлений.
Малыш, стоит отметить, не питал к Каркеру ничего, кроме отвращения, хотя и смотрел на него во все глаза – ведь тот, посудите сами, был сыном висельника!
Вообще, такие школы для оборванцев ничуть не походили на современные учебные заведения и интернаты. Здесь солома заменяла детям постель, не требуя никаких забот, так как ее даже никогда не перетряхивали. Что касается столовой, то к чему она, когда пищей служат лишь хлебные корки и картофель, да и этого не всегда вдосталь?
Учебная часть находилась целиком в ведении О’Бодкинса. Он должен был учить детей чтению, письму и арифметике, но не нашлось бы и десяти его учеников, которые, пробыв несколько лет в школе, сумели бы прочесть хоть вывеску. Малыш же, хотя и был самым младшим, выделялся среди всех особой тягой к знаниям, за что, однако, на него сыпалось немало насмешек со стороны других учеников.
Нельзя сказать, чтобы воспитанники школы, плохо работая головой, честно трудились вместо этого руками. Собирать где попало все, чем можно топить печь зимой; выпрашивать себе одежду у добрых людей; сгребать навоз, чтобы потом продать его фермерам за несколько копперов (для этого дохода О’Бодкинс даже завел особую графу в своей тетради); рыться в кучах мусора на углах улиц, стараясь притом прийти раньше собак, а в случае чего вступить с ними отчаянную драку за добычу, – таковы были обыденные занятия детей. Игр, забав не существовало, если не считать за удовольствие царапать, щипать, кусать и колотить друг друга ногами и кулаками, не говоря уже о злых проделках, которые подстраивались несчастному Грипу. Притом бедный малый относился ко всему довольно равнодушно, что побуждало Каркера и других еще больше приставать к нему и преследовать его с особой жестокостью.
Единственной чистой комнатой в школе был кабинет директора, куда он, разумеется, никого не впускал. Зато охотно позволял своим ученикам шляться целыми днями по улицам и всегда с неудовольствием относился к их раннему, по его мнению, возвращению, объясняемому потребностью в пище и сне.
Как мы уже говорили, за свою сдержанность и хорошие задатки Малыш чаще других подвергался насмешкам и грубостям Каркера и его друзей. Но он никому не жаловался. Ах, как жаль, что он не был большим и сильным! С каким наслаждением он ответил бы ударом на удар, заставил бы уважать себя! И как же он злился от сознания своего бессилия!
Малыш реже всех выходил из школы, стараясь насладиться минутами покоя в отсутствие крикливой ватаги оборванцев. Он, может быть, оставался в проигрыше, так как лишал себя какого-нибудь огрызка, который можно было бы найти среди отбросов, или куска черствого пирога, купленного на собранную милостыню. Но Малышу противно было просить подаяния, бегать за экипажами в надежде получить монетку, а особенно – таскать что-нибудь потихоньку с лотков, чем не гнушались остальные. Нет, он предпочитал оставаться в школе с Грипом.
– Ты никуда не идешь? – спрашивал тот.
– Нет, Грип.
– Каркер тебя прибьет, если ты ничего сегодня не принесешь!
– Пусть бьет.
Грип испытывал симпатию к Малышу, и тот отвечал взаимностью.
Будучи довольно неглупым, умея читать и писать, Грип взялся учить младшего товарища всему, что знал сам. Вдобавок он знал много интересных историй и умел презабавно их рассказывать. И когда он смеялся, Малышу казалось, будто луч света вдруг разгонял мрак, царивший всегда в «Рэггид-скул».
Что особенно возмущало мальчика, так это злые шутки учеников над бедным Грипом, который, как мы уже говорили, относился к ним с философским спокойствием.
– Грип!.. – говорил иногда Малыш.
– Чего тебе?
– Каркер очень злой?
– Конечно… злой.
– Отчего ты его не бьешь?..
– Бить?..
– Да, и других тоже?..
Грип только пожимал плечами. – Разве ты не сильный, Грип?..
– Даже не знаю.
– Смотри, какие у тебя большие руки и ноги…
Грип и вправду был немалого роста, но тощ, как проволока.
– Так почему же, Грип, ты не поколотишь его?
– Да он того не стоит!
– Ах, если бы мне такие руки и ноги, как у тебя… – Лучше всего пользоваться ими для работы.
– Ты думаешь?
– Конечно.
– Ну, хорошо… Значит, будем работать… Попробуем!.. Давай?
