скачать книгу бесплатно
– Вылезай! – приговаривал я. – Вылезай, лунатик чертов…
Он даже не сопротивлялся. Лежал, свернувшись калачиком, вздрагивал, смотрел на меня глазом испуганной белки. Еще бы. Ему, простому колхозному алконавту, явился во всей своей чудовищной мощи…
И вдруг я увидел, как изменяется лицо этого додика. И понял.
Я ушел в сторону. Упал на бок, выхватил револьверы.
Оно пролетело мимо. Врубилось в сарай. Я выстрелил.
Левая пуля попала в ухо и вышла из затылка. Зверь развернулся. Правая пуля попала в пасть. Брызгами разлетелись зубы.
Зверь упал.
На всякий случай я выстрелил еще два раза.
И разглядел его получше. Вблизи он был совсем не похож на пантеру. Вблизи он был похож на… Не знаю. Варан. Гигантский красный варан. И еще что-то от волка.
– Ты убил его, – прошептал мужик. – Убил…
Я хотел сказать что-нибудь. Что-нибудь из арсенала героического юмора, но в голову ничего, кроме «Но пасаран», не пришло.
– Но пасаран, – сказал я и наклонился над зверем.
Мужик подполз.
– Кто… кто это? – спросил он.
– Разве не видно? Это василиск. «Анаболиков» слушаешь?
– Не-а…
– То-то и оно. Сидите тут как на Луне… Поздравь меня.
– С чем?
– Сегодня я убил василиска.
Глава 2. Глаза утконоса
Фауна Австралии небогата, но весьма причудлива. Сумчатые волки (на настоящих волков не похожи совершенно, какие-то худые дворняги, честное слово), сумчатые крысы (эти на настоящих похожи), кенгуру, тоже, кстати, сумчатые. Вомбат. Ехидна и утконос, они откладывают яйца в теплый донный ил, в глину и, кроме Австралии, нигде больше не водятся, такие вот привереды.
Динго, одичавшая собака австралийских каторжников.
Я долго думал и пришел к выводу, что это все-таки динго. Динго меня воспитали, они. А кто еще? Кто еще мог это сделать? Кенгуру, вомбат и уж тем более утконос этого сделать никак не могли, они себя-то толком воспитать не могут. Достаточно взглянуть на утконоса – это же готовый персонаж из фильма про то, как люди с отставаниями в умственном развитии решили построить лимонадный завод.
Погляди в глаза утконоса, тебе все станет ясно. Даун, настоящий даун.
Так вот.
Меня воспитали динго, строгие псы австралийских пустынь.
А началось все давно, еще в две тысячи первом.
Две тысячи первый год запомнился неконтролируемым ростом цен на нефть, эскалацией конфликта на Ближнем Востоке, массовым самоубийством гренландских китов, затоплением космической станции «Мир» и загадочной катастрофой трансконтинентального суперсоника «Дельта 57».
Китов жалко, станцию «Мир» не вернуть, о «Дельте-57» поговорим подробнее.
Лайнер, выполнявший рейс Сиэтл – Канберра, исчез с экранов радаров в двадцать шестнадцать по времени Сиднея. Через час спасательный вертолет обнаружил обломки в семидесяти милях севернее Элис-Спрингс. Двести двадцать три человека, пассажиры и члены экипажа, погибли. Двести двадцать четвертый пассажир, трехмесячный ребенок мужеского пола, исчез. Его останков не было найдено, комиссия посчитала ребенка пропавшим без вести, его файлу присвоили статус «временно закрытого». Шансов, что мальчик остался в живых, практически не было.
Редкие оптимисты говорили, что организм младенца пластичен, что зафиксированы случаи выживания при падении с десяти и даже с одиннадцати километров, что, вполне может быть, ему удалось спланировать, зацепившись за кусок обшивки…
Пессимисты улыбались и говорили, что тело не нашли только потому, что его унесли динго, их в том районе много.
Официальной причиной катастрофы был назван отказ гидравлических систем самолета.
На месте крушения поставили мемориальный комплекс.
Через месяц история получила неожиданное продолжение. На одном из уфологических сайтов были опубликованы материалы расшифровки черных ящиков суперсоника. Из которых становилось ясно, что в двадцать двенадцать по австралийскому времени пилоты лайнера заметили идущий параллельным курсом объект, по форме напоминавший тороид. Штурман остроумно заметил, что за долгие годы практики летающие тарелки ему видеть приходилось, летающий бублик же он видит впервые…
В двадцать пятнадцать бублик резко взял на сближение. Пилоты, пытаясь избежать столкновения, произвели маневр уклонения. Однако, судя по тому, что в двадцать шестнадцать приборы зарегистрировали разгерметизацию салона, можно предположить, что столкновения избежать не удалось.
Произошло это на высоте приблизительно восьми тысяч метров.
Тот факт, что среди обломков не было обнаружено останков младенца, позволил предполагать, что имело место так называемое Изъятие. То есть похищение человека с борта самолета посредством инопланетного вторжения.
Прошли годы, и в одно из почтовых отделений Мельбурна вошел мальчик в странной, отливающей металлом одежде…
Красиво.
Но неправда.
Это не моя история, эту историю я прочитал в журнале «Intruder».
Прочитал, вырезал и спрятал в папку с буквой «Я» на обложке. В этой папке у меня хранилось уже изрядное количество историй, достойных моего прошлого. Про похищенных в детстве английских лордов, воспитанных простыми албанскими пастухами. Про детей миллионеров, забытых родителями в торговых центрах, а потом ставших компьютерными гениями. Про ребят, от которых отказались родители, а потом у этих ребят прорезались сверхъестественные способности, они стали лечить наложением рук и вылечили своих раскаявшихся родителей от гепатита.
Много еще чего можно выбрать. Когда придет время, я открою свою папку и выберу себе прошлое, которое мне понравится. То, где я вхожу в почтовое отделение Мельбурна в блестящей одежде, отливающей металлом, мне нравится. Конечно, я предпочел бы войти в почтовое отделение где-нибудь в районе Лимы или на крайний случай Арекипы, но в тех районах в две тысячи первом году не разбивался ни один суперсоник, там даже автобусы и те не переворачивались. Баржа какая-то затонула, с углем, но это, согласитесь, не то. Спастись после катастрофы угольной баржи – уныло, низкий стиль. Случай с австралийским лайнером – единственный подходящий.
Как раз для меня.
Потому, что я не знаю, кто я. Откуда я. Кем были мои родители. В том, что они не были простыми бродягами, я ничуть не сомневался. Билеты на суперсоник стоят немало – это раз. И когда я гляжу в зеркало, я вижу в нем не круглую морду уроженца Сольвычегодска, я вижу подбородок с ямочкой и благородную бледность, что свидетельствует в пользу моего непростого происхождения. Это два. А три…
Три. Мой IQ 180. Это говорит о хорошем генетическом наборе, это говорит о редком генетическом наборе, такие наборы на дороге не валяются.
Да, безусловно, это я тогда вошел в почтовое отделение Мельбурна в отливающей металлом одежде.
Типичная история. Мистер Ха, граф Монте Кристо N-ского уезда. Хорошее имя.
У меня тоже есть имя, и оно тоже ненастоящее. Его мне дали в спецприюте «Гнездышко Бурылина», где я прожил два года. Имя дали, список фамилий предложили.
Велосипедов.
Шпренглер.
Неизвестный.
Быстраков.
Зав. отделом регистраций у нас был человек с фантазией, хотя несколько и нездоровой. Я спросил у него, а можно взять двойную фамилию. Быстраков-Неизвестный, к примеру? Или Шпренглер-Быстраков, тоже неплохо. Зав сказал, что мы не в Кот-д’Ивуаре, фамилию принято выбирать одинарную, к тому же почерк у него крупный, так что в строку только одинарные входят.
Я сказал, что мне все равно, ткнул в список пальцем, расписался в нужной графе.
То, что было до спецприюта, и фамилию в том числе, я не помню. Амнезия. Седой говорит, что скорее всего это последствия травмы головы – от затылка до правого уха у меня идет глубокий заросший шрам. Борозда. Но мне кажется, что не помню я совсем не из-за шрама, шрам-то старый. Я не помню по какой-то другой причине.
Когда я жил в детском доме, моих родителей пытались отыскать, таковы правила. А вдруг где-нибудь там, на далекой Канзасчине тоскует пожилая пара с хорошим достатком, потерявшая свое любимое чадо? Но не отыскали. Ни на Канзасчине, ни в Тамбовской губернии, ни где-либо еще. Почему-то не отыскали.
Я не очень расстроился, я привык. Когда ты всю жизнь один, то привыкаешь. И не надеешься на встречу.
Так я думал. Но потом понял, что совсем я не привык. Не привык.
Потому что не было никакой пожилой пары, забывшей своего позднего талантливого ребенка в супермаркете. Не было. И Канзасчины тоже не было. Были скоты, вышвырнувшие своего сына на помойку! Они меня вышвырнули, я в этом ничуть не сомневался! Вышвырнули. К тому, что тебя вышвырнули, привыкнуть нельзя!
И на встречу я тоже надеялся. Очень. Надо же плюнуть в глаза этим тварям!
Смотришь телик, кино про какого-нибудь там сироту казанского. Мать его кинула в трехлетнем возрасте, потому что дрянь была, собой занималась, а он вырос, стал миллионером и родительницу свою облагодетельствовал с ног до головы. И слезы лил еще на ее могиле: прощай, мама, ты навсегда останешься в моем сердце…
Не могу! Такие фильмы меня просто бесят! Я в экран плюю! Долой всепрощение, не надо никому ничего прощать! Я никому ничего не прощаю! Никому! Ненавижу. Ненавижу их! Они меня бросили. Как старый башмак. Как тряпку. Некоторые котят утопить не могут, объявления в газете помещают – «отдам котят в хорошие руки», а они меня бросили, не захотели даже в хорошие руки!
Я жду встречи. Я бы прекрасно с ними встретился. Они бы вздрогнули. Они попробовали бы побежать, тараканы поганые! Они попробовали бы объяснить…
Не стал бы слушать.
Я не стал бы их слушать, я сделал бы им больно. Чтобы почувствовали. Чтобы поняли.
А потом, перед тем как уйти, я спросил бы их. Спросил бы.
Имя.
Хочу знать, как меня зовут. По-настоящему.
Каждый имеет право на имя.
Вот так. Вот такой беспощад.
А вообще-то два года, проведенные в детском доме «Гнездышко Бурылина», были лучшими годами в моей жизни. Потому что других годов я просто не помню.
Может, это к лучшему.
А тогда, в конце двух лет пребывания в дружелюбных объятиях купца и мецената Бурылина, был четверг и подавали рыбу с польским соусом. Польский соус в исполнении приютского повара выглядел так: рубленые яйца в бульонном кубике. Причем «рубленые яйца» рублены прямо со скорлупой. Ненавижу Польшу. Чехия дала миру пиво, Румыния графа Дракулу. А Польша польский соус.
Хотя нет, еще С. Лема.
Помню, я счистил соус с рыбы и уже собрался оценить вкусовые качества жареного терпуга, как вдруг ко мне подсел директор. Велел зайти к себе в кабинет после обеда. То есть вместо обеда. На серьезную беседу. Я кивнул. Вообще-то мне жареный терпуг гораздо дороже любой серьезной беседы, поэтому, прежде чем подняться к начальству, я с этим терпугом расправился. Потом уже поднялся в кабинет.
Директор сидел за столом и нервно перебирал в ладони китайские успокоительные шары. Инь и ян, туда-сюда, вместе бесконечность. Рядом с директором стоял высокий, представительный и нервный чувак, здорово смахивающий на вербовщика в Иностранный легион.
Но я почти сразу понял, что этот не вербовщик. Вербовщики всегда были одеты в дешево-аккуратные костюмы, а у этого костюм был аккуратно-очень-дорогой. И вообще он выглядел дорого. Лаковые туфли, перстень с изумрудом карат в пять, галстучная булавка из белого золота, седые волосы. Рубашка тоже не на помойке найдена.
Гость посмотрел на меня и принялся изучать папку с файлами. Изучал минуты три и не очень внимательно, из чего я заключил, что с моими данными он вполне знаком.
Тем лучше.
– Каковы планы на будущее? – спросил Седой, захлопнув папку.
Тогда я не знал, что он на самом деле Седой. Но как еще можно назвать чувака с такими ярко-седыми волосами? Только Седой.
– Планы мои просты, – ответил я. – Выпущусь с достойными отметками, возьму в аренду пару га земли, буду разводить страусов. Мясо страусов богато минералами и питательными веществами. Вы не пробовали?
– Нет, – ответил Седой.
– Вот видите. И я тоже. Весь мир ест страусятину, одни мы как собаки какие-то. Именно поэтому еще в восемь лет я дал себе клятву, что каждый житель нашей многострадальной страны будет иметь к обеду фунт свежей страусятины!
– Так, кажется, Наполеон говорил, – сказал Седой. – Только он обещал каждому французу по курице…
– Времена меняются, меняются и масштабы, – сказал я. – Курицы нынче не актуальны, актуален кулинарный фьюжн…
– Фьюжн? – не понял Седой.
– Он у нас очень умный, – пояснил директор. – Чересчур умный. В прошлом месяце украл у меня запонки и часы.
– Я же вернул, – напомнил я. – И это было все тренировки ради, не наживы для…
Директор мелко хихикнул. Седой машинально пощупал себя за запястья.
– Вообще-то он смирный, – сказал директор. – Большую часть времени…
Директор потрогал левое ухо.
Ухо ему сломал тоже я. Между прочим. А он сам виноват, нечего подлость в себе культивировать. Однажды я вел дневник. Такой вот дурачина, вел дневник. Забавно, по-английски «дневник» звучит как «дайери». Кажется. Очень похоже на диарею – болезнь расслабления желудочно-кишечного тракта. И это неслучайно. Человек расслабляет в дневнике желудочно-кишечный тракт своей души, а это может быть чревато.
Вот я. Вел я дневник почти два месяца. Даже не дневник, а так, записи кое-какие прижизненные, чтобы не позабыть при случае. Ну да, дурило, но так бывает. И как-то раз заглянул в свою тумбочку, решил поделиться переживаниями с самым верным другом. Заглянул, сдвинул потайную стенку, а там моя диарея. А стоит эта диарея не лицом ко мне, как раз другим местом, как раз подходящим.
Я, конечно, параноик, но перед от непереда отличу легко. Все ясно было. Дятлов везде полно, переснял кто-то мою диарею на высококачественное цифровое фото и передал в компетентные инстанции.
К ведению дневника я охладел, а где-то через неделю после диарейного переворота меня вдруг ни с того ни с сего стали таскать к нашему психологу. Обычно всех раз в месяц таскали, а то и реже, а меня прямо каждую неделю, зачастил я к психологу, короче. И каждый раз он выдавал мне целую простыню с подковыристыми вопросами.
Любите ли вы пельмени? Когда вы видите лягушку, что вам хочется предпринять? Какие у вас заветные желания? Вы не помните, как вас зовут? Что бы вы сделали со своими родителями, если бы встретили их?
Пятьсот вопросов и каждый семнадцатый про то, что я бы сделал с папой и мамой. Мания какая-то просто.
