скачать книгу бесплатно
На следующий день после прибытия, не дав ни вздохнуть, ни оглядеться, нас отправили на работу. Провели к лифтам и опустили в тусклые ледяные глубины Европы. Ни самой Европы, ни Юпитера мы не увидели. Зато увидели скучный стандартный холл, заставленный пластиковыми боксами, со множеством дверей и небольшим количеством людей, деловито снующих туда-сюда.
Один из людей, здоровенный широкоплечий бородатый мужик, подошел к нам.
– Карасюк – руководитель станции «Пири», – представила нам великана Груша.
– Здравствуй, Полечка, – улыбнулся Карасюк. – Это твои человеки?
– Это мои землеройки, – подтвердила гадкая Полечка.
Карасюк протянул ей руку и пожал. Потом и нам тоже пожал. Подковы бы ему гнуть, а не руки жать.
– Ты тут, Полечка, сама, пожалуй, разбирайся, – сказал Карасюк. – У меня дел много, орбита гуляет. Выбирайте любые каюты, берите любое оборудование на складе, а меня не отвлекайте. Договорились?
– Договорились, Карасюк.
– На сколько прилетели?
– Ненадолго. Так, на пару месяцев.
Вот уж что мне совсем не понравилось. Провести два месяца в ледяном санатории не входило в мои планы. Но виду я не подал. Там посмотрим.
– Это и есть Европа? – недоуменно спросил Барков, оглядываясь по сторонам.
– Европа там, – начальник гляциологов Карасюк указал пальцем в потолок. – А тут у нас не Европа, у нас тут…
И он сказал слово, которое употреблять в обществе не дозволено. Произнеся его, Карасюк от души расхохотался. И Груша рассмеялась. И я вдруг представил, как Груша с Карасюком сидят где-нибудь в буфете оперного театра и смачно и с удовольствием употребляют это и другие не очень приличные слова. Не знаю, с чего вдруг у меня возникло такое видение.
– Да, ребята, Европа и есть, – уже по-нормальному объяснил Карасюк. – Гляциологическая станция. От нас до поверхности почти полкилометра, и еще километр до океана. – Здоровяк указал пальцем в пол. – До океана мы еще не дошли, но через три года дойдем. И тогда… – Карасюк мечтательно закатил глаза.
А я никакого энтузиазма по поводу океана Европы не испытывал. Ну, добурятся они до океана, отыщут там каких-нибудь своих инфузорий. Назовут их своими именами, напишут книжки и будут думать, что осчастливили человечество.
В моем воображении возникла омерзительного вида микроскопическая сороконожка с большими глупыми глазами и толстым пузом. Сороконожка барахталась в реликтовом бульоне, пожирала других таких же сороконожек и носила громкое и гордое имя «Apollinarius Imbecillus».
И дальше что? Дальше скукота, хоть в лед живьем зарывайся.
– А пока мы пробиваем горизонтальные штреки, – вернул меня в макромир Карасюк. – Ладно, Полечка, мне пора.
Начальник станции с удовольствием пожал нам руки еще разок, после чего куда-то убежал.
– Пойдем каюты себе поищем? – робко предложил я.
– Пойдем поработаем, – скрежетнула Груша. – В раздевалку! Насекомые…
Мы переоделись в универсальные комбинезоны, подогнанные по нашему размеру железными прищепками, спустились еще на несколько этажей и оказались в довольно широкой ледяной пещере. С потолка ее свешивались старомодные жестяные светильники с ультрасовременными вечными лампами, а под ногами тянулись рельсы. Настоящие рельсы, прямо как в ретропарке! На рельсах стояла колесная повозка с ручным приводом. Похожая на железную телегу.
– А почему нет мотора? – спросил Барков.
– В штреках нет никаких моторов, – ответила Груша. – Никаких моторов, никакого электричества. Чтобы не погубить здешние хрупкие микроорганизмы.
– А это что? – Я кивнул на телегу.
– Это называется «коза», – пояснила Груша. – Садитесь на нее, беритесь за ручку и вперед до конца. Потом обратно. Ну, вперед, быстро!
«Вперед до конца» оказалось почти три километра. И везли мы с Барковым отнюдь не балерину.
Наконец рельсы кончились, и мы остановились. Вдоль стен располагались боксы с оборудованием, нары, столы, стулья, ящики с какими-то первобытными инструментами.
– Повторяю: здесь нельзя использовать никаких механических устройств, – пояснила Груша. – Настоящий гляциолог работает прежде всего руками. И еще кое-чем.
Груша выразительно постучала себя по голове и вручила нам орудия труда.
Мне досталась довольно толстая железная палка, чуть сплющенная на одном конце и четырехгранно заостренная на другом. Палка походила на копье. Не берусь утверждать точно, но, мне кажется, звалась она ломом. Слово «лом» происходило от глагола «ломать». Впрочем, могло быть и наоборот – глагол «ломать» мог происходить от названия инструмента. Ломом надо было ломать. Или ломить. Короче, крушить и разваливать. Лом очень шел Груше, а мне лом совершенно не понравился.
Баркову повезло, ему достался более интеллектуальный инструмент – бур. Такая штука с длинной поперечной ручкой, на которую надо было налегать всем телом.
Название и назначение бура я знал неплохо, поскольку в начальных классах мы изучали подобные устройства на уроках физики. Архимед и другие древние греки обожали что-то бурить. Барков на Архимеда походил не очень сильно, но, видимо, в ближайшее время бурить ему придется немало.
– Объясняю задачу. Вы идете вон к той стене… – заговорила Груша и указала на ледяную стену в конце туннеля. – Ты, Петя, буришь три пробы и складываешь их вон в тот ящик. После чего ты, – Груша больно ткнула пальцем мне в грудь, – берешь лом и скалываешь несколько метров льда. После чего опять бурите. Все просто. Если ты не сможешь работать ломом, то вон там лежат кирки, ими тоже можно рубить. Все понятно?
– Почти, – сказал я. – Непонятно, что в данном раскладе делаешь ты?
– Я – научный работник, – высокомерно заявила Груша. – Я анализирую.
– Я тоже прекрасный анализатор… – попытался было дернуться я, но Груша пресекла мою инициативу:
– Берешь лом – и лупишь им в стену! Вперед!
Я взял лом.
И весь день я проклинал все. Себя. Европу. Современную гляциологию. Научных работников. Но больше всего я проклинал Майю Ивановну Гучковскую, отправившую меня перевоспитываться в ледяные копи.
На третий день работы я, к собственному своему отвращению, приобрел определенную сноровку в работе с ломом – мог с первого удара отколоть от стены изрядный пласт. Но от обретения той сноровки у меня просто отваливались руки и ныли от напряжения колени. И душа протестовала.
Барков чувствовал себя не лучше. От бура у него на плечах и груди образовался прямоугольный синяк, и Петр со своим синяком отправился в медпункт. А там ему прописали… всего лишь свинцовую примочку.
Только Груше было хорошо. Она смотрела в микроскоп, искала бактерии и мечтала о подледной жизни.
Так прошло пять дней. Самых худших пять дней в моей жизни. Так я тогда думал. Если бы я знал, что совсем скоро начнется такое… Если бы я знал, я бы вцепился в тот лом, вцепился бы в те ледяные стены, и даже могучий Карасюк не выковырял бы меня на поверхность. Но кто может предвидеть будущее…
В субботу Груша сказала:
– Завтра у вас ответственный день.
– Какой-какой день? – насторожился я. А про себя так и представил: день повышенной выработки… день сиреневой отбивной котлеты… день термодинамики…
– Вам следует хорошенько выспаться, – продолжала Груша. – Завтра вас будут принимать в гляциологи.
– Зачем?
– Затем. Так велит обычай. Не волнуйтесь, больно не будет. Почти.
И улыбнулась улыбкой, ничего хорошего не предвещающей. Я даже икнул.
Вечером ко мне заглянул Барков. Он был тоже не в настроении. Уселся на мою койку и сразу спросил:
– Как ты думаешь, что все это значит?
– Что?
– Ну, как будет выглядеть прием в гляциологи?
Я немножко подумал и ответил:
– Ничего страшного. Сначала мы будем пить кровь…
– Какую кровь?
– Какую-какую… Консервированную. Таков старый обычай гляциологов. Груша проберется в санчасть, залезет в холодильник и достанет там замороженную кровь. И мы будем ее грызть.
– Ты же говорил, что пить, – напомнил Барков.
– Мы же гляциологи! Мы ее грызть будем. А когда сгрызем кровь, будем нырять в прорубь.
– Во что?
– В прорубь. Тут в одном из туннелей прорубь, но не в океан, а в водяной пузырь во льду. В него и надо будет нырнуть.
Барков помрачнел. Ему явно не хотелось нырять в пузырь.
– Ну а после уже все просто, ерунда настоящая. Надо отрезать себе мизинец – и все.
Я показал Баркову мизинец.
Тут, конечно, Барков уже все понял.
– Иронизируешь, – сказал он.
– Иронизирую, – согласился я.
Но я почти угадал. Крови, конечно, не было. Ни мороженой, ни какой другой вообще. И палец отрезать не пришлось. А вот кувалда неприятно дымилась холодом.
Карасюк был могучим человеком и настоящим гляциологом. Он обладал целым букетом невиданных качеств, чудных привычек и странных достоинств. Такого человека я вообще раньше не встречал.
Во-первых, Карасюк курил. В своей жизни я пока не видел людей, которые бы курили. В наши дни даже трубки уже не курят, а Карасюк курил самодельные папиросы.
Во-вторых, он обожал гиревой спорт. Кто в наши дни увлекается гиревым спортом? Никто. А Карасюк увлекался. Каждый день он с утра жонглировал гирями. Причем с таким усердием, что тряслась вся Европа, а с полюсов срывались айсберги и падали на Юпитер.
Кроме того, Карасюк пел под гитарный аккомпанемент песни собственного сочинения. Честно говоря, дрянные. В каждой песне обязательно имелись костер, горы, романтика героических будней, ну и так далее. Мелодии были тоже однообразно утомительны. Мне не нравились. И Баркову тоже не нравились. А вот Груше нравились.
Еще Карасюк разговаривал слишком громким голосом. Так же громко смеялся и обожал похлопывать всех по плечу.
Видимо, данные качества были взращены в Карасюке удаленностью от Земли и особенностями профессии. Кстати, остальные гляциологи от своего предводителя не отставали. Тоже курили, подбрасывали гири, играли на гитарах и носили свитера грубой вязки.
Я глядел на них и думал, что мне в жизни очень повезло – я не стал гляциологом, а стал лодырем.
Кстати, Барков (без моего участия и согласия) заглянул в личное дело руководителя станции и сообщил, что, оказывается, Карасюк является не только старожилом Европы и старейшим мерзлотником Земли, но уже шесть лет вообще не покидал спутник Юпитера. Он живет тут, работает тут, женился тут. И даже дети его – Варя и Кирилл – тоже живут на Европе, правда, на Землю вылетают регулярно. Когда ему указывают, что не стоит злоупотреблять даже ближним космосом, Карасюк отвечает, что для него Европа – дом родной и лучшее место во Вселенной.
А теперь этот двухметровый патриот Европы стоял перед нами, курил свою страшную папиросину и раскачивал дымящуюся намороженную кувалду.
Процедура посвящения в гляциологи выглядела следующим образом: сначала мы должны были выпить антифриза, затем поцеловать кувалду, после чего выкурить длинную папиросу.
Я всеми силами пытался от посвящения отделаться. Мне вообще не хотелось быть гляциологом, это противоречило моим принципам. Но Груша недвусмысленно намекнула, что тот, кто не пройдет процедуру посвящения, будет лично ею связан и оставлен в каюте. В результате чего уклонист пропустит рейс на Землю. И придется ему торчать на Европе еще месяц. Так что с посвящением мы с Барковым вынуждены были смириться.
Антифриз мы выпили. Не скажу, чтобы он отличался высокими вкусовыми качествами, но все же проглотить жидкость пришлось – под одобрительные возгласы окружавших нас старых глетчерных волков. Химической бомбой антифриз опустился в желудок. Барков громко икнул.
– А ребята настоящие гляциологи, – сказал кто-то сбоку.
Все засмеялись.
– Теперь кувалда, – мрачно сказала Груша.
– Может, без кувалды обойдемся? – спросил кто-то. – Кувалда – для опытных, а ребята еще не очень…
– С кувалдой, – безапелляционно отрезала Груша. – Только с кувалдой!
– Ну, с кувалдой так с кувалдой, – вздохнул Карасюк.
Он снял ее со своего плеча и привесил к потолочной лампе за длинную веревку, привязанную к ручке. После чего легким движением плеча толкнул молот.
Орудие принялось раскачиваться с угрожающе широкой амплитудой.
– Как ее целовать-то? – испуганно спросил Барков. – Она же…
– Придется поцеловать, – сощурилась Груша. – Давай, Тимоня, ты первый.
– Почему я?
– Потому, – кровожадно улыбнулась Груша. – Тебе выпала честь.
И она подтолкнула меня в спину. Я сделал шаг к кувалде.
Честно говоря, мне совершенно не хотелось вступать с кувалдой в какие-либо отношения, тем более в такие лирические. Однако, судя по всему, выбора особого не было.
– Проторчишь тут все лето! – прошипела сзади Груша.
Я на самое максимальное расстояние выставил перед собой губы. Ну, чтобы было не очень больно. Кувалда вошла в контакт.
Почувствовал, как треснул и раскололся передний зуб. В общем-то, мелочь, зуб я восстановлю. Гораздо неприятнее было то, что я прилип к намороженному металлу, прицепился, как заглотивший мормышку окунь, повис, как сопли на морозе.
